Текст книги "Сквозь ад за Гитлера"

Автор книги: Генрих Метельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

Связь ухудшалась с каждым днем. Получая ежедневную оперативную сводку вермахта, мы иногда с удивлением обнаруживали, что, оказывается, наше подразделение занималось «выравниванием линии фронта». Мы понимали, что формально это можно было назвать и так. Продолжали циркулировать слухи о том, что фюрер, уверовав в свой военный гений, самолично руководил из ставки в Восточной Пруссии всеми передвижениями мелких подразделений, как наше, и такое руководство приводило к ужасающей путанице.

Как уже случалось, я вновь угодил в «безлошадники». Произошло это по чистой случайности. За месяцы сражения и мы и русские захватили друг у друга массу танков и использовали их у себя. Не все ведь знают, что главная причина успеха русских при замыкании кольца окружения 6-й армии Паулюса у Сталинграда состояла в том, что им удалось с ходу овладеть мостом через Дон в районе Калача, причем с помощью танков, отбитых у моей родной 22-й дивизии. Ну а мы освоили вождение русского «Т-34», которым, кстати сказать, и управлять было проще. И еще: танки этого типа по многим, если не по всем показателям превосходили аналогичные наши. И хотя приходилось сталкиваться с трудностями по части горючего и боеприпасов, одна из захваченных у русских машин довольно долго служила нам верой и правдой.

Во время следования в темное время суток мою машину сзади протаранил именно принадлежавший нам «Т-34», едва не вдавив ее в снег. Все-таки 27 тонн веса – это серьезно. В общем, мой танк восстановлению не подлежал. Что же касается «Молотова» (так мы окрестили «тридцатьчетверку»), на нем не осталось и царапины.

Так я стал пехотинцем ударной группы, насчитывавшей около двухсот человек. Несмотря на нашу озлобленность, недоверчивость и усталость, боевой дух пока что не иссяк. И хотя вцементированный нам в мозги пропагандой идеализм относительно целей русской кампании весь испарился, хотя надежды на победу в этой войне не было никакой, мы рассчитывали вернуться в Германию живыми и здоровыми и понимали, что это возможно лишь в том случае, если мы не утратим сплоченности. Теперь нам на собственной шкуре пришлось испытать, что чувствовали русские в летние месяцы 1941 года, которые тогда только и думали, как бы вовремя ускользнуть от наших танковых клещей, зловеще смыкавшихся вокруг них. Теперь ситуация переменилась с точностью до наоборот. Русские зарекомендовали себя умелыми, выносливыми и бесстрашными солдатами, разбивая в пух и прах наши былые предрассудки о расовом превосходстве.

Пока мы находились на марше, наша артиллерия двигалась перекатами, если можно так выразиться, опережая нас на километр или чуть больше, а затем вновь пропуская нас вперед. У нас в распоряжении имелось всего два легких танка, действовавших главным образом на флангах.

Уже начинало темнеть, когда вдруг перед нами появилось вытянутое в длину с севера на юг село. Оно оказалось настолько длинным, что мы не видели его северной окраины и решили зайти с южной его части, лежавшей непосредственно перед нами, рассчитывая расположиться здесь на ночь. Между хатами мы устроили оборонительные позиции с учетом возможной атаки противника с востока, а на север вообще не удосужились обратить внимание. Мы знали, что преследовавшее нас подразделение русских было слабее нас, и уже успели привыкнуть к тому, что неприятель обычно предпочитал не тревожить нас во время ночлега, держась на почтительном расстоянии.

Как и всем, мне была ненавистна караульная служба. Но отчего-то выходило так, что, если мы прибывали в очередное село на постой, именно мне, а не кому-нибудь в паре с одним из моих товарищей приходилось тянуть эту лямку. Когда мы с Августом в час ночи заступали на пост, нас предупредили, что, дескать, неприятель проявляет непонятную активность к северу от нас, однако на дистанцию выстрела подойти не решается. Ну, не решается так не решается, подумали мы, и выбросили это из головы. Все было тихо, в три нас сменили, и когда мы, свернувшись калачиком, проваливались в сладкий сон под одеялом в теплой хате, снаружи раздался какой-то шум. Однако мы предпочли не отвлекаться на пустяки – важнее сна на войне нет ничего.

Если тебя, спящего, слегка пинают в бок, это ничего, это перенести можно. Но на сей раз это был не просто пинок, а удар в бок, и я вскочил точно потревоженная змея. И каково же было мне, когда я увидел, что надо мной возвышается не наш фельдфебель, а советский солдат с автоматом наперевес, а его товарищ в угрожающей позе застыл в дверном проеме. На столе так и продолжала мерцать зажженная нами свечка, а в противоположном углу на постели с перепуганным видом сидел взъерошенный старик – хозяин хаты.

Моего приятеля Августа не было видно, хотя он улегся в двух шагах от меня. Только потом я сумел собрать разрозненные эпизоды воедино – видно, решил выйти до ветру или же проверить, в чем дело, но, едва переступив порог, получил удар ножом в грудь, а после его отволокли за угол. Почему они выбрали его, а не меня, до сих пор остается для меня загадкой.

Русский стволом автомата велел мне подняться – по-иному этот жест истолковать было невозможно. Мне разрешили надеть сапоги, потом вывели наружу – один позади, другой впереди. У хат я заметил еще троих русских, и мы все двинулись в северную часть села. Один из конвоиров сначала приложил палец к губам, потом многозначительно провел ребром ладони у шеи. И этот жест был предельно ясен.

Мы подошли к глубокой ложбине, по дну которой протекал то ли ручей, заросший камышом, а может, это был пруд. Под деревьями было довольно темно, и иногда меня подгоняли тычком ствола в спину. Я знал, что двое моих товарищей, стоявших в боевом охранении, должны были находиться где-то поблизости, но и их видно не было. На самом дне ложбины я по колени увяз в тине, и захватившим меня в плен русским пришлось вытаскивать меня из нее. Перебравшись на другой берег, они прошептали пароль, потом мы поднялись на пригорок, и там нас встретили остальные русские. Я краем глаза отметил несколько пулеметных гнезд, устроенных вдоль края лощины. Все происходило в полнейшей тишине, и поэтому происходящее казалось мне сном. Когда мы подошли к первой из хат, меня обыскали, отобрали лежавшую в нагрудном кармане солдатскую книжку. Обернувшись и посмотрев через просвет в деревьях, я заметил хату, где ночевал и где меня с полчаса назад взяли в плен.

Но что самое поразительное – ни малейшего страха я не испытывал, и хотя меня пару раз немилосердно пихнули, никакой жестокости в обращении со мной русские не допускали. Видя группу в шесть-семь человек, довольно ухмылявшихся и, судя по всему, довольных собой, я не заметил и следа враждебности по отношению ко мне. Более того, я даже ощутил себя частью этого крохотного отряда, причем далеко не второстепенной.

Мы миновали бронетранспортер, о наличии которого докладывали мои стоявшие в боевом охранении товарищи. Я еще тогда удивился – почему никого из наших не насторожила эта машина.

Еще не рассвело, когда меня привели в хату, в которой на полу вповалку спали солдаты. Мне было велено лечь рядом с ними на одеяле. Хата освещалась свечкой и выглядела вполне гостеприимно. В окошко заглядывали любопытные лица, желавшие поглазеть на пленного немца. Хоть я и устал, но спать не хотелось, я просто лежал, уставившись в потолок. В голове царил хаос, я еще толком не свыкся со своим нынешним положением. Сколько уже мне приходилось вот так лежать в этих русских хатах и размышлять, глядя в потолок! Единственным отличием сейчас было то, что меня окружали солдаты, одетые не в немецкую, а в русскую форму.

Так я пролежал, наверное, часа два, пока не рассвело, и я понял, что нахожусь в хате, где размещался караул. Почуяв утро, солдаты понемногу просыпались, вставали и перешагивали через меня, но никто не пнул меня просто так, от нечего делать, как это было принято у нас в отношении советских пленных. Потом, не дожидаясь напоминания, я решил подняться и сесть спиной к печке.

В целом поведение русских солдат мало чем отличалось от поведения наших. Несколько человек обратились ко мне, причем вполне дружелюбно, и я постарался тоже вежливо ответить им. Потом все расселись за столом, развязали вещмешки и приступили к еде. Один солдат, тот, кто подкидывал дрова в печку и кипятил чай, позабыл захлопнуть дверцу. Поскольку я сидел рядом, я закашлялся от дыма и все же прикрыл дверцу. Остальные рассмеялись. Все наперебой подшучивали друг над другом, в том числе и надо мной, я тоже улыбался в ответ. При виде того, как они ели, и у меня разыгрался аппетит. Когда мне предложили краюху черного хлеба, смазанную жиром, я с благодарностью принял. Потом этот же солдат налил мне чаю в свой котелок. После завтрака все оделись и разошлись по постам, а сменившие их вернулись в хату, тоже перекусили и расположились на полу отсыпаться.

Пришедший сержант велел мне подниматься и следовать за ним. Когда мы вышли на улицу, спустился промозглый туман, и я сказал ему, что мне холодно. Сержант сказал мне, чтобы я вел себя как солдат, а не как баба. Устыдившись, я замолчал. Я хотел выйти на середину дороги, но сержант приказал следовать впереди него и вообще не своевольничать. Остановившись у одной из хат, он постучал в дверь, что-то быстро проговорил, а потом довольно бесцеремонно втолкнул меня внутрь. Я оказался перед двумя офицерами, капитаном и старшим лейтенантом, кроме них в хате находилось и несколько солдат. Капитан сидел на скамейке за столом, а старший лейтенант прислонился к печке у него за спиной, поставив ногу на скамейку, на которой сидел капитан. Оба вопросительно смотрели на меня и молчали. Щелкнув каблуками на немецкий манер, я отдал честь и представился, назвав воинское звание, фамилию и имя. По-немецки никто из офицеров не говорил, и капитан осведомился, говорю ли я по-русски.

Они стали пролистывать мою солдатскую книжку, и я понял, что они не могут разобрать латинские буквы. Они попросили меня назвать часть, в которой я служил, я сказал, что, строго говоря, это и не часть вовсе, а ударная группа («Kampfgruppe»). После этого они стали расспрашивать меня, какова судьба моей дивизии. Я назвал 22-ю танковую дивизию, и они заявили, что она, мол, перестала существовать еще несколько месяцев назад, сразу же после Сталинградского сражения, потому что ее разбили наголову, и что им даже известна фамилия командующего 22-й дивизией. Старший лейтенант, не скрывая гордости, сообщил мне, что, дескать, сам принимал участие в ее разгроме. Я решил благоразумно промолчать.

Офицеры вели себя в высшей степени корректно, ни одной угрозы в свой адрес я не услышал, потом спросили о том, какова вооруженность нашей ударной группы. На это я сказал, что, мол, раз они уже столько времени следуют у нас по пятам, то наверняка должны знать, какова ее вооруженность. Спросив у меня фамилию командира, они явно проверяли меня, потому что я был уверен, что и это им хорошо известно. Чего я им не сказал, да и не мог сказать, поскольку и сам не знал, так это куда направлялась наша ударная группа. Расспросив о провианте, наличии горючего и боеприпасов, капитан снова стал расспрашивать меня о том, догадывались ли мы, придя в село минувшей ночью, что оно занято русскими. Я ответил, что если бы мы об этом знали, то я не стоял бы сейчас перед ними здесь. В ответ оба расхохотались. Когда я тоже улыбнулся, они все же дали мне понять, чтобы я не зарывался, как-никак, я пленный, и я умолк. Потом капитан, позвав одного из солдат, приказал ему увести меня. Я отдал честь, повернулся на каблуках и снова шагнул на холод.

Солдат был молод, даже моложе меня, ему было лет восемнадцать, и мне даже стало неловко за него, когда я заметил, как беспечно он ведёт себя со мной – мне ничего не стоило выхватить у него его автомат. Он называл меня почему-то Чингисханом. Мы дошли до допотопной русской полевой кухни, установленной рядом с одной из хат. Тут же стояли пара грузовиков и запряженных лошадьми телег, у которых хлопотали трое поваров и какая-то женщина. Мне показалось, что именно она руководит здесь всем и что все знали о моем прибытии, потому что вообще никак на меня не отреагировали.

Назвать их поведение недружелюбным было нельзя, но и дружелюбным тоже. Я должен был поддерживать огонь под котлом, потом отмыть кастрюли. Кастрюли были покрыты толстым слоем застывшего жира, и я попросил у них мыла. В ответ они расхохотались – ты что, думаешь, в гостиницу «Метрополь» в Москве попал? Не получишь мыла, нет его у нас, так что давай не дури и принимайся за дело. Ни у кого из них не было оружия, и мне показалось, что им вообще наплевать на меня, во всяком случае, как пленного меня они не воспринимали. Тут шедшие мимо двое солдат завернули к нам, подошли ко мне и попытались выклянчить у меня поесть. Женщина, заметив это, чуть ли не с кулаками набросилась на них, и оба мигом исчезли.

По моим подсчетам, подразделение русских насчитывало не больше сотни человек. Многие чувствовали себя в этой деревеньке явно неуютно, возможно, даже неуютнее меня, и бросали опасливые взгляды туда, где должны были находиться наши. Когда кто-то из солдат, проходивших мимо, во все горло загоготал, женщина, шикнув на него, велела ему вести себя тише.

Пока я возился с котелками и кастрюлями, я постоянно думал, чем сейчас заняты мои товарищи из нашей ударной группы, как они расценили мое исчезновение и что произошло с Августом. Уже близился полдень, а я все еще не знал, где наше подразделение. Во всяком случае, оттуда, где оно дислоцировалась, не доносилось ни звука. Все это было непонятно. Повара уселись выпить чаю и перекусить, предложив и мне. Женщина с улыбкой выслушала мои заверения, что меня, мол, уже накормили в караулке утром.

– Ничего, ничего, лишний раз поесть все равно не помешает, – сказала она.

Потом она велела мне взять из кузова грузовика кочан капусты, помыть его и порезать для щей. За водой пришлось идти к колодцу, расположенному неподалеку, там я встретил солдат и жителей села. Я встал в очередь, никто не обратил на меня внимания, потом одна пожилая женщина попыталась заговорить со мной, и еще стала удивляться, с какой это стати я напялил немецкую форму. Когда я попытался объяснить ей, что я – немец, а не русский, настоящий немец, она, тут же подхватив ведра, убежала.

Закончив нарезать капусту, мне предстояло начистить около мешка картошки. Усевшись в сторонке на солнце, я принялся за работу. Все вокруг выглядело безмятежно, я даже позабыл о том, что я на войне и, более того, в плену у русских.

Внезапно с той стороны, где находилась наша ударная группа, раздался ружейный и пулеметный огонь. А когда тут же я услышал, как забухали орудия, я понял, что это наступают наши танки. Рокочущий гул подтвердил мою догадку. Все вокруг вмиг обратилось в хаос, все забегали, закричали, а всех поваров будто ветром сдуло. Потом из ложбины стали выбегать русские солдаты. Вид у них был явно перепуганный. Впервые с тех пор, как меня вытащили из хаты русские, я ощутил страх, поняв, что судьба моя на волоске. Как поступят со мной русские? Потащат с собой? Или… Я до сих пор продолжал сидеть с ножичком в руке подле мешка с недочищенной картошкой. Я не мог заставить себя двинуться с места, не дай Бог, кто-нибудь заметит меня. Эти несколько минут определят мою участь, это я хорошо понимал. Потом я увидел двоих русских, тащивших за собой пулемет и спешно отступавших. Звучали выкрикиваемые на русском языке команды, но паническое бегство продолжалось.

Оглянувшись по сторонам, я увидел буквально в двух шагах прислоненные к стене доски. В два прыжка я бросился туда и укрылся за ними. И вдруг стало тихо, русские сбежали, но и немцы подойти не успели. Меня охватило странное чувство непринадлежности ни к тем, ни к другим, но его пересиливал животный страх. Танки гудели где-то уже совсем рядом. Судя по звуку двигателя, они взбирались по откосу ложбины. Я подумал, что будь у русских противотанковые орудия и соответствующим образом подготовленные позиции, нашим танкам ни за что не добраться бы сюда. Стрельба прекратилась, и, глянув через щель, я увидел первую машину с черным крестом на выкрашенной белой краской башне. Неуклюже повернув, танк направлялся к улице, туда, где находился я. Послышались команды, уже на немецком, и я сразу же сообразил, что под прикрытием танков действуют и пехотинцы. Вот и серо-зеленые фигурки бегут вдоль улицы. Понимая, что сейчас им не до того, чтобы разбирать, в кого пальнуть, я не торопился покидать убежище и даже прилег на землю. Уж лучше пусть пока примут за убитого. Пропустив первый танк, я завопил как резаный: «Nicht schiessen, ich bin's, nicht schiessen!»[23]23
  «Не стреляйте, это я, не стреляйте!» – нем.


[Закрыть]. До первых наших солдат оставалось метров 30–40, не больше, но я отважился высунуться из-за досок лишь услышав, как меня позвали по имени. На всякий случай я даже поднял руки вверх.

– Можешь опустить руки, Генри! – выкрикнул кто-то. И тут раздался хохот, посыпались шуточки, мне, откровенно говоря, было не до шуток. Подъехал второй танк, из него выбрался наш лейтенант, пожал мне руку и спросил, как самочувствие.

– Ладно, чего уж там, – улыбнулся он, – честно говоря, мы уже и не надеялись застать тебя живым, а на тебе ни царапины!

Кое-кто из наших в пылу схватки готов был преследовать отступавших русских. У меня отлегло от сердца, когда наш лейтенант решил, что на сегодня хватит воевать. Мы сходили в хату, где меня допрашивали двое советских офицеров, но, как и следовало ожидать, никого не было, как не было и моей солдатской книжки. Из брошенной кухни мы забрали картошку, капусту, сахар, муку. Мне это почему-то не понравилось. Когда мы уже собрались уходить, я заметил старика, того самого, что топил печь в хате, служившей русским караульным помещением. Он нес охапку дров, и я с улыбкой бросил ему на ходу:

– Сегодня на коне, а завтра, глядишь, и в канаве! И не угадаешь!

Старик грустно кивнул.

По пути назад я сидел на башне вместе с лейтенантом, будто драгоценный трофей. Когда мы переезжали через край ложбины, я указал место, где ранним утром провалился в тину, и лейтенант рассказал мне, что, мол, досконально изучил позиции русских на предмет выяснения наличия у них противотанковых орудий. Оказалось, что таковыми противник не располагает.

Когда мы вернулись, все наперебой удивлялись и радовались моему скорому возвращению. Тут же откуда-то взялась бутылка коньяка, которую решено было пустить по кругу. Потом меня отвели к свежей могиле моего друга Августа, потом я еще раз зашел в ту самую хату, где меня взяли тепленького всего лишь полсуток назад. Кто-то додумался ляпнуть, что я, дескать, отделался легким испугом, а Август погиб. Я, правда, спросил этого героя, как он объяснит то, что русские взяли меня сонного, да еще умудрились проскользнуть незамеченными для нашего боевого охранения. Тот никак не мог этого объяснить и на том заткнулся.

На тело Августа наткнулись случайно, а меня словно след простыл, причем самое загадочное было то, что ни следов борьбы, ни пятен крови в хате не обнаружили. Это было уже утром, едва рассвело. Тут же доложили обо всем командиру, и только тогда догадались присмотреться к лощине и к тому, что делается в другой части села.

Перед тем как явиться с докладом к командиру, я рассчитывал на худший вариант. Но он приветствовал меня:

– С благополучным возвращением! – и тут же рассмеялся.

У меня словно гора свалилась с плеч. Он сказал, что вообще не понимает, как подобное могло произойти.

– Ты им по своей инициативе ничего не рассказывал? – осведомился он. – Кстати, а о чем они тебя спрашивали? И что ты им рассказал?

Я медлил с ответом, подозревая ловушку, но командир успокоил меня:

– Ладно, ладно, только не дрейфь, я все прекрасно понимаю, думаю, ты повел себя как подобает.

Когда же я признался, что представил русским более-менее достоверные сведения, он спросил меня:

– А зачем?

Я объяснил, что им и так ничего не стоило поймать меня на лжи, потому что идут за нами по пятам вон уже сколько, поэтому и знают всю подноготную о нашей Kampfgruppe.

– Это верно! – к моему великому облегчению, заявил командир, добавив, что в данных обстоятельствах он поступил бы в точности так же.

– Ладно, не буду тебя больше мучить! – подытожил он и велел мне отправляться поесть, а потом залезть в грузовик и отоспаться – дело в том, что наша ударная группа вновь снимается с места. Когда я ему напоследок преподнес, что русским даже известна его фамилия, ему, похоже, это даже польстило.

Было уже темно, когда я проснулся от тряски в кузове грузовика и сначала не сообразил, где я. Товарищи рассказали мне, что, мол, произошла стычка с русскими, постреляли немножко, а ты даже и не соизволил проснуться. Обстановка с каждым часом усложнялась. Рассказывали о том, что в одной из деревень наткнулись на повешенного на дереве немецкого полковника. На груди у него висел кусок картона с надписью: «Струсил перед лицом врага!» Все награды были сорваны у него с мундира, сапоги тоже стащили, а фуражка валялась в снегу прямо под ним.

К этому времени у нас уже не оставалось никаких иллюзий, одни только горечь и страдания. Единственное, чего мы еще придерживались, так это принципа сплоченности, и у всех на уме было одно – как бы поскорее добраться до германской границы, а до нее было еще вон сколько. Произошла очередная реорганизация, и теперь я был включен уже в Kampfgruppe Линдемана, названную так в честь гауптмана Линдемана, ее командующего. У нас уже не оставалось никаких транспортных средств, ни колесных, ни гусеничных, мало-мальски серьезного оружия, разве только легкие виды вооружений. Все тяжелое для переноски снаряжение погрузили на лодки-плоскодонки – очередное изобретение вермахта, – служившие нам санями, в которые мы впрягались по двое. Хуже некуда обстояли дела и с провиантом, поэтому мы только и рыскали в поисках съестного.

Ввиду отсутствия надлежащих командных структур, дисциплина падала. Только нижние чины, причем именно рядовой состав, могли положиться друг на друга. Когда Линдеман «предлагал» – поскольку приказывать уже не решался – войти в какую-нибудь деревеньку на постой и, по имевшимся данным, она была занята русскими, мы просто выразительно смотрели на него, продолжая топать по снегу дальше. Вот такие теперь царили служебные отношения – попахивало демократией! И все это при тридцатиградусном морозе! Вокруг, куда ни глянь, ни дорог, ничего, сплошной снег, белое поле без конца и края. Унылое однообразие пейзажа скрадывали лишь кое-где торчавшие кривые березки, тоже, казалось, сбивавшиеся в кучки, чтобы спастись от холодов.

Мы получили приказ остановиться в одном селе на несколько дней, чтобы остальные подразделения могли нагнать нас. Уже в первую ночь часть Красной Армии, преследовавшая нас, сумела незаметно окопаться в снегу в каких-нибудь трехстах метрах от нас.

Утром мы обнаружили, что они установили на столбах громкоговорители, часами изрыгавшие пропагандистские призывы к нам. У микрофона находился один из приволжских немцев, говоривший на немецком образца XVIII столетия времен императрицы Екатерины. Извинившись за то, что не имеет при себе пластинок, диктор-агитатор предложил нам вместе с ним спеть немецкую песню. Через жутко трещавший динамик он предупредил, что ни слухом, ни голосом не обладает. Он пел приятные русские песни и немецкие народные, некоторые из них относились к периоду Крестьянской войны в Германии. После песен следовала пропаганда. Надо сказать, что львиная доля в ней была правдой, именно это больше всего и бесило нас. Мы прекрасно ощущали, причем на собственной шкуре, что роли в этой войне поменялись, но к чему сыпать соль на рану? Вот мы и орали ему в ответ: «Заткнись, предатель!», а он лишь смеялся, а потом угощал нас сведениями о последних проигранных нами сражениях, причем не упуская мельчайших деталей о наших разгромленных и переставших существовать полках, дивизиях, армиях на всем протяжении германо-советского фронта. Он грозил нам, что у нас нет ни малейшего шанса вернуться домой и увидеться с родными и близкими, единственное, что нам остается, – тихо сложить оружие и тем самым прекратить участие в варварских преступлениях. Диктор-пропагандист, представившийся нам как Георг Бауэр, убеждал нас в том, что наши офицеры лгали нам всегда и лгут сейчас.

С каким облегчением мы ушли за пределы досягаемости рупора пресловутого Георга Бауэра. Снег был сантиметров тридцать глубиной, и идти по нему было невозможно, воздух, казалось, звенел от мороза. Не имея карт, мы наугад прибрели к нескольким хатенкам, расположившимся в балке прямо перед нами. Из труб поднимался дым, следов чьего-либо военного присутствия не было. Потом Линдеман приказал нескольким из нас, включая и меня, пойти и спалить эти хаты. Дело в том, что начальство укоряло его, что, дескать, он игнорирует приказ фюрера о «выжженной земле», поэтому и отдал такой приказ, причем, судя по всему, не шутил. Многие из нас считали этот приказ драконовским, в особенности зная, в каких жутких условиях приходится жить русским.

Каждый должен был сжечь по хате. Обойдя предназначенную мне, я убедился, что внутри люди. Толкнув дверь, я увидел, что она не заперта. Обернувшись, я заметил, как мои товарищи на всякий случай взяли оружие на изготовку, пока я пытался войти внутрь. Внутри происходило какое-то движение, но было темно, и я ничего не мог разобрать. Сначала ничего не происходило. Потом я услышал, как Линдеман выкрикнул:

– Ладно, входи, все в порядке!

Едва я переступил порог, как в нос мне ударил смрад пота. Так едко люди потеют лишь перед лицом смерти. Единственное помещение было битком забито людьми, в основном стариками. Потолка не было, и вверху красовались крытые сеном балки. Я разобрал в полутьме и несколько женщин помоложе с грудными детьми. Кроме расшатанного стола, такого же стула, а также подобия буфета и кровати, мебели никакой не было. Земляной пол кое-где был прикрыт предметами одежды, досками и одеялами. Короче, беспорядок был жуткий.

Все они молча стояли, даже грудные младенцы и те не кричали, по-видимому, чувствуя угрозу. Это был обычный крестьянский люд. Потом ко мне приблизилась молодая женщина, демонстративно выставив вперед ребенка на руках. Все застыли в напряженном ожидании моей реакции. Я понимал, что времени у меня в обрез – наша ударная группа должна была следовать дальше, так что нужно было решать. Когда кто-то попытался захлопнуть дверь у меня за спиной, я тут же снова распахнул ее и завопил, чтобы все сию же минуту выходили, все до единого, повторил я, потому что я собираюсь подпалить их убогую хату. И тут началось такое! Ко мне умоляюще протягивали руки, рыдали, просили пощадить, кто-то что-то пытался объяснить мне. Мне втолковывали, что, мол, здесь не местные, что они пришли издалека, что их жилища уже сожгли, что они потеряли все. Они говорили, что умирают от голода, и я понимал, что они не лгут. Они клялись, что эта хата – последнее, что у них осталось, и, лишившись ее, они обречены на верную гибель. Ни мои угрозы, ни даже пистолет не возымели действия. Одна старуха упала передо мной на колени, стала целовать сапоги, а потом меня толкнули в спину, и я повалился прямо на нее. Вот этого я и дожидался. Поднявшись, я навел пистолет на первого попавшегося – им оказался старик, до сих пор молча стоявший справа от меня, положив ладонь на голову маленькой девочки.

– Вон! – заорал я. – Если не уберетесь отсюда, я его пристрелю!

Началась ужасная суматоха, я не знал, как быть, я вообще уже ничего не понимал, чувствуя, что теряю над собой контроль. Но старик оставался невозмутим. Без следа ненависти он в упор смотрел на меня, и в этом взгляде я видел лишь печаль.

– Стреляй, чего ждешь? – спокойно произнес он и опустил взгляд на девочку. – Но, прошу тебя, ты сначала ее убей, все равно ведь нам всем здесь погибать.

Тут вошел Линдеман, напомнив мне, что наша ударная группа уже отправилась в путь, а вот дыма над вверенной мне хатой что-то незаметно. Когда я стал объяснять ему, что просто не могу их выгнать отсюда, он пробормотал, что-то вроде «это их дело», а приказ фюрера – есть приказ фюрера, так что лучше пошли-ка выйдем. Соломенная крыша, покрытая снегом была чуть ли не на уровне груди. Солома внутри оставалась сухой, и командир показал мне, как это делается – зажег спичку и поднес ее к соломе. Пламя быстро стало взбегать вверх по крыше. А мы повернулись и пошли прочь – надо было нагонять успевшую уйти уже довольно далеко группу.

Двери распахнулась, и все в панике стали выбегать из хаты – старики, женщины с детьми на руках. А мы с Линдеманом бодро шагали вслед нашей ударной группе. Потом до меня донесся странный глухой звук. Обернувшись, я увидел, как огонь, прорвавшись сквозь слой снега на крыше в нескольких местах, жадно лизал солому. В ясное небо поднимался белый столб дыма. Потом, когда пылавшая хата исчезла из виду, были видны желтовато-коричневые клубы.

Вскоре нас объединили с ударной группой побольше, располагавшей и танками, и другими тяжелыми вооружениями. Я уже не помню, как называлась та широкая река, к которой мы приближались – то ли Днепр, то ли Буг, – в России их много. Издали был виден крутой западный берег, вырисовывавшийся из тумана, будто странный промежуточный слой грязно-белого цвета между покрывавшим землю снегом и серо-свинцовым небом. Бледное зимнее солнце, едва поднявшееся над горизонтом, с трудом прорывалось сквозь висевший над водой туман. Из-за покрывавшей все вокруг снежной пелены река казалась далекой, и я удивился, как быстро наша колонна добралась до нее. Вдоль обоих берегов лед был гладкий, как на катке, а на середине нагромождавшиеся друг на друга льдины образовали торосы – нагромождения гротескной формы, и мы опасались, сумеют ли наши танки преодолеть их. Потом мы разглядели несколько умело позиционированных 8,8-см противотанковых орудий для прикрытия участка форсирования реки. Тут же показались несколько малых вездеходов, поднимавших снежную пыль. С другой стороны отправилось несколько вездеходов с офицерами, очевидно, встречать прибывших. Мы поразились той ловкости, с которой водители объезжали нагромождения льдин. И тут в центре поднялся большой зеленый флаг – приказ форсировать реку! Во избежание пролома льда пришлось пускать танки разреженной колонной, а лед все равно угрожающе трещал под их гусеницами, но все обошлось без происшествий. Ведь Бог, как мы самоуверенно повторяли, всегда на стороне решительных и храбрых, а уж таковыми мы себя считали.