Текст книги "Сквозь ад за Гитлера"

Автор книги: Генрих Метельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

Крымская интерлюдия

Казалось, командование никак не могло решить, куда, в какую именно дивизию дислоцированной в Крыму армии фон Манштейна приткнуть нас, а когда этот вопрос наконец утрясли, выяснилось, что нам предстоит войти в состав 22-й танковой. Упомянутая дивизия пока что пребывала во Франции, и нас решили расквартировать подальше от линии фронта, в курортном местечке Феодосия. Русские отсиживались у Севастополя и, как нам представлялось, вряд ли были способны организовать боевые операции на территории Крыма. К Рождеству в своей лачуге мы организовали елку, убрали ее настоящими свечами и самодельными, вырезанными из алюминиевой фольги игрушками. Почти все наши получили письма и посылки с разной вкусной снедью, которую по-братски поделили. Единственное, чего мы были лишены, так это возможности сделать друг другу рождественские подарки. В сочельник нас выстроили на улице, и нам прочел очередную проповедь наш командир роты. Он решил напомнить нам о значимости и величии Иисуса Христа, Рождества Христова, о том, что наше дело здесь, в России – святое и правое, и что с нами Бог. Командир роты говорил спокойно, что было для него весьма необычно, странно было слышать теплые, почти отеческие нотки в голосе человека, который беспрерывно орал и понукал нас. После этого мы прочувствованно спели «Тихую ночь, Святую ночь», и все завершилось молитвой во славу Господа и фюрера. К концу все основательно промерзли и были рады вновь юркнуть в натопленные хаты и по-настоящему отпраздновать Рождество. Стояли морозы, и довольно сильные, но, как нетрудно понять, мы не очень печалились по поводу задержки с прибытием нашей дивизии из Франции.

Как-то, это было, как мне помнится, вскоре после Рождества, боевое охранение вдруг подняло нас по тревоге. Вначале я подумал, что это дурацкая выходка какого-нибудь перепившего солдата или фельдфебеля. Но когда нас построили на улице, я заметил, что офицеры встревожены не на шутку, так что оставалось предполагать худшее. Потом со стороны побережья донеслась стрельба, сначала винтовочные выстрелы, а потом заговорили автоматы и тяжелые орудия. Что случилось? И почему все так внезапно? Насколько мы знали, части Красной Армии располагались километров за сто пятьдесят от нас. По мере того как мы стояли и мерзли на пронизывающем ветру, в нас росло чувство страха и неуверенности, быстро сменившееся раздражением. Мы уже собрались рассесться по машинам и двинуться на юг, в город, как на дороге появились разрозненные группы наших солдат. Запыхавшись, они в двух словах объяснили нам обстановку: русские высадились с моря. Части Красной Армии на десантных лодках беспрепятственно добрались до берега, скорее всего, оставшись незамеченными, ибо наша охрана больше пьянствовала, чем утруждала себя исполнением служебных обязанностей. К тому же, по словам отступавших, многие из русских были переодеты в немецкую форму, что значительно облегчило им снятие наших постов. Охрана едва успела открыть огонь, да и то с большим запозданием. Паника и хаос были неописуемы. Наши солдаты, едва выбежав из домов на улицу, попадали под огонь русских, произошла страшнейшая мясорубка. Прежде чем успели развернуть две тяжелые гаубицы у входа в порт, они были буквально сметены огнем орудий главного калибра тяжелых кораблей Советов. Только тогда сообразили, что под покровом темноты вплотную к берегу сумели подобраться советский крейсер и еще несколько эсминцев. Прислушавшись, мы разобрали гул двигателей моторных лодок, и это свидетельствовало о том, что десантники противника овладели всеми стратегическими пунктами в городе.

Из дома, где размещался наш командир роты, мы услышали, как он громко кричал в трубку полевого телефона, позже нам передали, что его на ломаном немецком крепко обругали в телефон русские. Не прошло и часа, как поступил приказ запустить двигатели и колонной следовать за командирским танком. Все ожидали, что нам прикажут следовать на юг к побережью для участия в отражении внезапной атаки русских. Но оказалось, что нам предстоит путь на север в противоположном от района боевых действий направлении, и мы стали углубляться в предгорья Яйла. Все мы в голос сетовали на трусость командования, но что касается меня лично, втайне я был вполне удовлетворен таким исходом, поскольку чувствовал, что к серьезной битве не готов.

Когда над морем занималось утро, мы были уже довольно далеко от прежнего места дислокации и, одолев перевал, спустились по припорошенным снегом северным склонам гор. Температура резко упала. Мы медленно и с достоинством проползли через городок Старый Крым[11]11
  Старый Крым (до XIV в. – Солхат, до 1783 г. Эски-Крым) – городе Крыму, в 24 км от Феодосии. 11,1 тыс. жителей (1991). Климатический курорт. Литературно-мемориальный музей А. С. Грина. Известен с VI в. В XIII–XV вв. – центр Крымского улуса Золотой Орды.


[Закрыть], будто наше командование старалось уверить местное население в том, что высадка русских в районе Феодосии – дело пустяковое. Километров через тридцать мы вошли в вытянутое в длину селение и там остановились. Наши офицеры не утруждали себя тем, чтобы ввести нас в курс дела, и когда кто-то поинтересовался у лейтенанта, какова обстановка, тот высокомерно заявил, чтобы мы не забивали себе головы зря; дескать, пусть лошади думают – у них, мол, и головы побольше. Такой ответ возмутил нас – нам дали понять, что мы – пушечное мясо, не более того, а пушечному мясу лишнего знать не положено.

Поступило распоряжение расквартироваться в селении, куда мы прибыли. Место выглядело, в общем, довольно симпатично – деревня расположилась в естественном углублении среди лесистых вершин холмов. Улочки между домами были слишком узки для наших танков и другой колесной техники. Пришлось разместить ее за пределами селения на ровном участке местности. Командир роты вместе с денщиком заняли лучший дом в центре деревни – самом безопасном месте. От моего внимания не ушло, как он усердствовал, чтобы полевая кухня находилась рядом с местом его расквартирования. Каждый расчет занял один дом, и если обитатели домов были нам в обузу, их без лишних разговоров выставляли вон. Домик, который заняли мы, стоял на склоне, откуда можно было обозревать почти все селение и долину на другой стороне. Вскарабкавшись по еле живой лестнице, мы оказались на шаткой веранде, где в беспорядке валялись мотыги, лопаты, грабли, корзины и другая утварь. Я распахнул одну створку двери и увидел перед собой видавшую виды лестницу, ведущую вниз, в погреб. Там мы обнаружили запасы еды и овощей, часть в мешках, часть в бидонах и ведрах. Пройдя с крыльца через тяжелую и скрипучую дверь в дом, мы оказались в хоть просторной, но единственной комнате. В дальнем углу слева висела икона. Окна были завешены чем попало, щели в них заткнуты газетной бумагой. Единственной мебелью были кровать, стол, диван, скамейка, несколько стульев и грубый, очевидно, самодельный буфет с чашками и тарелками, стоявший вдоль стены. Большая обмазанная глиной печь обеспечивала теплом. Хата нам приглянулась, и мы решили остаться.

На диване сгорбилась почти беззубая старуха (хотя позже выяснилось, что ей было всего шестьдесят лет). Рядом с ней сидел ее сын, молодой человек лет двадцати пяти. Едва мы вошли, как женщина, не переставая, ворчала, и если бы не ее сын-калека, мы наверняка выставили бы их. Сын на самом деле был инвалидом с парализованными ногами, болтавшимися как у тряпичной куклы. Однако он научился довольно ловко передвигаться при помощи рук, подвязывая ноги к туловищу. Он взбирался на стулья и даже мог подниматься по лестнице с проворством обезьяны. В отличие от своей матери, не сводившей с нас недовольного взора, сын прекрасно сориентировался в обстановке, поняв, что им грозит оказаться на улице, и я заметил, с каким облегчением он воспринял наше решение оставить их в доме. Разумеется, ни о какой оплате за постой и речи не могло идти, мы велели им забиться в угол и вообще как можно реже напоминать о себе, после чего стали устраиваться сами.

Приблизительно неделю спустя я возвращался после несения караульной службы. Было около двух часов ночи, холодно, и мне не терпелось улечься под теплое одеяло поближе к печи. Когда я проходил через калитку сбоку, мне послышался шорох, доносившийся из заросшего сада. Я крикнул: «Кто здесь?», но ответа не получил. Мне стало не по себе – оружия с собой не было, я отдал его сменщику. Оставался только штык. Выхватив его из ножен, я прислушался, а потом бросил камень в кусты, туда, откуда слышался шорох и, судя по звуку, камень упал на что-то мягкое. Будь это животное, оно тут же умчалось бы прочь. Вглядевшись в темноту, я разобрал темное пятно, отдаленно напоминавшее силуэт человека. Будь у меня автомат, я, не раздумывая, пальнул бы в него. Но тут кто-то тихо проговорил по-русски: «Генри» (так меня называли местные русские), не стреляй, это я, Игорь!» У меня тут же отлегло от сердца, и страх сменился злостью. Это был на самом деле сын хозяйки дома калека Игорь. Его уж ни с кем не спутаешь. Игорь на руках подполз ко мне и будто жаба расположился на холодной земле у моих ног, всем своим видом вызывая жалость и снисхождение.

– Ты, дурачок, черт бы тебя побрал! Ползаешь здесь среди ночи! Ты знаешь, что мне ничего бы не стоило пристрелить тебя! Тем более что для вас, русских идиотов, сейчас комендантский час.

Я старался говорить тише, чтобы не разбудить остальных своих товарищей, которые, я знал, церемониться с ним не стали бы. Игорь продолжал бормотать, что, мол, прости, я не хотел ничего такого. Скорее всего, он засиделся у соседей, к которым ходил перекинуться в карты. Я ткнул кулаком ему под нос, чтобы он понял, что его ожидает в подобных случаях. Но тут он смущенно повернул голову к дому соседа, будто пытаясь объяснить мне, в чем дело. И я, посмотрев туда, все понял! На крыльце дома стояла Дуся, молодая рослая девушка, дочь соседки. На ней был темный платок, ее обычно собранные в тугой узел на затылке волосы теперь были распущены и беспорядочными, неопрятными прядями спускались вниз. Дуся была моложе Игоря, видимо, одних со мной лет, и я сразу же сообразил, в чем дело: калека забавлялся с девчонкой по ночам. Во мне вскипела злость. Я готов был тут же прикончить этого Игоря. Девушка, стоя на крыльце, не сводила с нас глаз. А когда наши с ней взгляды встретились, она поняла, что Игорю ничего не угрожает. Дуся, махнув нам на прощание, бесшумно исчезла в дверях дома.

Я, должно быть, так и продолжал стоять с дурацким видом, поскольку все еще не мог поверить тому, что видел. Игорь, безногий инвалид, несчастный калека – и эта светловолосая красавица Дуся! Заметив его плутоватую усмешку, я со злостью бросил ему:

– Ты – грязный дьявол! Пропади ты пропадом! Еще раз замечу ночью, пристрелю как собаку!

Игорь, ни слова не говоря, повернулся и поковылял на руках. Я, пройдя вперед, открыл дверь. Злость моя моментально улеглась, стоило мне увидеть, как он ковыляет передо мной. Как бы то ни было, он был человеческим существом, и я это сознавал. Отчего же я так обозлился на него? Скорее всего, из ревности. Красивая девчонка и этот урод! Мне ведь тоже хотелось, чтобы меня любили, но кому было здесь любить меня? Не было у меня своей Дуси, которая обнимала и ласкала бы меня. Когда мы вошли, все уже видели десятый сон, кроме старухи, матери Игоря. Она уже раскрыла было рот отругать сынка за то, что шляется по ночам неизвестно где, но я с таким свирепым видом пригрозил старухе кулаком, что она не произнесла ни слова. Игорь шепотом пожелал мне спокойной ночи, и я впервые за все время пожелал ему того же.

С утра я отправился к колодцу за водой. Едва я стал опускать в него ведро, как подошла Дуся. Увидев меня, девушка зарделась от смущения, но глаз не отвела.

– Спасибо, Генри, – тихо и очень серьезно прошептала она.

– За что это мне спасибо? – не понял я.

– Ну, ты сам понимаешь, за что…

– Дуся, я спокойно мог застрелить его. И тебя заодно. Вы с Игорем просто сдурели!

– Вот за это я тебя и благодарю! Его мать ругалась на него?

– Ругалась, а тебе-то что?

– Она всегда ругается. Понимаешь, она ревнует его, думает, что я его уведу от нее.

– Дуся, ты на самом деле любишь его?

– Да, он хороший человек, такой же, как мы с тобой.

Девушка продолжала смотреть мне прямо в глаза, и я понял, что все мои былые предрассудки сейчас проходят испытания на прочность. Не выдержав ее взгляда, я опустил глаза. Наполнив ведро, она ушла, а я стоял и думал: а, собственно, почему он должен быть лишен права любить и быть любимым? И почему Дуся не свободна в своем выборе?

С тех пор у нас с Игорем установились приятельские отношения. Часто по вечерам мы играли в шахматы, побеждал чаще всего он, меня это отчего-то не задевало. Я просил его подучить меня русскому языку и поправлять ошибки. Временами он упоминал о Дусе, но я упорно отмалчивался, не желая затрагивать эту тему.

Всю неделю нашему брату солдату работы хватало. Что мы просто ненавидели, так это муштру на виду у всей деревни на улице, служившей плацем. На нас орали командиры, заставляя ползать на животе. Потом мы от стыда не могли смотреть в глаза русским односельчанам – еще бы, «раса господ», а гоняют нас точно бессловесных рабов. Я всегда с удовольствием выполнял регламентные работы, и вообще мне нравилось обслуживать технику. Бывало, забьюсь в угол своего танка, прогреваю двигатель, что-нибудь смазываю, подкручиваю, а иногда просто сижу с книжкой в руках. По воскресеньям было спокойнее. Нас поднимали на час-позже и давали возможность выстирать и привести в порядок обмундирование, помыться и отдохнуть. В общем, банно-хозяйственный день. Иногда мы собирались и пели песни или же устраивали соревнования по шахматам, могли и перекинуться в картишки. Бывали дни, когда нас выгоняли на маневры, и мы, как дикие зайцы, петляли на танках по безмятежной сельской местности. Офицеры наверняка видели смысл в этих разъездах, мы же никакого. Однажды случилось так, что я заехал на танке в мелкую трясину и увяз. Командир танка, фельдфебель, вынужден был долго смотреть в перископ, чтобы определить, как нам лучше выбраться. Позже, подводя итоги на построении, командир роты заявил, что все прошло в целом успешно, но вот только один танк увяз в грязи. Водителю было приказано выйти из строя. Я и не догадался, что офицер имел в виду меня, поэтому остался в строю. Тогда он, раздраженно топнув ногой, назвал меня по имени и званию. Я вышел из строя, но вышло это как-то очень уж по-штатски. Покачав головой, командир роты сделал мне перед строем внушение, а я совершил главную в армии ошибку – попытался возразить вышестоящему лицу. Тот рассвирепел и назначил мне трое суток ареста за пререкания с офицером. Я был страшно расстроен, наверное, впервые в жизни меня так унизили публично. Но этим дело не кончилось.

Командир роты подошел к обер-фельдфебелю Ланге, и оба какое-то время беседовали, хихикая. Потом Ланге, улыбаясь до ушей, зашел ненадолго в дом и вернулся оттуда с газетой, которую тут же свернул в виде шляпы-треуголки. Мне было приказано снять каску и вместо нее надеть треуголку из газеты. Потом мне вручили длинную палку, которую я должен был зажать между ног, и в таком виде я должен был проскакать перед всей ротой выкрикивая: «Я бедный танкист, езжу туда-сюда, пока не застряну». Я сгорал от стыда, но, надо сказать, мои товарищи отнеслись ко мне с пониманием, хотя кое-кто и хихикал, большинство же стояли с каменными лицами. Только обер-фельдфебель и офицеры отвели душу и вволю погоготали. Потом меня препроводили в какой-то амбар, где заперли на замок. Плюхнувшись на солому, я тихо стонал от злости и унижения, а потом принялся молотить по полу кулаками, повторяя: «Ах вы, ублюдки проклятые!»

Чуть успокоившись, я стал вспоминать об отце, о том, в чем он неоднократно пытался убедить меня. А предрекал мне он следующее: или научусь философски смотреть на этот прогнивший статус-кво, или же армия превратит меня в жалкого робота, в бессловесное ничтожество. И здесь, в этом прогнившем амбаре, я чувствовал себя жалким ничтожеством и постепенно начинал понимать то, что тогда подразумевал мой отец. Сколько же все-таки личной свободы остается мне? И посвятил все эти три дня пребывания в амбаре размышлениям на эту тему. Когда же истек срок ареста и я должен был предстать перед командиром роты, то вдруг понял, что тот утратил надо мной всякую моральную власть. Глядя ему в глаза, я вспоминал отца, думал о том, как бы он гордился мной, если бы смог прочесть мои мысли тогда.

Мне всегда нравилась спокойная, теплая дружеская атмосфера наших вечеров, когда мы вместе усаживались за стол поиграть в карты или шахматы при свечах – единственном доступном нам источнике света. Двое из нашего расчета играли на губных гармошках, расположившись на одеялах, они вполголоса затягивали песни. Мелодии эти нравились даже нашим русским хозяевам, стоило только прозвучать губной гармошке, как мать и сын прекращали споры и начинали слушать.

Однажды в полдень мне понадобилось сходить на другой конец деревни принести пару канистр бензина для танка. По мостику взад и вперед шагал пожилой охранник, следя за холмами и густым подлеском в долине реки. Солдаты из других частей редко приезжали в нашу деревню и, как правило, на транспорте, но не пешком. Поэтому я был несколько удивлен при виде двоих солдат, шедших мне навстречу. Один был в черной форме танкиста, другой в обычной, серо-зеленой. Я даже не заметил, откуда они здесь взялись. Поравнявшись с ними, я поздоровался, бросив «привет!» В ответ оба захихикали, как дети, и без слов кивнули мне. Поставив пустые канистры на землю, я высказался о погоде, показав на покрытое облаками небо. И в этом случае их реакция показалась мне глуповато-странной: оба тоже ткнули пальцами в небо, так и не сказав ни слова. Я просто взял канистры и продолжил путь. Оглянувшись, я понял, что они, глядя мне вслед, обсуждают меня.

Добравшись до бензовоза, я рассказал об этой встрече нашим солдатам, но никто из них этой парочки не видел. Когда я шел назад, они куда-то исчезли, меня еще поразило, как это они смогли столь быстро пропасть неизвестно куда. И когда я спускался по склону, вдруг над моей головой просвистели пули. Вокруг не было ни души, я, бросив тяжелые канистры, тут же скрылся в кустах. Перепугавшись до смерти, я лежал ничком на влажной болотистой земле, не смея пошевелиться, пока не прибыли двое моих помощников, тоже с канистрами в руках и не поинтересовались, от кого это я прячусь в кустах. Я рассказал им о том, что случилось, мы внимательно оглядели местность, но ничего подозрительного не обнаружили. Вернувшись в деревню, я доложил об инциденте; один из лейтенантов высмеял меня, заявив, что я видел привидения. Разозлившись, я залез в танк и больше не заводил разговоров на эту тему.

На следующую ночь вдруг прогремел взрыв. Все мы выскочили из домов и увидели, что один из наших грузовиков объят пламенем. Потом раздалась стрельба, и было непонятно, откуда вели огонь. Мгновение спустя, раздались еще два взрыва. Наш танк, стоявший чуть поодаль от остальных, вспыхнул, как свечка, затем взлетел на воздух небольшой склад боеприпасов. В общем, начался настоящий фейерверк. Все мы в панике заметались, не зная, что делать, и тут из темноты прогремел еще один выстрел. Кто-то вскрикнул, попали в одного из наших солдат, но ранение оказалось пустяковым, но боец был испуган не на шутку. И в этот момент из темноты прозвучало: «Ihr deutsche Schweine…»[12]12
  Ihr deutsche Schweine! – нем. – Немецкие свиньи!


[Закрыть]

К двум-трем часам утра все утихло, и стали подсчитывать нанесенный ущерб. Командир роты вызвал меня к себе. Теперь его очень заинтересовала история с двумя незнакомыми солдатами, которых я видел, во что они были одеты, были ли вооружены, какого возраста и походили ли на немцев. Ага, подумал я, походили ли на немцев. А в чем, собственно, они должны были походить на немцев? Но понял, что имеет в виду наш командир роты, поскольку и до нас дошли слухи о том, что командиром у крымских партизан был немец по фамилии Фосс. За его голову объявили огромную цену, за ним уже давно охотились, и мой командир подозревал, что именно он попался мне на дороге. Наблюдая своего командира роты, видя, как он досадливо почесывает в затылке, я не мог удержаться от злорадства. Так тебе и надо, думал я, не хотел выслушать меня тогда и отнестись к этому делу серьезно, все убеждал меня, что мне, дескать, попались привидения. И я подумал, а упомянул ли он в своем донесении в штаб батальона об этом инциденте, то есть о том, что один из его подчиненных повстречал на дороге двух странных немцев.

Наше снабжение продовольствием оставляло желать лучшего. Путь из Германии до Крыма был долгим и небезопасным, а доставка морским путем через Румынию также была невозможна из-за того, что Советы все еще удерживали Севастополь, так что нам часто приходилось недоедать. Обычно мы только раз в день получали горячую пищу, обычно жидкий капустный суп с плавающим в нем картофелем; через день каждому из нас полагалось полбуханки хлеба, немного жира, немного сыра и немного затвердевшего меда.

Когда подходило время обеда, двое из нас по очереди должны были приносить от походной кухни термос с едой для нашего взвода. Однажды, когда подошла очередь нас с моим товарищем, повар заполнил термос водянистым рисовым супом. Путь пролегал по довольно ухабистой дороге, кроме того, требовалось пройти под полуразрушенным мостиком через дорогу. Мы обнаружили, что крышка термоса неплотно закрыта, а наш повар Артур налил нам, как говорится, от всей души – под самую крышку, в результате чего суп проливался, растекаясь по термосу. Зайдя под мост, мы попытались поплотнее закрыть ее, но так и не смогли. Как быть? Неужели мы должны были позволить, чтобы такой вкусный суп проливался. А какой от него исходил запах! Оставался один выход – чуточку съесть его, чтобы больше не выплескивался. Поскольку ложки у нас были при себе, мы сумели понизить уровень супа до безопасного, то есть на пару сантиметров ниже. Когда мы прибыли, товарищи с нетерпением дожидались нас и готовы были вырвать из рук термос. На их вопрос, где нас носило столько, мы ответили, что этот дурачок Артур залил под самую крышку, да и воды под мостом было по колено. Сдав термос, мы заняли место в конце очереди, и фельдфебель налил положенную порцию и нам в котелки.

Партизаны, действовавшие под предводительством Фосса, изрядно отравляли нам жизнь. Имя Фосса вошло у нас в поговорку. Всякий раз, когда кто-то слышал какой-нибудь странный шум, кричал: «Берегись! Фосс!» И хотя это была шутка, но она недвусмысленно свидетельствовала о том, чем были для нас партизаны. Ночью нам оставались лишь занятые нами города и села, а вся остальная территория принадлежала партизанам. Транспорт передвигался только колоннами, под защитой пулеметчиков, а иногда танков или бронетранспортеров. Сожженные автомобили и грузовики на обочинах дорог были мрачным напоминанием о победах Фосса, и я помню, как один из наших солдат зло пошутил, когда мы проезжали мимо очередного подорванного и сгоревшего танка: «И куда только деться от этих чертовых немцев!»

Одним весенним утром, еще затемно, наш командир роты выстроил нас и объявил, что нам предстоит операция по уничтожению партизан. Танки пришлось оставить, мы отправились на легких бронетранспортерах, полугусеничных автомобилях и грузовиках. Моя репутация водителя после известного инцидента была здорово подмочена, и командир роты объявил, что он будет сидеть рядом и контролировать меня до самого прибытия в пункт назначения, где планировалось начать операцию. Как нам сказали, дорога в Старый Крым была построена еще греками 2000 лет тому назад. Она причудливо извивалась, проходя через предгорья Яйлы, проходя узкие речки, иногда через мосты, а иногда и вброд. Взошедшее солнце окрасило небо в нежно-розовый цвет, мы следовали на восток. За день до этого прошел дождь, воздух был чистым, отовсюду доносилось пение птиц. Я показал командиру роты на голубоватую Венеру, сиявшую на небе. Он насмешливо взглянул на меня и недоуменно спросил: «Откуда ты знаешь?»

Этот человек даже не понял, что своим бестактным и недоверчивым вопросом оскорбил и унизил меня. Впрочем, разве мог я обвинять в бестактности толстокожего служаку? Откашлявшись, он молчал, когда я попытался объяснить ему, что мой отец в детстве часто рассказывал мне о Вселенной, звездах и огромных расстояниях. Я вообще интересовался астрономией и довольно много прочел на эту тему. Я стал рассказывать своему командиру роты о Копернике, Ньютоне, Галилее и так далее. И внезапно понял, что он ни разу меня не перебил. Очень было непривычно видеть своего командира в роли слушателя. Казалось, он позабыл о том, что он и поехал со мной лишь ради того, чтобы проследить за моим вождением. Когда мы проезжали через очень красивую сельскую местность, я, размышляя вслух, сказал, что, дескать, мы, людские существа – просто крохотные и ничего не значащие пылинки в бездонных глубинах космоса на этой затерявшейся в нем планете, пусть даже некоторые люди и считают себя центром Вселенной, приравнивая себя к божествам. Не знаю, уловил ли он мой намек, но задал мне такой вопрос:

– А ты когда-нибудь задумывался над тем, кем это все создано?

– Да нет, откуда? Но могу понять, что люди на протяжении веков считали – и сейчас считают, – что это было нечто непостижимое, а именно – Бог.

– Так ты веришь в Бога? – спросил он.

– Вообще-то, в церковь я не хожу, ну, не падаю на колени для молитвы, и все в таком роде…

– Но в Бога веришь?

– А как не верить, если смотришь вот на все это и понять не можешь, как и кем оно было создано, вся эта красота.

Сложно все это для нашего ума, только и сказал он, и мы проехали мимо первой хатенки городка Старый Крым, который когда-то был столицей Крыма. Колеса и гусеницы загрохотали по видавшим виды булыжным мостовым, нарушая сон немецких солдат и местного населения. Мы прикатили на рыночную площадь и направились прямо к разрушенному памятнику. Лирический настрой был вмиг позабыт, мой командир снова был солдатом.

Памятник сокрушили недавно. От него осталась лишь пара исполинских ботинок, прилипших к постаменту, несомненно, принадлежавших либо Ленину, либо Сталину. А вот газоны, разбитые вокруг него, были нетронуты и выглядели живописно – аккуратные кустики, подстриженная трава. Вот-вот должен был закончиться комендантский час, вокруг не было никого из местных, лишь вооруженные немецкие солдаты, с умеренным интересом наблюдавшие за нашим прибытием. Вскоре прибыли две колонны татар, их было сотни две, одни мужчины. Татары выстроились в линию вдоль стены самого большого дома на площади, вероятно, служившего главным административным зданием Старого Крыма. Их предводители довольно грубо призвали всех к тишине, после чего подошли к стоявшему через дорогу переводчику доложить о себе нашему командиру роты. Тот прогуливался вдоль строя и оглядывал их. «Целая толпа привалила! Нечего сказать, гуркхи[13]13
  Гуркхи – войсковые формирования в британской армии, рекрутировавшиеся из непальского племени гурков.


[Закрыть] вермахта», – иронически заметил кто-то, и мы захихикали. Та деревня, где мы стояли, была населена русскими, но в Крыму проживало около 400 000 татар, и многие из окрестных деревень состояли сплошь из татар. Сейчас кое-кто из них, коренастые смуглые мужчины, осмелившись, подошли к нам и вели себя так, будто мы с ними Бог знает какие друзья-приятели. Отчего-то эта публика особой симпатии у меня не вызывала, и я подумал о том, какова будет их судьба, если ход войны изменится. Некоторым были розданы винтовки и боеприпасы к ним, привезенные нами на грузовике, и после долгого обсуждения и инструктажа толпа выстроилась и под предводительством своих командиров потянулась в сторону холмов.

Нам, водителям, было приказано оставаться здесь и караулить транспортные средства, чему я был искренне рад, хоть и не сказал об этом вслух! Солнце пригревало вовсю, и мы уселись в уютном сквере и стали наблюдать за горожанами, главным образом за женщинами и стариками. Призвав на помощь весь имевшийся у меня запас русских слов, я попытался заговорить с ними, но те предпочитали отделываться односложными ответами типа «да» или «нет».

Позади нас располагалась больница, реквизированная для немецких нужд. Примерно около полудня я решил обойти здания больничного комплекса и наткнулся на одну из надворных построек. Меня привлек аромат приготовляемой пищи. Доверившись обонянию, я вошел в небольшой домик и двинулся по коридору. Справа я заметил, что одна из дверей распахнута настежь. Встав в проеме, я попытался отыскать среди кухонных работяг повара-немца. Отыскав, я попытался вежливо заговорить с ним. Но он, скорее всего, тут же раскусил мои намерения, потому что довольно грубо отшил меня. Жирный скряга, подумал я, вполне дружелюбно улыбаясь ему. Тут откуда-то возник офицер и, подойдя ко мне сзади, поинтересовался, что мне здесь понадобилось. Скрывать намерения смысла не было, и я без слов показал на стоявшую на плите кастрюлю с едой, добавив, что я и мои товарищи уже забыли, когда наедались досыта. Офицер этот хоть и держался весьма официально, настроен был вполне лояльно и осведомился, сколько нас. Когда я сообщил ему, что нас человек шесть, он велел мне сходить за ними. Я едва верил в такое счастье и тут же предложил отработать обед, на что офицер ответил, что у него для этого русских хоть отбавляй. Прибежав к своим, я ошарашил их новостью – нас приглашают на обед. Мои товарищи без лишних расспросов похватали котелки и последовали за мной. В вылизанном дочиста и выложенном плиткой коридоре нас дожидался знакомый мне офицер. Он торжественно объявил, что всем нам перед едой предстоит проглотить по полной столовой ложке рыбьего жира. Сначала мы подумали, что он шутит, но тут он выставил здоровенную бутыль ненавистного с детства рыбьего жира. Что нам оставалось делать? Я с величайшим трудом заставил проглотить эту вонючую дрянь, и меня едва не вырвало. Что же касалось еды, тут он нас не обманул – наелись мы до отвала. Рассыпаясь в благодарностях, мы всей толпой двинулись в сквер. По пути мы старались не делать резких движений, чтобы, не дай Бог, не распроститься с роскошным обедом. Присев на траву, мы почувствовали, что нас начинает клонить в сон, и не заметили, как заснули. Но уже скоро нас растолкали. Вернулись двое наших солдат с татарином в придачу. Им было велено передать, чтобы я на полугусеничном грузовике ехал в горы забрать часть вооружений. Дорога в горы была такова, что ее и дорогой назвать было трудно, скорее это было высохшее русло речки. Установив легкий пулемет на кузов, трое посланцев были готовы отразить любую атаку. Мы очень хорошо понимали, что нам предстоит передвигаться по территории, контролируемой Фоссом. Вокруг раскинулась живописная местность, мы поднимались все выше и выше, время от времени оглядываясь на лежащий внизу живописный город. Несколько раз нам пришлось убирать с дороги поваленные деревья и осыпавшиеся камни, каждый раз считая, что нам уготовили ловушку. Вскоре мы добрались до прогалины, где наша часть расположилась лагерем, причем на том же самом облюбованном прежде партизанами месте. Наш командир роты приказал установить вокруг лагеря несколько пулеметов, а большинство личного состава вместе с татарами принялись прочесывать местность вокруг. Прежние обитатели лагеря, вероятно, покинули его в спешке, потому что даже позабыли прихватить с собой палатки. Эффектом внезапности мы были обязаны, несомненно, татарам. Примерно час спустя после нашего прибытия сюда из-за деревьев внезапно вышел мальчик лет шестнадцати-семнадцати. Судя по растрепанному виду, он, должно быть, прикорнул где-нибудь неподалеку. Едва он ступил на прогалину, не подозревая о том, что его там подстерегает, как получил пулю в грудь. Наверняка он и сообразить не успел, в чем дело. Вот так закончилась его едва начавшаяся жизнь. Я подошел к неподвижно лежавшему телу. В чем виноват этот милый паренек, мелькнула мысль. В том, что, когда в его страну вторглись захватчики, он решил пойти в партизаны? Будь я на его месте, я поступил бы точно так же. Но к чему его было убивать? Я стал рассматривать брошенные партизанами книги, тут возвратилась группа татар, они сообщили о страшных вещах. Приставив руки к горлу, они недвусмысленно объяснили, какова была участь тех, кто попал к ним. А ведь это были люди, которые веками жили с ними бок о бок! После возвращения всех групп с прочесывания мы уселись большим кругом, и мне довелось услышать рапорты о ходе операции. Я с интересом отметил, что именно состоящие из одних только татар группы могли похвастаться значительными успехами, остальные же вынуждены были скромно молчать, поскольку докладывать было не о чем.