Текст книги "Сквозь ад за Гитлера"

Автор книги: Генрих Метельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Когда я сидел за рычагами, а Лацар рядом, я будто физически чувствовал его перегруженность психологическими проблемами, иногда даже готов был сочувствовать ему, а однажды попытался разговорить его. Лишь один раз он упомянул, что его родители умерли. Несмотря на укоренившиеся во мне собственные предрассудки, я не питал к нему неприязни и всегда считал беседы с ним интересными и полезными для себя, однако не мог и вообразить себе, что какой-то там еврей будет командовать мною на Восточном фронте. Он как– то высказался, что, мол, живой трусишка зачастую оказывается полезнее павшего смертью храбрых, и хотя в душе все мы были с ним согласны, Замазка расценил это как плод декадентского мышления. Некоторое время спустя Лацар попросил нас обращаться к нему по имени и фамилии, и хотя подобный жест расценивался в нашей армии как проявление недопустимой фамильярности, устав на этот счет помалкивал. Но Замазка так и продолжал адресоваться к нему как к «герру унтер-офицеру», в то время как мы могли обратиться и по имени, хоть и не часто, но всегда сохраняя при этом определенную дистанцию.

Все это происходило как раз в канун осени и осенней распутицы. Основной костяк нашей армии уже сражался под Сталинградом, а нашей 22-й танковой дивизии, приданной к румынской армии, предстояло оборонять северный фланг наступления генерала Паулюса на восток. То есть в случае угрозы на нашем участке должны были эту угрозу ликвидировать. Так случилось, что тогда я вновь пересел на полугусеничный тягач, и наш взвод довольно часто бросали на выполнение различных задач по обороне вверенного нам участка.

Лацар однажды вечером торжественно объявил нам, что, дескать, имел счастье изучать в университете экономику. В ответ на это кто-то из наших сказал, что, дескать, мы люди простые, рабочие, и университетов нам как своих ушей не видать. Взводный принялся аргументированно разубеждать нас, дескать, что за нелепость, учиться в Германии никому не запрещено и так далее. Когда же я поинтересовался, во сколько обошлась его отцу учеба сына, он тут же согласился, что, мол, да, учеба в высших учебных заведениях не должна зависеть от толщины кошелька родителей. Мы часто беседовали на самые различные темы, Лацар присоединялся редко, да и то деятельного участия в них не принимал, ограничиваясь краткими, ничего не значащими репликами.

Во время одной операции нам предстояло оборонять русло речки, протекавшей по долине, и мы основательно окопались на берегу. Рядом расположились наши артиллеристы. Когда подошла наша с Лацаром очередь дежурить у орудия, он долго молчал, задумавшись о чем-то, а потом вдруг возьми и спроси меня: что, мол, ты лично думаешь о русских и о России в целом. Когда я ему ответил, что, дескать, ни над чем подобным вообще не задумываюсь, он заявил, что, мол, это более чем странно.

– Ты ведь не раз рисковал жизнью в этой стране за этот год, и ты утверждаешь, что никогда не задумывался о том, что за люди живут здесь и для чего ты здесь оказался?

В ответ я пояснил, что Россия для меня – враг, ни больше ни меньше, а народ в ней живущий – славяне, то есть существа расово неполноценные.

– А почему ты считаешь их нашими врагами и расово неполноценными существами? – стал допытываться мой собеседник.

Когда я ответил, что, дескать, мне все уши об этом прожужжали еще в школе, в гитлерюгенде, что иного я не мог прочесть ни в одной из газет, он сказал что-то вроде, дескать, если лгать беспрестанно, то потом даже сам лжец поверит, в конце концов, что это чистая правда.

– Но мне почему-то кажется, Генри, что ты не пылаешь к ним ненавистью, даже разговариваешь при случае.

Спору нет, исколесив сотни и тысячи километров российских военных дорог, я часто общался с местным населением, именно поэтому вопрос Лацара задел меня за живое. А тот продолжал въедливо копать дальше – мол, что ведь куда приятнее дружить, нежели враждовать, и что он уверен, что в душе у меня нет и следа ненависти к русским.

– Ненависти нет, верно, – признался я, – но они – наши враги, и врагами останутся. Что же касается того, что приятнее, то как раз ненавидеть врага куда приятнее, чем любить его.

– Так ведь Иисус Христос учит нас возлюбить врагов наших, так ведь?

– Нет, не так! Христианское учение и повседневная жизнь, как мне представляется, находятся в таком противоречии, что просто голова кругом идет. Наш полковой священник, призывавший нас помолиться за победу германского оружия, как мне представляется, того же мнения. А надпись на нашей пряжке? Разве она не говорит о том, что Бог именно с нами, но не с русскими? И вообще, как можно любить их и сражаться с ними? Что-то не вяжется!

– Именно, не вяжется, если рассуждать так, как ты! Так с какой стати ты с ними сражаешься?

Честно говоря, я понял, что оказался в тупике. А когда я довольно грубо предложил ему замолчать, потому что вся эта трепотня действует мне на нервы, взводный замолчал и тут же сунул мне бинокль, предложив понаблюдать за группой русских солдат, отправившихся с котелками за едой. И тут меня осенило: и правда, а какого черта я должен их ненавидеть? Что они мне сделали? Слова Лацара разбередили мне душу, но виду я, разумеется, не показал.

Сталинградская битва тем временем стремительно приближалась к трагической развязке, тем более что нашей дивизии, да и другим, была дана «зеленая улица». Пришла осень, а с ней отвратительная погода и предчувствие всех напастей, с которыми связана русская зима. Ради экономии и без того скудных запасов топлива, некоторым частям нашей дивизии было приказано расквартироваться поблизости довольно крупного города Миллерово. Танковые подразделения использовались лишь в самых крайних случаях. Мы отрыли в земле капониры, куда загнали танки и обложили их соломой, чтобы уберечь от морозов. Мы даже не удосуживались запускать двигатели, будучи уверены, что все и так будет в порядке – вот прибудет топливо, тогда и запустим. Но период вынужденного бездействия затянулся куда дольше, чем мы рассчитывали. Когда мы в середине октября наконец убрали солому с наших машин, вот тут-то и разразилась катастрофа! Сколько ни нажимали водители на кнопку запуска двигателя – ни звука. Причину мы поняли не сразу. А она оказалась совершенно непредвиденной и в то же время простой – мыши! Обыкновенные полевые мыши изгрызли оплетку кабелей электрооборудования танков, что, в свою очередь, вызвало замыкание, и наши танки превратились в металлолом.

Не обошлось без криков, без поисков крайних, как всегда бывает в подобных случаях, однако мы оказались небоеготовы. Что, конечно же, было только на руку неприятелю, получившему таким образом хоть короткую, но весьма важную передышку для подготовки обороны на берегах Волги от наступавшей армии Паулюса.

Над нами подшучивали и товарищи из других частей, что было обиднее всего, но мы сохраняли каменные лица. Однако когда нам сказали, что, дескать, слухи о том, что наша хваленая 22-я дивизия потерпела поражение от мышей, добрались до Ставки русских, тут уж стало просто невмоготу.

Это было, по-моему, в первых числах ноября, когда мы после дня упорных боев добрались до довольно крупного села, называвшегося, кажется, Перелесовское, расположенного южнее удерживаемого русскими плацдарма на Дону и южнее города Серафимович. Весь день шел противный холодный дождь, мы были измотаны вконец, и как раз в тот день произошел открытый конфликт между Замазкой и нашим взводным. Румынское командование бездумно бросало нас на всякие пустяковые операции, от которых было мало проку, разве что горючее зря палили, мы злились и на них, и на себя и с нетерпением ждали вечера, чтобы завалиться поспать пару часиков. Жителей дома, в котором мы стали на постой, мы выгонять на улицу не стали, а просто велели забиться в отдаленный угол хаты. Мы распаковали контейнеры с едой, зажгли свечи, потом наш «Бальбо» (мы прозвали его так в честь маршала итальянских ВВС из-за успевшей отрасти бороды) на скорую руку приготовил ужин. Мы поели, убрали за собой, тут Замазка и решил взять быка за рога.

– Ладно, ладно, еще немного потерпеть, а когда мы сбросим русских в Волгу, вот тогда все и кончится, – заявил он в свойственной ему категоричной манере.

– А кто это тебе сказал? – вопросил вдруг Лацар, и я заметил злорадный блеск в его глазах.

– Но, герр унтер-офицер, вы ведь не сомневаетесь в способности Паулюса покончить с этим несчастным Сталинградом, если мы будем надежно защищать фланги армии, как, например, сегодня.

– Я бы не стал называть Сталинград «несчастным», – сказал в ответ взводный. – Разумеется, Паулюс – способный командующий, но не все от него зависит. Мы неделями торчим у самой Волги, и я могу спорить на что угодно, что эта задержка явно не входила в планы Паулюса. Вот-вот наступит зима, а красных пока что не раздавили, как червяков, а между тем очень многие предсказывали это!

Лацар обвел глазами сидящих за столом и, почувствовав в наших глазах согласие, повернулся к Замазке и продолжил:

– Послушай, Замазка, почему мы с тобой должны лаяться из-за того, что изменить не в силах? Не лучше ли просто отдохнуть эти несколько часов, которые выпали нам. Знаешь, мне это бесконечное торчание на месте осточертело не меньше, чем тебе, но, пойми, к чему дурачить себя домыслами, которые не имеют ничего общего с истинным положением вещей?

Уперев локти в стол, Замазка выпучил глаза, что ничего хорошего не предвещало, и покраснел, как рак.

– Так вы считаете, что я распространяю ложь? – стиснув зубы, спросил он с напускным равнодушием.

Но Лацар, будучи человеком разумным, попытался сгладить углы.

– Разве я это говорю? Я тебя ни в чем не обвиняю, и ты это прекрасно знаешь. Когда русские в километре от нас, тут уж слово «ложь» как-то не подходит, но я считаю глупостью сознательно закрывать глаза на очевидные факты. А факты таковы, и мы это все знаем, что мы, начиная с конца августа и по сегодняшний день, никак не можем одолеть эту крохотную полоску, отделяющую нас от Волги! А дойти до Волги между тем – это самое главное, хочешь ты этого или нет!

Замазка, разумеется, не мог вынести, когда его при всех поставили на место, и не кто-нибудь, а этот Лацар. А что взбесило его еще больше, так это то, каким тоном взводный излагал свои мысли и вдобавок наша безмолвная поддержка Лацара. Но, как выяснилось вскоре, Замазка тоже был не так уж прост – он был достаточно изворотлив в спорах. И решил бросить козырь, сославшись на фюрера и его последнее выступление перед товарищами по партии.

– Так как же, герр унтер-офицер? – победным тоном вопросил он. – Может, вы и фюрера Адольфа Гитлера считаете лжецом? Скармливающим всем нам ложь – мол, мы, дураки, все проглотим?

И вперил взор голубых глаз во взводного, которому от столь прямолинейного вопроса стало явно не по себе. Ну, что мог ответить на это Лацар? Будь он чуточку разумнее, он бы промолчал, дав Замазке вдоволь насладиться убогой победой. Чувствовалось, что он пытается пересилить себя, но все-таки решил продолжать.

– Замазка, ты не прав! Мы все помним его октябрьскую речь, и в ней фюрер не затрагивал тему исхода «Сталинградского сражения», именно так наречет история эту величайшую из битв, когда она завершится. Он говорил о войне в целом, о том порочном сговоре, в который вступили Америка, Англия и Россия, о плутократии и большевизме, которые фюрер обозначил как заговор против Германии, о жертвах, которые всем нам предстоит принести ради того, чтобы одолеть это зло. Ты ведь помнишь его слова о том, что битвы можно выиграть или проиграть, но последним из выживших батальонов будет немецкий батальон. Эта война – самая колоссальная из всех предыдущих, и мы должны все помнить, что начать войну куда легче, чем завершить ее.

И тут вмешался наш бородач. Поглаживая бороду, он обвел всех сидящих дерзким взглядом и заявил, что, дескать, всем сердцем желает оказаться в числе бойцов этого батальона. И тут мне пришло в голову, что же проку от победы, если остается один-единственный батальон, а всеми остальными пришлось пожертвовать.

– Умные слова, герр экономист, на самом деле умные! – саркастическим тоном отозвался Замазка. – Но, может, соизволите просветить нас, что это за зло?

Лацар, откинувшись на спинку стула, стал раскачиваться на нем. Он не торопился с ответом. Интересно, понимал он тогда, что ступил на опасную почву? Но тут снаружи раздались выстрелы, и Бальбо пошел разузнать, в чем дело.

Вернувшись, он объявил, что все, мол, эти румыны, дурачье несчастное, снова кому-то там что-то почудилось. Пауза дала Лацару возможность обдумать ответ. Он обвел взором нас, и когда Замазка, обратившись к нему, естественно, «герр унтер-офицер», заверил его, что обещает больше не перебивать, тут уж Лацар не выдержал. Мне стало не по себе, когда я задумался, что из всего этого в итоге выйдет. Взводный, приподнявшись со стула, протянул руку через стол и сказал:

– Знаешь, Замазка, ты на меня не злись – все сказанное ведь не к тебе относилось, но мне кажется, что нам следует рассуждать разумно.

Замазка, хоть и с явной неохотой, ответил рукопожатием, и за нашим столом воцарилась тишина, прерываемая лишь потрескиванием свечей.

Лацар тихо заговорил, осведомляясь после каждой фразы – «Верно?» – и Фриц тогда предупредил:

– Незачем каждый раз спрашивать, продолжайте, а если мы с вами не согласимся, то просто разорвем на кусочки.

И Лацар заговорил, едва переводя дух, весьма убежденно. Суть сказанного им заключалась в том, что начиная с конца прошлого столетия капиталистическая система пребывает в непрестанном кризисе. В так называемых «развитых странах» свирепствует безработица, что, в свою очередь, подталкивает массы к действию и способствует революциям. Войну 1914–1918 годов Лацар считал ни больше ни меньше, чем сварой ворюг по поводу беззащитной Африки и других колониальных континентов. Царская Россия, страна на тот момент отсталая в сравнении с Европой и в экономическом, и в социальном смысле, тоже проявила себя ничуть не лучше остальных, погнавшись за сверхприбылями и нажившись на войне, вот и ее беднейшим слоям населения и пришлось заплатить сполна, что в конечном итоге и привело к массовому бунту против несправедливости. Первое, что сделало революционное правительство, это заявило о своем выходе из войны, желая положить конец кровавой бойне. А когда страны Запада, Америка, Англия, Германия поняли, что народ России намерен раз и навсегда покончить с капиталистической системой и установить социалистическую, в России вспыхнула невиданная по жестокости гражданская война, с помощью которой помещики, заводчики и фабриканты стремились вернуть себе былые привилегии. Когда внутренние средства были исчерпаны, так называемый свободный мир прислал в Россию свои войска, клыками вцепившись в истерзанную Россию. Но ценой неисчислимых жертв России все же удалось сокрушить и изгнать их, после чего восстановить порядок в стране.

Вот это было для меня в новинку. Если не считать отца, примерно так трактовавшего ход истории, это был второй человек, не считавший большевизм и коммунизм преступлением против человечества. Я видел, что Замазку просто корежит от этих слов, но все равно он попросил «герра унтер-офицера» продолжать.

– И та же ситуация, – продолжал Лацар, – возникла в 1939 году. Крупные капиталистические державы, включая и нашу, оказались вовлечены в борьбу за рынки сбыта, за минеральные ресурсы и за сверхприбыли, без которых, как известно, капитализм просто не может существовать. И если сорвать все маски борцов за свободу, демократию, права человека и новый порядок, мы увидим, что за ними скрывается жажда наживы, жестокость и лицемерие. Но Россия все же выпала из этой системы – здесь вы не найдете ни Рокфеллеров, ни Шнайдеров, ни Крезо, ни Круппов, ни Сименсов, ни Виккерсов, ни Армстронгов, для которых войны – лишь средство легкой наживы. И битва здесь – не что иное, как жесточайшее противоборство двух систем, отжившей, погибающей, и новой, нарождающейся.

В этот момент вмешался Бальбо, указав на то, что, дескать, не совсем понятно – Россия сейчас в союзе с Америкой и Британией, а Германия – страна национал-социалистическая.

– Да не будь ты глупцом! – воскликнул Лацар. – Этот союз – ни больше ни меньше, чем заурядная сделка, так сказать, брак по расчету и благополучно рухнет, как только в нем отпадет надобность. Поверьте мне, на Западе очень многим по душе видеть, как мы сцепились с Россией и рвем друг друга на части. А если в Германии социализм, как ты утверждаешь, как объяснить, что вся страна, ее промышленность, банки и вообще все находится под контролем нескольких сверхбогатых семейств? Твоя беда, Бальбо, что ты веришь всему, что тебе подсовывают. Еще Томас Манн сказал, что мир страдает не столько от коммунизма, сколько от антикоммунизма. И, если как следует вдуматься в эти слова, он, наверное, все-таки прав.

Вот тут Замазку и прорвало.

– Чушь собачья! – выкрикнул он. – Чушь от начала и до конца. То есть послушать вас, так национал-социализм – всего лишь прикрытие, а наш фюрер – лишь болванчик в руках капиталистов, стремящихся всеми средствами спасти капиталистическую систему от социализма, и вы отрицаете, что Россия собралась напасть на Германию, и что лишь фюрер смог уберечь ее, нанеся русским превентивный удар?

До этого момента у Лацара хватало ума не упоминать фюрера и партию, ибо он знал, что тут же угодит в расставленные Замазкой силки. Но наш взводный упрямо продолжал:

– Нет, Замазка, честно говоря, я это отрицаю. Ни один из тех, кто оказался в России, не рискнет заявить, что, дескать, эта страна готовила нападение на Германию. У русских столько своих проблем, и все они настолько серьезны, что они были не готовы даже как следует защитить себя, а не то что нападать на нас.

– Иными словами, вы утверждаете, что Гитлер – лжец и что все мы здесь отдаем свои жизни только за упрочнение капитализма в Германии?!

Этим вопросом в лоб Замазка вернул дискуссию к исходной точке. И Лацару, чтобы не потерять лицо, потребовалось дать на него однозначный ответ. Он оказался в ловушке, и Замазка, этот желторотый наци, намертво вцепился в него.

– Так и скажите! Что же вы молчите? Скажите напрямую – да, это так и есть! – орал Замазка. – Проявите мужество, и ответьте на мой вопрос!

Но Лацар молча сидел, вперив испуганный взор в Замазку, понимая, что посеявший ветер пожнет бурю. Потом умоляюще оглядел нас. Но независимо от того, что мы все по этому поводу думали, спор зашел слишком далеко, и мы не сумели бы нейтрализовать его – как-никак, затронуто было имя фюрера, посему Лацару предстояло выкручиваться самому.

И тут в Замазке пробудилась старая вражда к своему взводному унтер-офицеру Лацару и, разумеется, к евреям:

– Ладно, как хотите. После всего, что вы здесь наговорили, все и так ясно. А сказали вы – и, между прочим, при свидетелях, – что фюрер – всего лишь игрушка в руках капиталистов, лжец, а мы все – жертвы его обмана. А ты, – тут Замазка решил позабыть о субординации, – ты жидовская свинья, мразь коммунистическая! Я тебя сразу раскусил, ты у меня давно на примете. Я следил за твоими мыслишками, которые ты высказывал как бы между прочим. Что? Рассчитывал подорвать ими наш боевой дух? Так вот. Ты явно перегнул палку, решив со мной сцепиться. Я тебя выведу на чистую воду. Раздавлю тебя, как жалкую вошь!

С этими словами Замазка бросился в угол, где находилось оружие. Дрожащими руками вытащив пистолет из кобуры, он заорал:

– Прибью тебя! Сию же минуту прибью жиденка, поганца!

Поняв, что Замазка не в себе, мы бросились к нему, сумели вовремя скрутить его и обезоружить. И Замазка вдруг обмяк, разом переменился и указал на дальний угол хаты, куда забились хозяева, русские, все это время ошарашенно наблюдавшие за происходящим.

– А эти, – задыхаясь, произнес он, – эти все видели! Ведь они наши враги! Что они о нас подумают? Подумают, что у нас не все дома.

И тут же, вновь повернувшись к Лацару, тихо процедил сквозь зубы:

– А ты – свинья! Был ты свиньей жидовской, ею и останешься.

Было видно, что Замазка перегорел. Странно подавшись вперед, он вдруг разрыдался, тело его содрогалось в конвульсиях. Подняв на нас зареванную физиономию, он молча посмотрел на нас, и мы, поняв, что он больше неопасен, отпустили его.

Пытаясь утихомирить Замазку, мы совершенно позабыли о нашем взводном унтер-офицере Лацаре. За все это время он не проронил ни слова, продолжая сидеть у стола как изваяние с побелевшим, как мел, лицом.

– Что за ерунда, Боже, что за ерунда! – в отчаянии выдохнул он.

Было видно, что и он готов расплакаться, но каким-то образом все же сумел взять себя в руки.

– Извините меня все, и ты, Замазка, тоже извини меня! – пробормотал он.

Мы сделали вид, что вообще ничего не произошло, расстелили одеяла на полу и вскоре забылись тревожным сном. Снаружи крепчал мороз, было слышно, как переговариваются румыны, сновавшие взад и вперед неподалеку от нашей хаты. Мы хорошо знали, что позиции русских в пределах видимости.

По молчаливому согласию на следующее утро и потом мы вели себя так, будто и на самом деле ничего не произошло, тем более что все это время нас постоянно бросали в бой. Нашей 6-й армии крепко доставалось в Сталинграде, и ее части даже не сумели пробиться непосредственно к Волге. Что касалось нас, то мы пока вполне успешно справлялись с поставленной нам задачей по обороне фланга. Замазка и Лацар почти не разговаривали друг с другом, и хотя взводный все же пытался пойти на контакт, подчиненный напрочь отметал эти попытки, в упор не замечая его. Надо сказать, и сам Замазка несколько притих, больше не задирался. По-видимому, инцидент послужил и ему уроком взросления.

К середине ноября, кажется, тринадцатого числа, выпал первый снег, по-настоящему выпал. Все вокруг вдруг переменилось, стало пушистым и белым. И нервы наши чуть успокоились, вероятно, это природное явление каким-то образом превратило нас в фаталистов, безмолвно повиновавшихся фортуне.

Проторчав почти без дела несколько дней у позиций румын, мы стали основательнее окапываться, отрыли вполне приличную землянку в двух шагах от позиций наших противотанковых орудий, смотревших в сторону русских позиций. Несколько раз мы докладывали вышестоящему командованию, что по ночам на той стороне происходит непонятная активность. Кто-кто, а уж мы как-нибудь знали, как гудят двигатели танков «Т-34», но наши офицеры, как всегда, все понимали лучше нас и пытались убедить нас, что русские-де вымотались в Сталинграде и сейчас на последнем издыхании, вот и пытаются попугать нас ревом танковых двигателей.

А потом наступил день 18 ноября. День этот выдался отвратительно сырым и холодным, мокрые хлопья залепили и обволокли все вокруг, даже эхо исчезло. Около двух часов ночи я выбрался из землянки сменить товарища, стоявшего в боевом охранении. В ту ночь было как-то непривычно тихо, мой товарищ сообщил, что эта тишина на русских позициях наступила с час тому назад. С винтовкой на плече, укутанный в теплую зимнюю шинель, я решил пройтись до румынских позиций. Один из стоявших в боевом охранении румын на чудовищной смеси немецкого и русского попытался объяснить мне, что это, мол, затишье перед бурей. Я был доволен, когда в четыре часа утра меня сменили на посту, и смог вернуться в натопленную землянку и завалиться спать.

Меня разбудил страшный грохот. Казалось, сам ад разверзся, даже свеча погасла – так тряхнуло нашу землянку, и мы в кромешной темноте стали натягивать на себя что попадет под руку. Землянка ходила ходуном, на нас сыпалась земля, и грохот стоял оглушительный. Еще толком не проснувшись, мы наталкивались друг на друга, хватали не свои пилотки, шапки, сапоги, оружие и орали друг другу что-то, не слыша друг друга. Я каким-то чудом все же сумел отыскать свое имущество и только спустя время понял, что натянул штаны задом наперед. Выбравшись из укрытия, мы оказались в настоящем аду – грохот разрывов, комья мерзлой земли. Действовали мы как надежно управляемые роботы – Замазка и Бальбо бросились к противотанковым орудиям, а я стал помогать Фрицу тащить боеприпасы. Из-за вспышек взрывов на мгновение становилось светло, как днем. Визжали мины, разрываясь поблизости и заглушая доносившиеся с румынской позиции крики. И вдруг грохот и гул кончились так же внезапно, как и начались. От наступившей тишины впору было лишиться рассудка. По опыту мы знали, что миновала первая фаза, что именно сейчас все и начнется, что самое худшее впереди.

На востоке небо светлело, туман разогнало, и тут я увидел, что мой грузовик полыхает, как свечка. Но вся наша пятерка смогла уцелеть, даже никого не ранило, и мы поднятым вверх большим пальцем просигналили друг другу, что все, мол, в порядке, все целы и невредимы. Теперь оставалось дожидаться атаки русских. Над позицией румын в воздух взмыли несколько ракет, но мы не обратили на них внимания, поскольку во все глаза глядели туда, где располагались позиции русских – именно оттуда следовало ждать опасности.

И верно – вскоре до нас донесся характерный гул. Увертюра окончилась. Минуту или две ничего и никого не было видно. Но гул, вернее, лязг танковых гусениц, который не спутаешь ни с чем, приближался. Рассвирепевший бог войны зловеще лязгал доспехами. Вверху кружил чей-то самолет, но нам было уже не до него.

Лязг гусениц с каждой минутой становился отчетливее. Кто-то прокричал: «Идут! Идут!» Но всем и так было ясно, что идут. И вот мы увидели, как выползает первое чудище и надвигается на нас. Русские танки шли с включенными фарами, паля по нам из пушек. Трудно было с ходу определить, сколько их было, и мне тут же вспомнились недавние увещевания наших командиров о том, что, мол, «русские сейчас на последнем издыхании» и что они просто «пытаются попугать нас ревом танковых двигателей».

Прямо перед нами параллельно нашим позициям тянулась ложбина с крутыми откосами метра три глубиной и двадцать длиной. Несколько танков уже спустились вниз, исчезнув на время из виду, но было слышно, как они, отчаянно гудя, выбираются к нам, готовясь накрыть нас. И вот прямо у меня перед носом возник один, поднявшись на дыбы у кромки ложбины, выставив напоказ свое отвратительное брюхо и готовясь всей своей мощью ринуться на нас. Когда до них оставалось от силы 50 метров и я различил бегущих вслед танкам русских пехотинцев с автоматами наперевес, то понял, что игра окончена и что остается лишь срочно искать, где укрыться.

Нырнув в неглубокую траншею неподалеку от входа в нашу землянку, занавешенного мешковиной, окунулся в спасительный мрак. Вскоре до меня донеслись голоса – переговаривались явно по-русски, потом раздался смех, и тут я даже не услышал, а скорее почувствовал, как по нашим позициям, как по наезженному тракту, прошлось несколько их «тридцатьчетверок». От страха я забился за нашу железную печурку, рассчитывая, что если бревенчатый накат рухнет, в этом месте меня не завалит. Никогда за всю войну я не ощущал себя таким беспомощным и загнанным зверьком, боявшимся шевельнуться, а не то что оказать врагу вооруженное сопротивление. Из меня словно разом выбили весь мой солдатский дух. В воздухе разило гарью, а я, зажав голову меж коленей, сидел и вопрошал: «Мама, мамочка, скажи, ну, зачем ты родила меня на этот свет?» И снова внезапно несколько минут – или часов? – спустя все стихло. Только издали доносился гул удалявшихся русских танков.

Я никак не мог найти ни спичек, чтобы зажечь свечку, ни самой свечки, а уголья в плите уже успели остыть, Я никак не мог уразуметь, отчего никто ко мне до сих пор не явился – ни немцы, ни румыны, ни даже русские, по крайней мере мне было бы легче. Я стал осторожно пробираться к выходу и сантиметр за сантиметром отодвигать свисавшую мешковину. Уже стало совсем светло, серое небо низко нависало над землей. Долго я сидел, прислушиваясь, не отваживаясь покинуть свое убежище. Когда я все же протянул руку, собираясь выбраться, она тут же уперлась во что-то мягкое. Это был Фриц, лежавший ничком на дне траншеи. Я позвал его. Никакого ответа. Перебравшись через него, я обнаружил, что нашего пулемета как не бывало и что часть траншеи обрушилась, не выдержав танковых гусениц. Придя в себя и начав соображать, я медленно высунул голову из-за бруствера – вокруг было тихо, будто на кладбище. Может, я сошел с ума? Может, все это – сон? Повсюду чернела перепаханная минами земля. Наше искореженное противотанковое орудие вдавили в грязь гусеницы «тридцатьчетверки». Замазка и Бальбо лежали, раздавленные щитком орудия, тела их представляли что-то невообразимое. Чуть поодаль лежал Лацар, плечо и полголовы отсутствовали. Ладно, что произошло с нами, ясно без слов, но куда подевались румыны? Сделали ноги в этой суматохе? Или тоже перебиты все до единого? Когда я выбрался наконец из траншеи и огляделся, заметил множество убитых. В моей глупой двадцатилетней головке царила страшная неразбериха, но я тут же понял, что выжить сейчас, это значит не терять самообладания.

Прежде всего я решил растопить нашу плиту. Стоя на посту минувшей ночью, я успел запастись сухими дровами, навалив их неподалеку. Надо было сходить и принести их. Когда я с охапкой сучьев возвращался в нашу, а теперь уже только в мою чудом уцелевшую землянку, снизу из ложбины донесся гул двигателя, но это был не танк, а зелененький русский штабной вездеход. Он пер прямо на меня. И вдруг колеса машины увязли в танковых траках. Спрыгнув на землю, один из русских темпераментно объяснял водителю, как выехать. Ни тот, ни другой меня не заметили и, в конце концов, убрались по своим делам, прошмыгнув в нескольких метрах от меня. На заднем сиденье я различил двух офицеров, и один из них, заметив меня, шутливо козырнул мне с таким выражением лица, будто желал сказать: «Ну и дорожки фронтовые!» Поскольку руки у меня были заняты, я так и не мог ответить ему согласно правилам отдавания чести и воинской вежливости. Скорее всего, они приняли меня за своего, но напялившего на себя немецкую шинель. Минуту спустя вездехода и след простыл.

Вскоре в печке весело пылал огонь, и вместе с теплом, наполнявшим землянку, в меня возвращалась жизнь. Еды теперь было вдосталь, патронов тоже, я даже не смог бы унести с собой все ящики – сил бы не хватило. Первым делом я обошел всех погибших товарищей, собрал солдатские книжки и снял с тех жетоны. Едва я покончил с этим, как откуда-то донеслись не то стоны, не то призывы о помощи. С пистолетом наготове я заглянул в ложбину. Там грудой лежали тела – немцы и румыны. Потом разглядел румынского офицера с висевшей на кусочке кожи рукой. Румын умоляюще уставился на меня, и, отведя взор, я заметил, что кое-кто из лежавших здесь немцев еще живы, хотя и тяжело ранены. Что я мог поделать? Я не был медиком, к тому же у меня не было ни перевязочного пакета, ни даже куска бинта, ни глотка воды, чтобы дать им напиться. Я молча повернулся и побрел прочь из этого кошмарного места. Вслед мне выкрикивали ругательства, но я знал – останься я там, и я тоже околею вместе с ними. Будь у меня в пистолете больше патронов, я наверняка положил бы конец их страданиям.