Текст книги "От Рима до Милана. Прогулки по Северной Италии"
Автор книги: Генри Мортон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 43 страниц)
Хотя Байрон и не признавал идеальной любви и презирал сонеты, называя их «хныкающими, выхолощенными, глупыми платоническими композициями», сам он тем не менее ходил в библиотеку Святого Амвросия и вздыхал сентиментальнее, чем Петрарка, над письмами Лукреции Борджиа кардиналу Бембо, упивался видом ее белокурого локона. «Я намерен похитить частичку, если смогу», – сознавался он в письме сводной сестре Августе Ли, и, когда никто не видел, неисправимый коллекционер реликвий и любовных символов выкрал из локона «единственный волосок».
Я спросил, не могу ли я увидеть эти письма и локон. Оказалось, что, как только стало известно о воровстве Байрона, администрация решила убрать волосы в раку, что и было сделано в 1828 году, так что вместе с письмами, как при Байроне, их не выдают. Письма в переплете из овечьей кожи мне были тем не менее немедленно предъявлены. Писем всего девять, написаны они на латинском и итальянском языках. Там же и песня – уже на испанском языке – с посвящением «моему дорогому Пьетро Бембо». Как и большинство женщин, Лукреция письма свои не датировала, и Бембо сделал это за нее собственноручно. Байрону хотелось верить, что они романтичны и страстны, но мне кажется, что никакой страсти в них нет и в помине. Это отточенные риторические сочинения, которые дамы эпохи Возрождения выучились писать своим эрудированным друзьям. Байрон и не подозревал, что между Бембо и Лукрецией Борджиа отношения были такими же платоническими, как и у Петрарки с Лаурой!
Я поднялся наверх. Локон Лукреции Борджиа хранится в музее, к нему вела длинная наружная галерея. Шагая по ней, я посмотрел вниз, во двор, и увидел среди буйно разросшихся кустов две статуи. В одной из них я узнал Мандзони, а другая – веселый молодой щеголь в коротких штанах – оказалась Шекспиром. Пройдя по всей галерее, я вошел в музей, где и увидел волосы Лукреции в стеклянной раке, словно это были волосы святой. Небольшой локон светлых красивых волос, тот самый, которым любовался Байрон. Я был наслышан о том, что Лукреция чрезвычайно заботилась о своих волосах, так что путешествие ее в Феррару, где она должна была обвенчаться, часто прерывалось из-за того, что ей надо было вымыть голову. Рака поразила меня своей изысканностью: из обрамленного жемчугом овала свешивались две красивые маленькие подвески: одна из них – красный бык Борджиа, другая – орел, вероятно белый орел Эсте. Возле раки, с непоследовательностью, что делает некоторые музеи такими удивительными, – пара замшевых перчаток, которые были на Наполеоне во время битвы при Ватерлоо.
В соседней комнате я увидел хрустальную шкатулку, в которой находится знаменитый «Атлантический кодекс» вместе с провидческими научными рисунками Леонардо да Винчи, эскизами, заметками и рекомендательным письмом к Лодовико иль Моро, в котором художника представили как инженера.
Ничто, однако, не порадовало меня здесь больше, чем знаменитый профиль очаровательной молодой женщины. Ранее считалось, что это портрет Беатриче д'Эсте работы Леонардо, а теперь его называют «Портретом молодой дамы», и авторство приписывают Амброглио да Предису. Она пришла к нам более четырехсот лет назад, очаровав юным невинным личиком, и хотя эксперты о самой работе не слишком высокого мнения, мне она кажется самой прелестной и трогательной из всех женских лиц, что дошли до нас из того блестящего века. Думаю, все ее знают: юный профиль, каштановые волосы схвачены на затылке прозрачной повязкой с вшитыми по краям жемчужинами. Сетка удерживается на голове с помощью ленты, украшенной драгоценными камнями. Посреди молодого лба застыла, словно капля, жемчужина. Нос молодой женщины слегка вздернут, выражение лица торжественное, но чувствуется: еще чуть-чуть – и она повернется к вам и улыбнется. Под подбородок выбилось – по моде того времени – несколько прядок каштановых волос. Я знал когда-то молодого человека, который во время Первой мировой войны возил с собою цветную репродукцию с этого портрета. Она воплощала для него совершенную женскую красоту, и, глядя сейчас на оригинал, я подумал, что молодой человек выбрал для себя хороший идеал.
Кем же она была? Вероятнее всего предположить, что это Бианка, незаконнорожденная дочь Лодовико иль Моро и Бернадины де Коррадис. Во время короткого правления Беатриче она светилась от счастья. И Лодовико, и Беатриче очень горевали, когда она скончалась через несколько месяцев после того, как вышла замуж за Галеаццо Сансеверино. Каким же добрым и тонким человеком был Лодовико: письмо бывшей его любовнице лежит в миланском архиве и является образцом того, каким должно быть послание, написанное в трудную минуту.
«Хотя без горького сожаления мы не можем говорить о безвременной кончине дорогой нашей дочери Бианки, – написал он, – ты ее мать, и мы знаем: долг обязывает нас сообщить тебе об этом трагическом событии. Вчера в девять часов утра, будучи до тех пор совершенно здоровой, она вдруг потеряла сознание. Несмотря на все усилия докторов, состояние ее становилось все хуже, и в пять часов вечера она закончила свой земной путь. Событие это доставило нам невыразимое горе, и не только потому, что мы потеряли такую дочь, а и потому, что случилось это так внезапно и скоро. Мы знаем, что наносим твоему сердцу непоправимый удар, и все же мы должны с терпением выносить испытания, которые посылает нам Бог, и склониться перед законами природы, изменить которые не в состоянии. Поэтому просим тебя перенести эту потерю с терпением и мужеством. Заверяем, что любить тебя будем не меньше, нежели Бианка была бы сейчас жива».
Лодовико написал также архиепископу Милана и попросил, чтобы его дочь была похоронена под алтарем церкви Санта Мария делле Грацие, «так как я не хочу, чтобы Бианку похоронили в том месте, где я видел бы ее могилу».
4
Болотистая земля к югу от Милана, с ее ирригационными каналами и рисовыми полями, имеет для меня очарование, в котором нет ничего итальянского. Серебристые тополя, дрожащие от легкого ветерка, придают ландшафту сходство с Голландией или Францией, а потому с невольным удивлением встречаешь на дорогах эти безошибочно латинские физиономии – морщинистые, кирпично-красные, с большими носами и черными глазами. Они не изменились с тех пор, как их запечатлели на картинах, изображая волхвов. Спокойным летним утром я отъехал на двадцать миль к югу от Милана – в старинный город Павию, столицу одной из девяти ломбардских провинций. Поднималась легкая дымка, и старый город, сгрудившийся на берегах Тичино с перекинутым через реку необычным крытым мостом, казался голландским городком XVII века. Но не успел я об этом подумать, как туман начал подниматься, и с каждой секундой Павия отходила от Голландии и принимала ощутимо итальянский облик или, точнее, ломбардский. Наконец, город предстал предо мной – горчично-желтый и красновато-коричневый, а с собора, как по команде, зазвучали католические колокола.
Меня встретил друг: его пригласили читать лекции в местном университете. Приятель потащил меня по церквям, заталкивая в меня разнообразную информацию, словно мясо в оголодавшую собаку. Так продолжалось до тех пор, пока я не взмолился и не сказал, что больше не в силах ничего переварить. Этот момент насыщения хорошо знаком тем, кто когда-либо путешествовал по Италии. Богатства страны – архитектурные, исторические, художественные – становятся по временам непереносимы. Невольно завидуешь специалисту, который интересуется каким-то одним историческим периодом или работами одного художника. Так много всего нужно увидеть и понять, что гид сводит тебя с ума. Человек сам должен выбрать себе дорогу и время.
Мы пришли в замок Павии, построенный Висконти и унаследованный Сфорца, – огромное здание с поросшими мхом башнями. У него есть фамильное сходство с замком Милана. В этом здании состоялось знаменитое бракосочетание, на котором присутствовали Петрарка и Фруассар. То самое, на котором Лионель, герцог Кларенский, женился на Виоланте Висконти. Позднее это был дворец, в котором Лодовико Сфорца и Беатриче д'Эсте провели одни из самых счастливых часов своей жизни.
В таком замке, разумеется, было место и для трагедии. Здесь жил несчастный Джан Галеаццо Сфорца, шестой герцог Милана, доверявший своему любимому дяде. Он пил больше, чем следует, и считал себя неприспособленным к жизни, что огорчало и злило разочарованную в нем жену. В этом замке он умер после болезни. Дело дошло до того, что он не мог прямо стоять, и потому многие в то время говорили, будто его отравил дядя. Лодовико же претила жестокость в любом виде. Он никогда не смог бы убить человека, который ему верил. С другой стороны, он все же переступил через сына своего племянника и вступил на трон.
В Павии, как это часто бывало со мной и в Испании, я ощущал ужасную тяжесть времени. Я не назвал бы Павию самым прекрасным итальянским городом, но ни один другой город не давал мне большего ощущения древности поселений, бывших здесь до римлян и до галлов и похороненных один под другим. Дорога уходит вниз и как бы демонстрирует поступь столетий. Идет она к западным воротам церкви Святого Петра. Здесь друг привел меня в склеп и показал могилу Блаженного Августина. Такие переходы от XV к V столетию в Италии дело обычное. Как Блаженный Августин, умерший в 430 году в Северной Африке во время осады Гиппона, оказался вдруг погребенным в Павии, было для меня удивительно, пока священник, кое-что писавший о путешествии святых мощей, не рассказал нам, в чем здесь дело.
«В 430 году Гиппон сдался вандалам, – начал свое объяснение священник. – Христианских проповедников выслали в Сардинию. Останки возлюбленного епископа им взять с собой не позволили, однако они не переставали надеяться на то, что когда-нибудь им удастся их забрать. Лишь шестьдесят лет спустя мощи святого переправили в Калиостро, что в Сардинии. Когда через двести лет остров заняли сарацины, Лиутпранд, король Ломбардии, предложил неверным за мощи Блаженного Августина шестьдесят тысяч золотых крон. Сарацины с радостью согласились и в 710 году переправили реликвию в Италию. Тогда король и поместил святые мощи в Павии. В то время она была столицей Ломбардии».
Такова вкратце история мощей. Раку время от времени открывают, люди благоговейно смотрят на останки великого отца церкви и стараются улучить удобный момент, чтобы стащить оттуда маленькую косточку. В 1787 году герцогу Пармы отдали пяточную кость. Я смотрел на красивый мраморный ларец с костями, на череп с выкрашенными в черный цвет глазными впадинами и думал: «А много ли здесь осталось от самого святого?»
Друг потащил меня в университет. Я увидел там ухоженные внутренние дворы, выдержанные в красновато-коричневой гамме цветов. Перегнувшись через балконную решетку, мы смотрели вниз. Аккуратно одетые студенты торопились на лекции.
– Должно быть, в XV веке и Оксфорд так выглядел, – сказал приятель. – Маленький, спокойный, никакого транспорта и, конечно же, никаких велосипедов.
В одном из дворов мы увидели статую Алессандро Вольта, самого известного университетского профессора XVIII столетия, имя которого всплывает каждый раз, когда мы покупаем электрическую лампочку.
– Ты осознаешь, – спросил приятель, – что история университета восходит к римским временам? Позднее Шарлемань был одним из его бенефициариев, а Ланфранк, который сделался епископом Кентерберийским, был уроженцем Павии и читал здесь право.
Нас поприветствовал преподаватель физики и пригласил в музей, где я увидел стеклянные колбы и металлические слоистые конструкции, которые помогли Вольту в его первых опытах. Не знаю, совершают ли электрики паломничество к усыпальницам своих богов. Если и совершают, то это то место, куда им необходимо прийти. Фантастическая коллекция стеклянных реторт, колб, цинковых и стальных емкостей, машин с медными кнопками и ручками из красного дерева, назначение которых непосвященному человеку придется долго объяснять. Преподаватель рассказал все же о первом химическом источнике тока – вольтовом столбе. Во время его объяснений я подумал, какими же цивилизованными были наши предки. Новый источник энергии не угрожал существованию человечества, не попал в руки мошенников и бандитов. Никто – насколько мне известно – не угрожал убить мир электрическим током. Игрушечная искра, вспыхнувшая в те дни в аудитории, та, с которой началось электричество, кажется сейчас, когда мы смотрим на нее из нашего атомного века, звездой на волшебной палочке феи, наблюдавшей за опытами Вольта. Среди всех великих изобретений электричество, как мне кажется, единственное, что не вызвало ни в ком озлобленности.
Мы прошли через анатомический музей. Вряд ли стоило это делать перед ланчем; на выставленные там экспонаты я старался не смотреть, но все же увидел человеческую голову, с лицом жуткого зеленого цвета и не менее ужасными каштановыми волосами, которая плавала в заполненной маслом емкости. Мне сказали, что эта голова принадлежала некогда профессору анатомии, который перед смертью, случившейся более ста лет назад, завещал свое тело студентам.
Меня пригласили в колледж Гизлиери, который был основан папой Пием V. Мирское имя папы было Микеле Гизлиери. В молодости он был беден и знал, как трудно получить хорошее образование. Когда его избрали папой, желая помочь бедным молодым людям, он основал в Павии колледж. Напротив колледжа стоит сейчас статуя Пию, худому белобородому аскету, бывшему великому инквизитору. В Ватикан он взял с собой власяницу. На публичных церемониях ходил босиком и отказался заменить белую доминиканскую сутану на красную мантию. С тех пор папа всегда носит белую одежду. Пий V помог поднять флот против турков в Лепанто и разгромить их. Он же отлучил от церкви Елизавету Тюдор.
Колледж находится в мраморном дворце, построенном в стиле архитектуры конца XVI века. Ректор показал мне лучшие картины и гобелены. Затем мы поднялись по величественной лестнице и пошли по коридору, в который выходят комнаты студентов. На некоторых дверях я увидел записки, к примеру, такого содержания: «Разбудите меня в десять». Английский студент, возможно, подумает, что комнаты в колледже чересчур величественные, что им не хватает уюта. Это обычная жалоба англичан в отношении итальянских дворцов XVIII века. Зато помещения просторные, в каждой комнате есть кран с водопроводной водой, хороший письменный стол и книжные полки, а вот сломанных плетеных кресел вы тут не увидите. Ректор сказал мне, что самым знаменитым литератором среди выпускников был драматург Гольдони, которого, однако, исключили в 1725 году за сочинение возмутительной сатиры на дочерей местных аристократов.
Сто человек, проживающих в здании, обедают вместе в длинной белой трапезной постройки XVI века. За каждым столом сидит по десять человек. Официанты в белых хлопчатобумажных перчатках приносят меню. Я оказался рядом с единственным английским студентом, молодым человеком из Лидса. Он только что окончил Мертон-колледж в Оксфорде. Студент рассказал мне, что приехал в Павию для того, чтобы написать статью о собственных взглядах на наиболее выдающиеся моменты римской истории. Что он имел в виду, студент не объяснил, да и я не стал его расспрашивать. Ланч оказался превосходным: ньоччи, за ними последовал жаренный на гриле морской язык, фрукты и сыр. На столе стояло красное и белое вино. Обслуживание было официальным и даже торжественным. Впрочем, насколько я мог заметить, и молодые итальянцы уже сейчас казались мне не студентами, а настоящими врачами, юристами и инженерами.
5
Итальянское слово «чертоза», французское «шартрез» и «чартерхаус» в Англии означает картезианский монастырь. Примерно в пяти милях от Павии находится один из самых знаменитых таких монастырей. Испытываешь особое чувство, когда в современной Европе оказываешься наедине со знаменитым памятником. В солнечный полдень я был единственным посетителем, и тишина вокруг казалась особенно внушительной, оттого что в монастыре больше никто не живет.
В проеме ворот я увидел вычурное здание, к которому вела длинная широкая аллея. Думаю, это самый пышный и богатый монастырь, который когда-либо был построен. Висконти и Сфорца истратили на него огромные средства, надеясь, очевидно, получить дивиденды на небесах. И в самом деле, если существует какое-то мерило для тех, кто возводит церкви и монастыри, ведь Висконти и Сфорца могли бы потратить эти деньги на себя, эти семейства должны бы получить несколько слов благодарности от небесной канцелярии. Немного странно, когда на западном фасаде видишь рядом с апостолами медальоны с профилями двенадцати цезарей, но приятно сознавать, с какой бережной педантичностью отнеслись архитекторы эпохи Возрождения к римскому периоду своей истории. Каждая из четырнадцати молелен, выстроившихся вдоль нефов, представляет собой мраморную коллекцию: красота и разнообразие мрамора, который сумели обнаружить и достать из-под земли каменотесы, являют собой весь цветовой спектр, но еще более удивительно мастерство архитекторов, которые соединили его в потрясающей гармонии.
Среди всего этого великолепия больше всего заинтересовала меня усыпальница Беатриче д'Эсте и Лодовико. Любопытна история создания этого памятника. Гробница, которая нынче пуста, сооружена была перед высоким алтарем церкви Санта Мария делле Грацие в Милане, то есть там, где умерла Беатриче. Похоронили ее незадолго до катастрофы Лодовико и заключения его во французскую тюрьму. По причинам, которые мне не известны, доминиканцы из монастыря Святой Марии выставили гробницу на продажу, и ее купили практически за гроши картезианцы Павии – у них, по всей видимости, память была не такой короткой. В церкви они отвели ей почетное место, но в процессе переноса с места на место кости веселой очаровательной Беатриче были утрачены.
На гробницу помещены лежащие фигуры Беатриче и Лодовико, выполненные в натуральную величину. Лодовико иль Моро пригласил горбуна Кристофоро Соларио, миланского скульптора, чтобы тот создал обе фигуры. Лодовико хотел, чтобы будущие поколения могли увидеть его возлюбленную Беатриче такой, какою видел ее он, его друзья и слуги, и скульптор постарался добиться максимального портретного сходства. Эта скульптурная композиция – самый трогательный надгробный памятник, который мне когда-либо доводилось видеть. Две фигуры – юная женщина и мужчина намного старше ее, невольно рождают даже у тех, кто ничего о них не знает, предчувствие беды. Люди с любопытством вглядываются в их лица.
Хотя я и знал, что Беатриче умерла в возрасте двадцати двух лет, но никак не предполагал, что выглядела она чуть ли не школьницей. Изображена она в самой роскошной своей одежде. Как и многие знаменитые женщины своего времени, она была миниатюрной, и я заметил, что толщина подошвы ее венецианских башмаков составляла не менее четырех дюймов. Это была молодая женщина, смех и жизнелюбие которой сделали двор Милана самым веселым в Европе, и в то же время она способна была давать советы мужу, бывшему на двадцать лет ее старше. Лодовико лежал подле нее в парадной одежде, длинные волосы падали на подушку, в руках – головной убор герцога.
Я упоминал о смерти Беатриче, и сейчас, когда стоял возле памятника, снова думал об этом. Случись это сейчас, думал я, и первокурсник из медицинского института спас бы ей жизнь. Письменное свидетельство о ее внезапном конце необычайно подробно. Она была на поздних сроках беременности, и здоровье у нее было в полном порядке, а настроение – неважное. Вечером 2 января 1497 года, вероятно в попытке развлечь ее, в комнатах миланского замка устроили танцы, которые вдруг остановились, потому что Беатриче сказала, что плохо себя чувствует. Она родила мертвого сына и вскоре умерла. Из погруженной в темноту комнаты убитый горем Лодовико диктовал письма итальянским дворам.
«Моя жена вчера в восемь часов вечера почувствовала внезапную боль, – писал он. – В одиннадцать вечера она родила мертвого сына, а в половине первого душа ее улетела к Богу. Этот ужасный безвременный конец наполнил меня горечью и невыразимой тоской. Я предпочел бы умереть сам, нежели потерять самое любимое и драгоценное существо на свете», – так он сообщил эту новость отцу Беатриче – Эрколе I, герцогу Феррары, и своему шурину Франциску Гонзага, маркизу Мантуи.
Он был не в состоянии пойти на похороны, которые – согласно обычаю того времени – прошли ночью. При свете тысячи факелов двор, послы и самые важные жители Милана, надев длинные черные плащи, последовали за похоронными дрогами к церкви Санта Мария делле Грацие. Леонардо да Винчи в то время работал над «Тайной вечерей» и, должно быть, видел похоронную процессию, а возможно, и сам принимал в ней участие. Тело Беатриче облачили в одно из самых дорогих платьев из золотой парчи и перенесли к высокому алтарю, где среди восковых свечей и алых драпировок его и принял кардинал-легат. Две недели после похорон никто не видел Лодовико. Комнаты его были завешаны черной тканью, а пищу он принимал стоя. Раз в день он надевал длинный черный плащ и спешил к могиле жены.
Такие мрачные события находятся в резком противоречии с весельем и блеском эпохи Ренессанса. На стенах бесчисленных картинных галерей, словно в зеркале, мы видим одни лишь счастливые моменты этого века. Мы смотрим в глаза мужчин и женщин, влюбленных в жизнь. Возможно, по этой самой причине, когда к этим радостным, счастливым людям приходила смерть, оказывалось, что стойкости им не хватало. Конечно, когда горе поразило ренессансный дворец, никто не пытался сохранять внешнее спокойствие. Люди, убитые горем, старались обычно спрятаться от чужих глаз. Так было и с Лодовико. Если же кто-то входил в его темную комнату, то плакал вместе с ним.
Когда Гвидобалдо I, герцог Урбино, умер в возрасте тридцати пяти лет от подагры, секретарь Изабеллы д'Эсте был приглашен в комнату его вдовы Элизабет Гонзага. Он написал: «Я нашел достопочтенную мадонну в окружении женщин в комнате с закрытыми окнами и стенами, увешанными черными драпировками. В комнате горела только одна свеча. Госпожа сидела на матрасе, разложенном на полу, рядом с зажженной свечой. Лицо ее закрывала черная вуаль, платье тоже было черным. В комнате было так темно, что я почти ничего не видел, и меня подвели к ней за рукав, словно слепого. Она взяла меня за руку, и мы оба зарыдали. Прошло какое-то время, прежде чем ее и мои рыдания дали мне заговорить… Сегодня мы провели вместе более трех часов, и я перевел разговор на другие темы и даже рассмешил ее, что до сих пор никому не удавалось сделать. Я попросил ее открыть ставни, а об этом никто еще не осмеливался при ней заикнуться. Думаю, что дня через два она согласится на это. Она до сих пор принимает пищу, сидя на полу…» Кто бы узнал в этой мрачной фигуре веселую и блестящую герцогиню, упомянутую у Кастильоне в книге «Придворный», – женщину, блиставшую в интеллектуальных беседах на вечерах в Урбино?
Один из гидов нашел во мне свою добычу, и мы отправились в кельи монахов, если только можно назвать такие великолепные помещения кельями – все они облицованы мрамором лучшими мастерами Ренессанса. Каждый монах занимал небольшую квартиру, состоявшую из спальни и кабинета, а внизу находился дровяной сарай, мастерская и очаровательный садик. У каждой «кельи» в стене была декоративная арка, оборудованная поворотным кругом. На круг этот в определенное время послушники ставили вегетарианскую пищу.
Три раза в сутки колокол призывал монахов в церковь – на мессу, вечернюю и полуночную молитву. В ночное время обитатель кельи спешил по территории монастыря с фонарем. Приятель, который посещал заутрени и часы перед обедней в картезианском монастыре, рассказывал, что никогда не видел чего-либо более впечатляющего, чем эти закутанные в плащи фигуры, которые можно было разглядеть лишь при свете фонарей. Неукоснительно соблюдался обет молчания. Исключение делалось лишь раз в неделю во время прогулки, длившейся два-три часа.
Картезианский орден отличается от других монашеских орденов тем, что его ни разу не реформировали. «Никогда не реформировали, потому что никогда не деформировали», – скажет вам картезианец. Жизненный уклад, выстроенный по модели отшельников египетской пустыни, был изложен святым Бруно в горах над Греноблем примерно тогда, когда Вильгельм Норманнский завоевывал Англию. Большой Шартрез – так был назван первый монастырь картезианцев – расположен в великолепной горной местности, хотя монахи были изгнаны из Франции в конце XVIII столетия. Странно, что слово «шартрез», которое в давние века связывалось с суровыми жизненными ограничениями, в наше время для большинства людей ассоциируется с праздничными событиями. Дистилляция знаменитого зеленого и желтого ликера – недавнее событие в картезианской истории, и большое количество денег, которое зарабатывали монахи, отдавалось ими на благотворительные и религиозные цели. С тех пор как их изгнали из Большого Шартреза, производство ликера перешло в руки французской компании, но монахи занялись дистилляцией в Таррагоне, в Испании, и делают настоящий продукт. Один монах в Испании говорил мне, что зеленый шартрез – самый сильный и самый лучший ликер, желтый – самый популярный, а белый известен меньше других.
У ворот я повстречал старого джентльмена. Он приглядывал за монастырем, и у него был большой запас ликера, называвшегося «Гра-Кар». Он вручил мне визитную карточку, на которой я прочел: «Cavaliere Maddelina», и сказал, что ликер он готовит в соответствии со старинным монашеским рецептом. Сам и необходимые для него травы собирает. Я купил у него две бутылки «Гра-Кар», но по оплошности – таковы уж издержки путешествий – оставил их в гардеробе отеля. Надеюсь, они кому-то понравились.
6
Большой парк Мирабелло протянулся от монастыря до замка Павии. Когда-то в этих местах охотились герцоги Милана. Тут водились олени и другие животные. Но самой большой добычей оказался Франциск I, король Франции. Его схватили здесь рано утром 25 февраля 1525 года солдаты армии Карла V, испанского короля и императора Священной Римской империи.
Неотъемлемая характеристика королей – быть в одно и то же время глупыми и храбрыми, а качества эти проявились, когда Франциск I повел свое войско под огонь собственной же артиллерии. Он сражался как лев и чуть не погиб, а его аристократы падали подле него в большом количестве. Это была битва при Павии. Франциск провел год в тюрьме Мадрида, а ворота Италии широко распахнулись перед испанцами.
