Текст книги "От Рима до Милана. Прогулки по Северной Италии"
Автор книги: Генри Мортон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 43 страниц)
Сначала меня заинтересовал герб ордена: на нем изображены две горлицы, сидящие по обе стороны от потира. Это означает, что орден составлен из двух классов – монахов и отшельников, и что оба – и ведущие активный образ жизни, и предающиеся созерцанию – объединены во Христе.
Как и большинство посетителей Камальдул, я хотел навестить отшельника и узнать, как живут такие люди. Первый монах, которого я встретил, сразу видно, был не из их числа. Веселый, общительный человек. Он сказал мне, что скиты находятся в горах, в тысяче футов отсюда. Да нет ничего проще навестить отшельников, он сам туда сегодня пойдет и будет рад показать мне дорогу.
Я вошел в монастырь и оказался в античной аптеке, где, похоже, со времен Средневековья ничего не изменилось. Со стропил свешивался пыльный аллигатор, а за бастионом разнообразной аптекарской утвари стоял молодой послушник в очках с роговой оправой. Возле дверей, там, где в других аптеках обычно находятся напольные весы, я заметил гроб, поставленный на попа, а в нем – скелет. Я подошел поближе и прочитал надпись: «В этом стекле ты видишь себя, глупый смертный. Любое другое стекло не говорит тебе правды». Рядом на полке увидел большое разнообразие змей и несколько барсучьих шкур, помогающих, как я смутно припомнил, от колдовства.
Должно быть, есть во мне что-то от скрытого средневекового ипохондрика, ибо это было место, которое я всегда надеялся найти: аптечный магазин, где можно спросить полунции крабьих глаз или пакет измельченного коралла, или даже баночку мази, приготовленной из оленьего рога, либо волшебные старинные лекарства. Магазин, на первый взгляд, выглядел весьма многообещающе – далекий, спрятанный в Апеннинах… А что если здесь есть эликсир жизни? Кто может сказать, что содержат в себе бесчисленные маленькие ящички в красивых, потемневших от времени ореховых шкафах? Что, несмотря на роговую оправу очков и современный вид, может держать послушник под своим прилавком? Я зачарованно шагнул в комнату поменьше. В ней было много ступок с пестиками, реторт и еще один аллигатор. Казалось, отсюда только что вышел алхимик, чтобы справиться о чем-то у Галена. [97]97
Гален Клавдий (129, Пергам – 201 (?), Рим), римский врач и естествоиспытатель, классик античной медицины. В Пергаме изучал медицину и философию Платона, Аристотеля, стоиков, эпикурейцев. Совершил путешествие в Александрию, Смирну, Коринф. Переехал в Рим в 164 г., стал врачом императора Марка Аврелия. Оставил более 400 трактатов по медицине и философии, из которых сохранилось около 100 работ (преимущественно по медицине).
[Закрыть]Чучело броненосца придавало одному углу комнаты домашний вид. На стене, в рамке – возможно, как самая актуальная инструкция – был перечислен некий состав, в котором среди компонентов числился человечий жир.
У прилавка меня опередил человек, купивший упаковку бритвенных лезвий, и женщина, спросившая флакон одеколона и баночку крема для лица. Это – как знает каждый поклонник Дон Кихота – могло быть делом рук волшебника. К сожалению, все обстояло не так. С тех пор как два фармацевтических мира встретились у прилавка, мир бритвенных лезвий и крема для лица, несмотря на обнадежившие меня признаки торжества старины, оказался более реальным. Тем не менее факт остается фактом: спроси я у послушника полунции черной чемерицы, которая – что каждый знает – излечивает от подагры и убивает волков, он, возможно, и удивился бы, но и еще более загадочный бутабарбитал или пенициллин выдал бы мне тоже, и глазом бы не моргнул!
Я спросил, откуда приходят к нему посетители. Оказалось, что живут они в монастырской гостинице, выше по дороге, и сейчас в отпуске. Каждый год люди приезжают сюда и проводят недельку-другую в напоенном сосновым духом горном воздухе, ходят пешком, ездят, рыбачат, а аптека является деревенским магазином.
Монахи всегда баловались виноделием в надежде получить что-нибудь столь же хорошее и выгодное, как бенедиктин или шартрез. В монастыре Камальдулы делают три ликера: один называется «Лавр», другой – «Эликсир отшельника», а третий – «Слезы сосны».
Услышав рядом с собой смех, я обернулся и увидел веселого монаха, встретившегося мне по прибытии. Он сказал, что хочет показать церковь, после чего мне надо будет подкрепиться. Мы отправились, и я страшно удивился, когда узнал, что этот восхитительный человек в течение двух лет был отшельником. Мне в это трудно было поверить: казалось, что он и двух минут не может молчать! И тут до меня дошло, что его веселость и говорливость происходят не от радости души и благости, которая, как говорят, необходима монаху, но являются естественной компенсацией общительному по натуре человеку за двухлетнее вынужденное молчание.
– Как же вы это выдержали? – спросил я.
– Было тяжело, – признался он, – но я понимал необходимость подчиниться дисциплине.
Мы пришли в церковь в стиле барокко, где я полюбовался прекрасной скульптурой делла Роббиа. Затем по крутой тропинке, проторенной через лес, отправились в эрмитаж. В белой рясе и огромной соломенной шляпе мой попутчик выглядел весьма живописно. По пути он рассказывал, как живет отшельник. В настоящий момент их шестнадцать человек, каждый живет в своей келье. За исключением затворников, которых видят крайне редко, обычные отшельники покидают свои кельи семь раз в сутки, чтобы совершить в маленькой церкви молитву. Первый раз они приходят туда в половине второго ночи, свершают заутреню и молитву перед обедней. Первая месса происходит в семь часов утра; затем следует еще одна месса в девять часов; потом служба в одиннадцать сорок пять; в половине пятого – вечерняя молитва и т. д. Они идут в церковь и возвращаются в свои кельи, не произнося ни слова, и так в любую погоду – в сильный снегопад или в ливень и туман, что в горах частое явление. Двенадцать раз в году, в определенные праздники им разрешают говорить. Обедают в эти дни они вместе, но едят молча. Только после трапезы разрешают им поговорить друг с другом.
– И как, много говорят? – спросил я.
– Нет, – ответил он, вдруг помрачнев. – Отвыкаешь от разговоров.
Каждый отшельник ест в своей келье. Еда скудная, без мяса. Едят хлеб и овощной суп. Подает обед послушник – ставит его на вращающийся круг. По пятницам разрешены только хлеб и вода. Каждый отшельник дважды в год держит пост.
– Посмотрите! – сказал вдруг мой попутчик и показал вверх на тропинку.
На некотором расстоянии от нас неподвижно стояла белая Фигура.
– Отшельник! – добавил он.
Мы приблизились. Фигура стояла, словно замороженная. Когда мы с ней поравнялись, я увидел, что отшельник читает книгу. Он не взглянул на нас, и хотя невежливым казалось пройти в уединенном месте мимо другого человеческого существа, не сказав ему «Добрый день», я почувствовал в отшельнике напряжение, которое давало понять: заговорить – значит нарушить запрет. Впрочем, должен признаться, что он меня разочаровал. В галерее Уффици я насмотрелся на картины с Иоанном Крестителем и изображения других одичавших анахоретов, что в драных шкурах стояли у входа в пещеры, а здесь хорошо одетый человек с белой бородой, в белоснежной рясе… Причем сразу видно, что чистый. Нет, на настоящего отшельника он не был похож.
Мы приблизились к огороженному участку, окруженному лесом. Крепкие ворота были заперты на замок и заложены на засов. Монах дернул за веревку, и зазвонил колокол. Ворота открыл послушник. Внутри я увидел около тридцати крепких маленьких одноэтажных домиков, каждый покрыт красной черепицей. Все строения одинаковые, поставлены были с математической точностью военного лагеря на равном расстоянии один от другого по обе стороны мощеной дороги, ведущей в церковь. Я обратил внимание на то, как умно они поставлены: фасад одного дома повернут к торцу другого, чтобы обитателей домиков ничто не отвлекало. Попутчик мой пошел по своим делам, я огляделся по сторонам и увидел, что при каждом домике имеется маленький сад. Отшельники выращивали там в основном бобы, горох и картофель. Некоторые оживили садик геранью и георгинами. Но даже цветы не могли развеять мрачную атмосферу покаяния.
Монах вернулся, и мы пошли с ним по главной дорожке. Он показывал мне достопримечательности, в том числе и келью, так назывались эти домики, в которой семь лет прожил бельгийский отшельник. Чтобы подвергнуть себя такому суровому испытанию, отшельник должен был сначала получить разрешение настоятеля монастыря. Я выразил удивление.
– Да это еще ничего! – воскликнул монах. – В 1951 году отшельник умер в келье, после того как прожил там двадцать три года на хлебе, воде и овощах, а зимой он даже не обогревался.
Я сказал, что, возможно, это и ускорило его кончину.
– Напротив, – возразил монах. – Он умер в восемьдесят пять лет!
Мы подошли к маленькой церкви, где работал послушник.
– Вы непременно должны увидеть блаженного Мариотто Аллегри, – воскликнули в один голос монах и послушник. – Он так же свеж, как и в день смерти.
– Когда он умер? – спросил я.
– В1478-м, – ответили они, – почти пятьсот лет назад! В ризнице стоял ящик со стеклянной крышкой.
– Разве он не удивителен? – спросили они. Я посмотрел и увидел старика в белой рясе, кожа его напоминала коричневую бумагу. Аллегри был аббатом ордена во времена Лоренцо Великолепного.
– Возможно, – предположил я, – они даже встречались.
– Ну разумеется, встречались, – сказали они. Это был великий платонист, Мариотто Аллегри. Как написал Кристофоро Ландино в своих «Камальдульских беседах», в 1468 году он пригласил в аббатство Лоренцо и его брата Джулиано вместе с учеными друзьями из Платоновской академии.
Я опять на него взглянул. Как странно думать, что коричневые губы беседовали когда-то с Медичи.
Когда шли обратно к воротам, мой попутчик остановился возле кельи и постучал. Дверь открыл отшельник. Мне его представили – Дон Доменико. По какой-то причине, которую я так и не уяснил, его освободили от обета молчания, и он, похоже, был рад нас видеть. Я страшно обрадовался, когда он пригласил нас войти. Думаю, большинство людей, как и я, полагают, что келья отшельника должна напоминать жуткую пещеру, какую обычно мы видели на картинах великих мастеров, но со временем даже жизнь отшельника сильно меняется. Я вошел в аккуратный маленький домик, такой же компактный и аккуратный, как капитанская кабина на корабле либо камера идеальной тюрьмы. Обстановка была суровой и аскетической, но добротной и явилась, по всей видимости, результатом отлаженной за столетия распланированной жизни в одиночестве. Маленький кабинет с аккуратными книжными полками, письменный стол из простой сосны. Дверь из кабинета вела в жилую комнату, там стояли стул, стол, электрическая лампа без абажура и встроенная в деревянный альков кровать. Я сел на нее и обнаружил, что она твердая, как железо. Так как Дон Доменико был священником, дверь из спальни вела в крошечную часовню, где он каждый день читал мессу.
Человеку самому надо пожить в монастыре, чтобы доподлинно узнать, существует ли здесь до сих пор злоба. Средневековые короли утверждали, что она – проклятие монастырской жизни. Что до меня, то я ни разу не встретил несчастного или неприятного монаха. Мне приходят на ум два основных типа: худощавые спокойные аскеты и сердечные божьи люди, в веселость которых даже порой и не верится. Не отрицая того, что и спокойствие, и веселость основаны на духовной дисциплине и на прописанных религиозных ценностях, я часто думал, в какой мере отсутствие заботы о добывании денег, семейных неурядиц и родительских разочарований – не говоря уже о горестных событиях внешнего мира – способствуют душевной гармонии. Глядя на добрую, благожелательную улыбку Дона Доменико, я думал, что Джотто и Мантенья, увидев на фоне скалистого пейзажа эту фигуру в белой рясе, непременно взялись бы за кисть.
Не всегда просто поддерживать разговор с человеком не от мира сего, но я заметил на полках несколько книг о планетах и выяснил, что он – астроном-любитель. Он показал телескоп, который смастерил собственными руками. Возможно, такой же инструмент сделал когда-то Галилей. Дон Доменико воспользовался для этого старыми линзами и листом олова. Он рассказал мне, что в ранние часы часто берет телескоп с собой в сад и считает спутники Юпитера.
Мы ушли, так как отшельники собирались к вечерне. Двери суровых домиков тихо открылись, и оттуда вышли фигуры в белых одеяниях с накрытыми капюшонами головами. Они молча шли, потупившись и спрятав руки в широкие рукава. Каждый шел сам по себе, словно бы не замечая товарищей. Тут были и белобородые старики, и здоровые мужчины среднего возраста. Они входили в церковь, а я с восхищением смотрел им вслед. Они добровольно приняли условие, которые мало кто из нас готов выдержать, – полное одиночество. Когда я подумал об ужасах, подступающих к ним по ночам, представил, как ждут они первого луча солнца и звуков обычной жизни, то решил, что для принявших на себя обет одиночества людей не подберешь лучшего определения, чем придуманного в старину – «атлеты Бога».
Мы спустились с горы по заросшему соснами склону, и спутник мой снова развеселился, и я догадался почему. Одно его замечание проиллюстрировало скромность монашеской жизни. Описывая часть года, за которую ничего особенного не произошло, он сказал: «Это было на Пасху. Нет, не на Пасху! Это было на Рождество, потому что после обеда нам дали грецких орехов!»
19
«Когда я был в горах с партизанами, – сказал однажды Альберто, – то часто ходил зимними ночами на фермы, чтобы послушать импровизаторов. Мы называли их стихи импровизированной речью. В некоторых долинах они говорят на классическом диалекте XVI столетия и используют слова, давно вышедшие из употребления. Увлекательное было мероприятие. Мы слушали фермеров и крестьян в забитых народом фермерских кухнях. Не умевшие читать люди красноречиво описывали события дня, сев зерновых, пахоту, облака, птиц, полет самолетов, и все это в красивых стихах. Мне хочется, чтобы вы услышали сторнеллы и риспетти, [98]98
Сторнелла (ит.) – частушка. Риспетти (ит.) – шутливые любовные куплеты.
[Закрыть]как слышал их я во время войны. Тогда один человек изображал Гитлера, другой – Черчилля, а третий – Рузвельта. Я знаю, что многие люди, даже литераторы, пишущие об Италии, думают, что старый талант исчез, но это не так. Электричество, радио и телевидение не успели разлучить крестьян Тосканы с веком Гомера».
Импровизаторов и сегодня можно найти в любой части Тосканы. Когда я спросил, не могу ли я кого-нибудь из них услышать, Альберто сказал, что ничего не может быть проще, и пообещал устроить такое слушание.
Чтение стихов экспромтом на заданную тему сохранилось, как я полагаю, до нашего времени. Возможно, даже в Уэльсе до сих пор это можно услышать. Альберто предполагал, что импровизаторы появились с незапамятных времен. Я могу вспомнить по меньшей мере одну римскую ссылку на это явление. Древнеримские импровизаторы, не затерявшись в Средневековье, перекочевали в эпоху Ренессанса. Однажды на официальном банкете кардинал Джованни де Медичи спросил у знаменитого импровизатора Сильвио Антониано, не может ли он сочинить мадригал часам, отбивавшим время на дворцовой башне. Молодой человек немедленно выдал импровизацию и впоследствии продолжал с не меньшим успехом свое занятие, так что когда Джованни де Медичи стал папой Пием IV, он сделал Антониано кардиналом.
Английские путешественники XVIII века заслушивались в Италии стихами этих поэтов. В 1770 году в Англию приезжал знаменитый импровизатор Таласси. Миссис Трэйл пригласила его в Стритхэм, и там доктор Джонсон, сам неплохой умелец по части экспромтов, пришел от него в восторг. Когда доктор Бёрни совершал музыкальное турне по Европе, он встретил во Флоренции импровизатора-женщину – Ла Кориллу. Женщины, как всеми признано, одарены в этом отношении не меньше мужчин. Ла Корилла продемонстрировала однажды свои способности в Капитолии перед избранной публикой, среди которой был герцог Глостерский. Рассказывают, что она с равным успехом рифмовала стихи на темы по физике, метафизике, юрисдикции, риторике и мифологии. Еще одна знаменитая женщина-импровизатор – Изабелла Пеллегрини – изумила своим талантом мадам де Сталь. Возможно, самым знаменитым специалистом в этой области был импровизатор XVIII века Бердинадино Перфетти, который во время сочинения впадал в транс. После одного из публичных выступлений Перфетти в Капитолии Бенедикт XIII увенчал поэта лавровым венком и сделал почетным гражданином Рима.
Уже через день Альберто пригласил меня вечером в трактир, что стоит на дороге из Ареццо в Монтеварки. Там он представил меня двум обыкновенным с виду итальянцам. Возможно, это были фермеры или владельцы мелких магазинов. Оказалось, что оба они торговали на открытых рынках пластмассовыми ведрами, бритвенными лезвиями и прочими товарами. Одного из них звали Элио Пиккарди, а другого – Маттео Маттесини. Мы решили вместе отобедать, после чего они согласились продемонстрировать свое искусство на любую предложенную мной тему. Альберто отвел меня в сторонку и сказал, что принес с собой магнитофон, чтобы у меня был точный текст сочиненных стихов. «Эти канты не следует записывать у них на глазах, – сказал он, – успех импровизации зависит от атмосферы, от взаимоотношений этих двух людей, от неожиданных взлетов вдохновения. Вы скоро и сами поймете, что я имею в виду…»
Нам забронировали маленькую комнату с выходящим на улицу окном. Обед был уже готов. Мы съели горы дымящихся спагетти. Один импровизатор сказал мне, что свою жизнь начал с выпаса овец и, чтобы как-то скоротать время, стал сочинять стихи, обращенные к отаре. Другой сказал, что повстречались они на рынке, там и стали перекликаться друг с другом из-за прилавков, сочиняя пришедшие на ум стихи. Народ при этом был в полном восторге.
Я заметил, что гости пили мало, да и то разбавляли кьянти водой. После обеда импровизаторы сели друг против друга и попросили меня дать им тему. Они сказали, что им нужна проблема. После консультации с Альберто я сказал: «На реке половодье. Мужчина переплывает ее с матерью и женой. Неожиданно слышатся крики о помощи, и мужчина видит, что обеих женщин уносит течение. Он может спасти лишь одну из них. Кого он должен спасти – мать или жену?» Импровизаторы внимательно меня выслушали, кивнули головами, и, ни минуты не раздумывая, Элио Пиккарди поднял руку в манере оратора и певуче начал:
Rimettiamo la lingua in movimento ora ci hanno dato un delicato dramma, sarebbe un contrasto, sai, di sentimento: cantare su una moglie e su una mamma. Ambedue trovandosi nel cimento, a ripensarci sai, 'l cuore s'infiamma, ma per mantener nel mondo l'energia io difendero la moglie mia.
Содержание получилось следующее: «Давайте же начнем рассказ о том, как разрешить нелегкую задачу о попавших в беду женщинах – жене и матери. Ситуация конфликтная: сердце воспламеняется при одной только мысли об этой драме. Однако ради будущего следует спасти жену».
Слушая его и восхищаясь тем, как он строит рифмы, словно бы достает из воздуха, я подумал, что по-итальянски это делать гораздо легче, чем на английском языке. При первом звуке его высокого певучего голоса в дверь сначала заглянула одна голова, затем другая, и вскоре, не в силах избежать искушения, в комнату тихонько вошли восемь-десять итальянцев, до той поры мирно сидевших в зале и пивших вино. Они пристроились возле окна и вслушивались в каждое слово. Взгляд их ни разу не отрывался от лица поэта. Такую аудиторию не часто встретишь в мире образованных людей. Им важно было каждое слово.
Пиккарди закончил восьмую строку и сделал паузу, ожидая вступления друга, и Марио Маттесини ринулся в бой. Он горячо вступился за мать. Сказал, что любовь матери к своему ребенку не пустая фантазия. С того момента, как она рождает ребенка, а затем нянчит, дает ему силы, любовь ее не меркнет. Две заключительные фразы его импровизации заслужили одобрение аудитории, послышалось согласное бормотание: человек не всегда слышит правду от своей жены, но мать никогда не предаст сына.
Пиккарди снова горячо выступился в защиту жены, заключив такими словами:
per la mi' moglie, con quel ricciol biondo, fo annegar tutte le mamme che c'e al mondo.
«Ради жены, с белокурыми ее волосами, он не пожалеет всех матерей мира, пусть себе тонут!» Мне показалось, что такое заявление шокировало аудиторию: они покачали головами. Маттесини ответил, что душа его друга, должно быть, совсем очерствела, если он говорит такие вещи о той, перед кем склоняется весь мир. «Седые волосы матери тоже были когда-то белокурыми», – напомнил он.
Пиккарди затем сказал, что когда он в войну служил в пехоте, то слышал слова умирающих людей – там были американцы и англичане. Ни один из них не вспоминал перед кончиной мать, все призывали своих бедных жен и детей. Маттесини ему возразил. У него был другой опыт: когда падала бомба, человек не думал ни о жене, ни о детях, он кричал: «Мамма миа!» Затем импровизатор пошел еще дальше и сказал, что плохи те люди, которые не зовут матерей в моменты опасности.
Всего прозвучало четырнадцать стихов, и мне стало ясно, что у Маттесини задача легче. Самыми трогательными словами были следующие:
Se ti muore, una mamman 'un la ritrovi, ma de le mogli cento ne rinnovi.
«Если умрет мать, ее некому заменить, но жен ты можешь найти сотню!» Это были строки, которых дожидалась страна матриархата: все заулыбались, одобрительно закивали, послышались возгласы одобрения, некоторые люди хлопали Маттесини по спине. Так закончился первый кант.
Следующая тема оказалась неудачной, не знаю, зачем ее избрали, – дорожное движение. Затем предложили новый сюжет – «за» и «против» толстых женщин, при этом прозвучало пятнадцать стихов. Вечер закончился изящно оформленным приветствием в мою честь. Так как им ничего обо мне не было известно, и увидели они меня несколько часов назад, то в основу стихотворения положили очаровательную и старомодную идею об Англии, царице морей и защитнице свободы, приправили стихи похвалами Чюрчилло – так на итальянский манер произнесли они фамилию Черчилля.
Я остался под сильным впечатлением и от поэтов, и от аудитории, и лишь жалел, что я не художник и не могу запечатлеть эту сцену на полотне. Она словно бы пришла из гомеровского времени: странствующий менестрель развлекает виноградарей и пастухов. Когда же прочел записанные на пленку стихи, удивился – оказалось, что это просто упражнения в вербальной ловкости и быстроте реакции: поэзии там и не было. Всего-навсего обыкновенный рифмованный разговор. Альберто был прав: стихи импровизаторов могут нравиться лишь в момент исполнения, но не в напечатанном виде. И все же, где еще в мире вы найдете двух уличных торговцев, гордо называющих себя поэтами, которые смогли бы по вашей просьбе высказываться рифмованными строчками? Эти люди усвоили литературную традицию, уходящую корнями в далекое прошлое, возможно к временам Гомера.
