Текст книги "Прогулки по Испании: От Пиренеев до Гибралтара"
Автор книги: Генри Мортон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)
Дорога в Вальядолид тянулась под солнцем по равнине цвета хаки. Пропали зеленые холмы Галисии, хрустальные ручьи, бегущие с гор, темные и глубокие реки. Зной царил над безводным ландшафтом. Речушки едва струились среди камней под величественными мостами. На границе неба деревни – цвета пыли, как и сама равнина – виднелись четко и резко в собственных тенях.
§ 3
Дон Хесус, к которому у меня было письмо, оказался одним из тех фантастически занятых испанцев с дюжиной работ, готовых бросить их немедленно, словно время не имело никакого значения. Весь день мы пробродили по Вальядолиду, который я нашел очаровательным, но довольно хаотичным городом – чарующим больше своим прошлым, чем настоящим. Мы видели здание, где сочетались браком Фердинанд и Изабелла, где родился Филипп II, музей полихромной скульптуры и громоздкий незаконченный собор, в ризнице которого я обнаружил пару старинных лондонских часов: одни работы Дэвида Сэмюела с улицы Гудменс-Филдс, а вторые – «Хиггса и Диего Эванса» со Свитингс-элли. Было уже девять часов, почти время ужина. Улицы были заполнены людьми, а воздух казался почти таким же горячим и неподвижным, как в Мадриде. Два цветных фонтана поднимали струи в ночь; медленно фланируя вместе с paseo, мы торжественно приподнимали шляпы каждые два-три ярда перед друзьями дона Хесуса.
Мы обосновались в уголке небольшого баскского ресторанчика. Мой компаньон был большим ценителем и знатоком Вальядолида, которому, по его мнению, следовало стать столицей Испании. Ни один город не мог с ним сравниться. Страстная неделя в Севилье? Фи, это ерунда! Всего лишь пародия, организованная для туристов. Если вы действительно хотите увидеть Страстную неделю, вам надо приехать в Вальядолид. Здесь вам покажут нечто особенное! Лучшие в Испании pasos. Вы увидите «Бичевание Христа» Грегорио Фернандеса, «Воздвижение Креста» Франсиско де Ринкона, «Распятие» Франсиско де ла Масы и знаменитую «Мадонну Скорбей» с пятью кинжалами в сердце, работы Хуана де Хуни; все они медленно движутся в темноте, освещенные лишь тысячами свечей – вот тогда, señor, вы видели Страстную неделю.
Он вытащил бумажник и достал фотографию paso, окруженную членами братства в капюшонах. Он указал на маленькую фигурку в линии совершенно одинаковых инквизиторов – все в белых рясах и черных остроконечных капюшонах – и гордо сказал:
– Это я.
Его cofradía [146]146
Братство ( исп.).
[Закрыть]– одна из самых престижных и закрытых в городе, объяснил он. Мальчики вступали туда в детстве, почти как мы отдаем детей в частные школы. Я посмотрел на невысокого спутника с новым интересом, размышляя, как странно, что на неделю каждый год он превращается в мрачную средневековую фигуру, которую не сможет узнать даже семья. Он рассказал мне, как сражался с националистами, был взят в плен красными в Мадриде и брошен в тюрьму. Его пленители кидали кости на жизни пленников и ставили несчастных без предупреждения перед расстрельной командой. Чудовищные события он видел в Мадриде и рассказывал о них уже после кофе, чтобы не портить мне аппетит. «Есть ли что-нибудь ужаснее, чем гражданская война?» – вопрошал он. Его брат, которому он был очень предан, оказался на стороне республиканцев – его застрелили националисты. Сводный брат тоже был республиканцем и сейчас жил во Франции. «Может, когда король вернется, будет амнистия для политических беженцев, – сказал он. – Кто знает? Будем надеяться».
После ужина он поведал мне о преступлениях коммунистов. Я слышал то же самое с другой стороны. Иностранцу не следует судить о подобных вещах.
– Вы хотите, чтобы король вернулся?
– Это великая надежда моей страны.
Я задумался, согласились ли бы с этим испанцы за соседним столиком. Мы расстались на углу, и он ушел в темноту и непроницаемую тайну своей личной жизни. Мой путь в отель лежал через Пласа Майор, которая, хотя еще не было полуночи, практически опустела. Я с любопытством оглядывался, поскольку именно здесь официально начал свое правление Филипп II, посетив огромное auto-de-fe– известный эпизод, когда король, говорят, ответил несчастному, который взмолился, когда его вели на костер: «Будь мой сын еретиком, как ты, я бы с радостью подносил дрова, чтобы сжечь его».
Сейчас существует тенденция преуменьшать ужасы инквизиции, что мне кажется странным для поколения, помнящего гестапо и сражавшегося, чтобы предотвратить распространение тирании. Современные диктатуры, сознают они это или нет, обязаны многими методами Святой палате: шпионы, тайные информаторы, роковое неосторожное слово, ничего не подозревающая жертва, внезапный налет, часто в глухую полночь, обыск жилища, исчезновение подсудимых и, если человек упорствовал, пытки и преследование его семьи. Все это мы увидели снова в наши дни. Даже если мы рассматриваем инквизицию в историческом контексте и принимаем, что пытки были обычными методами в то время, она все равно остается одной из самых чудовищных организаций в истории. Ее огромные богатства вырастали из конфискованной собственности жертв – иного источника дохода у нее не было. Она бы обанкротилась без узников, и чем больше людей она обрекала на смерть, тем богаче становилась. Каждый раз, как ее прислужники шли арестовывать, с ними был нотариус, который составлял описание собственности арестованного; таким образом под управление Святой палаты отошли громадные владения. У инквизиции было отличное чутье на бизнес, и она не проклинала деньги, которые следовало бы считать нечистыми и запятнанными грехом. Поскольку она всегда держала ушки на макушке и легко верила самому худшему, это давало значительные возможности завистникам, злоумышленникам и невеждам повергать и уничтожать тех, кого они ненавидели или не могли понять.
Существует популярное верование, что инквизиция – сугубо испанское изобретение, что неправильно. Во всех средневековых странах были такие суды. Следует припомнить, что, с одобрения англичан, французская инквизиция сожгла Жанну д’Арк как ведьму. Испания оживила инквизицию после падения Гранады – в других странах она уже более или менее отмирала – с целью наказания еретиков-христиан, которые многие века прожили под мусульманским владычеством, и выслеживания притворных христиан из числа евреев и мавров: говорят, некоторые из них после крещения шли домой и принимали ванну, чтобы смыть святую воду. Подъем протестантизма обеспечил новое топливо для костров.
Неправда, как считают многие, что Филипп II и другие короли злорадно любовались, как еретиков сжигают заживо, поскольку на auto-de-feникого не сжигали. Ужасная церемония была только парадом людей, которых испытал суд, и они потом либо публично «примирялись» с церковью, либо «отпускались» в руки гражданских властей для казни. Во всем этом сквозило невероятное лицемерие. С притворным сочувствием инквизиция передавала осужденного гражданским властям, обязуя тех обращаться с грешниками «любезно и милосердно», хотя все прекрасно понимали, что законным наказанием за ересь станет смерть на костре. Зрители знали, что жертв отведут на quemadero, «жаровню», за городские ворота, где уже были приготовлены дрова и собиралась огромная толпа смотреть, как еретики умирают. «Здесь выставлялся на публику ужасный и злорадный садизм, – пишет В. С. Притчетт, – освященный церковью и одобренный правителями. У испанцев крепкие желудки».
Auto-de-fe, или акт веры, наверняка был чудовищным спектаклем, проводившимся со всей пышностью и театральностью церкви, чтобы произвести впечатление на зрителей и устрашить тех, кто мог иметь опасные мысли. Эти церемонии бывали двух видов: auto particular, который проводился в церкви, и auto público, дорогостоящее действо, которое иногда не устраивалось несколько лет. За недели до него плотники превращали главную площадь города в огромный театр. Если собирался присутствовать король, на балконе устраивали королевскую ложу и ложи для придворных. Центр площади занимал помост с кафедрами, по бокам обнесенными трибунами для зрителей и увешанными гобеленами и драпировками. В шесть часов утра все церковные колокола начинали бить, и собиралась публика. Те, кто получал приглашение от инквизиции, без сомнения, гадали, похвала это или предупреждение. Но никто в здравом уме не смел отказаться от приглашения.
Когда король и двор занимали свои места и трибуны заполнялись представителями инквизиции, епископами и настоятелями, а также представителями каждого рода деятельности в королевстве, несчастных узников вызывали из камер и темниц и одевали для церемонии. Каждому давалась уродливая желтая рубаха из грубой ткани, называемая sanbenito, вокруг шеи обвязывался кусок веревки, а на голову водружался картонный шутовской колпак, разрисованный рептилиями и насекомыми. Узников выстраивали в колонну, в руки каждому совали зеленую свечу и выводили вперед, с «родственниками» в колпаках по обеим сторонам, шпионами и подручными инквизиции, которые набирались из всех слоев общества и неизменно присутствовали в каждом уголке и закоулке испанской жизни. Упорствовавших узников сопровождали также духовники, призывавшие их покаяться. «Закоренелым», как это тогда называлось, часто затыкали рты деревянными кляпами, чтобы они не могли выкрикивать поношения или ересь. Последними шли отвратительные пугала, изображающие тех, кто обманул инквизицию и скрылся, и ящики с костями – останки тех, кто обманул ее своей смертью. И пугала, и кости сжигались на quemadero.
Процессия вступала на площадь под торжественное пение Miserere, качание кадил и блеск крестов; потом появлялись огромное зеленое знамя инквизиции и вереница гротескных фигур в картонных колпаках и желтых рубахах. Процессии иногда продолжались с шести утра до полудня. После религиозной церемонии и проповеди обвинение против каждого узника зачитывали вслух, пока он неловко преклонял колени в своем унизительном наряде. Часто оказывалось, что мужчина или женщина, вошедшие в темницу много лет назад сильными и крепкими телом, еле ковыляли, и им приходилось помогать, потому что пытки, и особенно дыба, выворачивали суставы, тогда как у aselli, пытки водой, были другие последствия. В конце длиннейшей процедуры «примирившихся» вели обратно в тюрьму, где они совершали покаяние, а «отпущенных» передавали служителям закона и, усаженных на ослов, увозили сквозь орущую и насмехающуюся толпу на место сожжения. К тому времени, не сомневаюсь, те, кто совершал акт веры с шести утра, желали только вырваться оттуда и что-нибудь съесть – и, если получится, забыть зрелище, которое видели. Немногие на самом деле имели желание следовать за гротескной процессией на quemaderoи наблюдать ужасы агонии, когда тех, кто покаялся в последний момент, душили, прежде чем швырнуть в огонь.
Идя в отель той ночью, я размышлял, не инквизицией ли порождены нехватка интеллектуальной любознательности, иногда ощущаемая в испанской жизни, отсутствие книжных магазинов и вера, возможно, бытующая у некоторых испанцев, что догма важнее нравственности, а церковные ритуалы – все, что необходимо для жизни христианина.
§ 4
Несколько лет назад я собирал материал для романа, который так и не написал, о том интереснейшем периоде в английской истории времен Елизаветы, когда английские католики, изгнанные на континент, планировали реставрацию католической веры у себя на родине. Старинные католические семейства устраивали тайные убежища для священников в своих домах: за стенными панелями, в трубах, погребах и на чердаках – чтобы прятать иезуитов, которые тайно пересекали Ла-Манш, неся верным святые дары церкви. Любопытный персонаж того времени – невысокий хромоногий человечек, известный как «Маленький Джон», пользовавшийся огромным спросом в качестве строителя «поповских нор». Настоящее его имя было Николас Оуэн. Он работал строителем до того, как стал иезуитским братом-мирянином, и поэтому мог придать конструкции тайников профессиональную надежность, которой обычно им недоставало. Однако нередко случалось, что люди, которых заставали врасплох со священником в доме, убеждали беднягу залезть на крюки для копчения окороков в большую трубу, а охотники за католиками, следуя процедуре, зажигали в печи огонь, прежде чем начинать поиски. «Маленький Джон», которого голод наконец выманил из укрытия в Вустершире, умер под пытками в лондонском Тауэре, но не выдал своих сообщников.
Это была чрезвычайно интересная эпоха, столь же эмоционально насыщенная, как и наша. Священники, въезжавшие в Англию инкогнито, в основном обучались в Английских колледжах: во французском Дуэ, в Риме и в Вальядолиде. Их готовили к опасным миссиям почти так же, как во время недавней войны мы тренировали молодых людей, которых потом сбрасывали темной ночью с парашютом на оккупированную территорию. Пойманного католического священника шестнадцатого века ожидала та же судьба, что и офицера разведки в двадцатом веке.
После таких воспоминаний мне было чрезвычайно интересно узнать, что Английский колледж в Вальядолиде все еще существует и по-прежнему обучает английских священников. Его основал в 1589 году замечательный представитель ордена иезуитов отец Роберт Парсонс, обладавший энергией десятерых человек и не только написавший невообразимое количество книг и брошюр, но также оставивший массу документов, которые до сих пор не изучены до конца.
Когда я позвонил в колокольчик Английского колледжа, меня попросили подождать в холле, который мог бы находиться в Англии – например, в Стоунихерсте или в Бирмингемской оратории. Я бы поражен английскостью всего окружения, вплоть до манеры расставлять стулья вдоль стен, линолеума и картин. Меня охватило чувство, что будь сейчас более подходящее время суток, мне бы могли предложить – приятнейшая мысль в Испании – чашку чая и вместительное скрипучее плетеное кресло-качалку, мода на которые бытовала в Оксфорде много лет назад. Пока я наслаждался английскостью этого места и искал изображения Колизея и кардинала Ньюмена в полной уверенности, что они здесь есть, мой взгляд привлек предмет, которого я, как ни странно, не видел раньше нигде в Испании. Это была большая фотография в рамке – фотография папы римского.
Я осознал, что, проехав много сотен миль по всей Испании и посетив множество лавок, где продаются предметы католического культа, а также церковных ризниц и монастырей, впервые вижу в этой стране изображение его святейшества, – и подумал, что иностранец, не понимающий традиционной испанскости здешней церкви, может проделать весь этот путь в полной уверенности, что Испания не имеет никакой связи с Ватиканом и папским престолом. Это, конечно же, не так, поскольку всем известно, что Испания – одна из самых преданных дочерей церкви; и все же она явно не испытывает особенного желания созерцать лик понтифика. И хотя здешние священники, монахи и набожные миряне весьма подробно рассказывали об испанских храмах, никто из них ни разу не упомянул Рима.
Ректор монсеньор Хенсон провел меня по всему интереснейшему старинному зданию, которое становилось своего рода домом для тех, кто покинул Англию. Наверху мы посетили прекрасную библиотеку, основанную в шестнадцатом веке, для которой ректор составил каталог; также он оказал огромную услугу истории английского католицизма, опубликовав списки учеников колледжа всех времен. Взяв книгу записей за 1677 год, он открыл ее на том месте, где был вырван лист. Оказывается, во время правления Карла II гнусный Титус Оутс, притворившийся католиком, просочился в колледж с целью шпионажа за молодыми людьми, проживавшими здесь. Впоследствии его исключили, согласно книге записей, «ob pessimos mores» – фраза, которая в его случае означала «противоестественные пороки», – но прощальным жестом негодяя стала вырванная из этой книги страница с теми именами, которые он счел полезными для себя.
В небольшой красивой часовне я заметил изящную раскрашенную статую Святой Девы над алтарем и спросил, почему у нее отсутствует часть лица и откуда взялись другие следы повреждений. Ректор сказал, что эта статуя известна как Vulnerada– Раненая. Ее подобрали на улицах Кадиса в 1596 году, после того, как Дрейк и Рэли грабили город шестнадцать дней и превратили собор и другие церкви в пепел. Пока я слушал эту историю, ко мне вернулись воспоминания из школьных лет: душный класс, неудобные парты, запах резины и пятна красных чернил, – но все забывалось в славной истории о подпаленной бороде короля Испании. В присутствии Vulneradaэта история перестала казаться такой уж чудесной.
Галерея часовни разделена любопытными решетчатыми перегородками, похожими на те, что можно увидеть в восточных соборах или в ложах театров, куда мусульманские властители приводили дам из своего гарема. Мне сказали, что эта перегородка была поставлена в давние времена, чтобы скрывать лица семинаристов от людей вроде Титуса Оутса.
Я чувствовал, как возвращается мой прежний интерес к истории этого периода, беседуя с монсеньором Хенсоном в комнатах, где учили иезуитов перед их «заброской» на вражескую территорию и куда отъявленные интриганы вроде отца Парсонса приезжали пошептаться за закрытыми дверями. Благожелательная улыбка монсеньора Хенсона изгнала большинство этих призраков, но темные переходы и уголки еще оставались!
Английская миссия провалилась по нескольким причинам, и самой интересной, пожалуй, была перемена в мыслях англичан в период между восшествием на престол Елизаветы и поздними годами ее правления. Парсонс и его сообщники не угнались за модой, устарели. Они думали об Англии Марии Тюдор, в которой росли и воспитывались, но не имели представления – или отказывались его иметь – об Англии, где католики будут защищать свою страну от католического завоевателя, особенно испанца. Возможно, не все знаменитые колебания Филиппа II вызывались его осторожным характером, но также основывались на более четком понимании происходящего в елизаветинской Англии, чем у его ссыльных советчиков.
В нескольких сотнях ярдов находится звено шотландской связи со старой верой: Шотландский колледж, основанный в 1627 году сэром Уильямом Семпиллом, или Семплом, учебное поле для шотландских священников. Мне показали портреты основателя и его испанской жены, доньи Марии де Ледесма. Семпилл был одним из тех шотландских солдат удачи, кого разметало по всей Европе три века назад, предшественников шотландских инженеров и дельцов, которых теперь можно встретить в любой части света. В молодости он принадлежал ко двору Марии Стюарт и умер в глубокой старости во время правления Карла I, проведя бурную жизнь среди войн и интриг того периода.
В 1941 году старая часовня Шотландского колледжа была превращена в испано-американский храм, известный как Национальный храм Великого обета. Это отсылает к видению молодого иезуита, отца Ойоса, в 1753 году, когда ему, как утверждается, явился Христос и сказал: «Я буду править в Испании более, чем в любой другой части света». В те дни, конечно, Испания включала в себя большую часть Южной Америки.
Две из Мадонн этой церкви имеют уникальную историю, притом сильно отличную от историй старинных изображений, которые находили в пещерах и тайниках. Они прилетели в Испанию по воздуху: одна из Южной Америки, а вторая – с Филиппинских островов. Южноамериканская Святая Дева Гуадалупская – картина, размещенная в часовне, выстроенной для нее всеми бывшими испанскими владениями в Америке (названия двадцати одной республики написаны на стенах часовни), а филиппинская Мадонна прибыла с великой помпой на самолете, в сопровождении епископа Филиппинских островов. Ее часовня украшена тихоокеанским пейзажем с пальмами и голубой водой.
Церковь Великого обета – прекрасный памятник современной политике Hispanidad, культурной и духовной связи всех людей мира, говорящих на испанском языке.
По пути в Саламанку я видел город Тордесильяс, стоящий высоко над рекой Дуэро, и вспомнил несчастную Хуану Безумную, которая умерла здесь после почти полувекового заточения.
§ 5
Распаковывая вещи в Саламанке, я услышал треск фейерверков на улице снаружи и решил, что балуются мальчишки. Мне дали один из лучших номеров в отеле, прямо над входным портиком, с прекрасным видом на улицы, ведущие на знаменитую Пласа Майор. Всегда восхищаешься, когда тебе показывают такой номер днем: он дает великолепную панораму происходящего вокруг. И только ночью обнаруживаешь ловушку, когда лежишь без сна, слушая выхлопы мотоциклов, скрежет передач и пронзительные пожелания спокойной ночи в два часа утра.
Я приехал, когда один из ржаво-красных африканских закатов превращался в темноту, и поспешил сменить свою пыльную одежду, чтобы выйти и увидеть знаменитую площадь, которую считают самой красивой в Испании. Я снова услышал фейерверки, на этот раз в сопровождении духового оркестра – звук, который всегда побуждает меня подойти к окну. Было уже почти темно, стояла жаркая, неподвижная ночь без единого глотка свежего воздуха. Выглянув с балкона, я увидел прекраснейшее зрелище. Через улицу напротив, которая вела на Пласа Майор, шли люди, торжественно распевающие гимн, и каждый держал в руке зажженную свечу. Я не мог разглядеть, откуда и куда идут эти люди: они просто переходили улицу, словно пересекали сцену. Потом я заметил, что все это женщины, и почти с каждой шла маленькая девочка в белом платьице первого причастия. Здесь собрались сотни этих миниатюрных невест со свечами – огоньки озаряли смуглые торжественные лица. Казалось, процессии не будет конца, и то и дело приходской священник – ибо шествующие группировались по приходам, все с знаменами и крестами – выбивался из такта, чтобы побудить сопрано громче воссоединиться в хвале Nuestra Señora del Carmel, Святой Деве горы Кармел, чей день сегодня праздновался.
Я поспешил вниз, на Пласа Майор, и увидел это чудо Европы, медленно окружаемое булавочными головками огней. Сотни маленьких белых фигур продолжали двигаться. Огоньки свечей поднимались, не мигая, в безветренной ночи. В какой-то миг горящие свечи очертили половину площади, потом три ее стороны, и наконец она вся оказалась окружена. Это было неожиданно чудесное зрелище: детские лица, юные голоса, тысячи движущихся огней и благородный фон восемнадцатого века, высокие дома с арками. Когда огни полностью окружили площадь, ввезли на телеге сидячую статую Святой Девы горы Кармел, облаченную в голубую мантию – большая серебряная корона на ее голове качалась оттого, что статуя вздрагивала при каждом провороте колес. Площадь пришла в движение: все, кто сидел за столиками кафе, вскочили на ноги – и многие вставали на колени, когда повозка проезжала мимо.
Я последовал за процессией с Пласа Майор на темные улицы Саламанки. Иногда я шел рядом со статуей Мадонны, которая, казалось, кивала и улыбалась в свете свечей. Иногда я опережал ее, чтобы снова увидеть какое-нибудь маленькое лицо, привлекшее мое внимание. Это была ежегодная процессия, проходящая во многих католических странах, но здесь ее проводили с тем испанским чувством стиля, которое так меня восхищает. Девочки, которым позволили надеть платья первого причастия, держали себя – даже самые младшие – как гордые юные королевы, и среди них взгляд иногда упирался в чьего-то братца, нарядного, словно маленький адмирал.
Одна мысль приводит другую, и моя память вернулась к горе Кармел на плоскогорье близ Хайфы, к монастырю, так похожему на крепость со своими толстыми стенами и зарешеченными окнами, к жизни монахов, с которыми я однажды провел некоторое время – и к гроту с прекрасным храмом Святой Девы Скапулярия. Я припомнил то, что давно забыл: как однажды поехал с четырьмя кармелитами на старом «форде», чтобы отвезти почту в женский монастырь, затерянный в горах. Мы тряслись по ужасным дорогам – оторванные целлулоидные козырьки на ветровом стекле хлопали на ветру, – пока не приехали наконец в белый монастырь, стоящий среди сосен. Помню свои размышления о том, как интересно наблюдать за встречей монахов и монахинь: монахи сели, чопорно вытянувшись, на кухонные стулья и отпускали шуточки, и даже самая неудачная из них с радостью принималась монахинями, суетившимися вокруг, совавшими нам маленькие пирожные и подававшими блюдца варенья из розовых лепестков, сиявшими улыбками и задававшими сотни вопросов…
Повозка Святой Девы горы Кармел остановилась на вершине крутого холма, и я увидел внизу петляющую змейку огней, медленно спускающуюся и поворачивающую к кармелитской церкви, полной света и людей, желавших поприветствовать Богородицу после ее странствия. Распахнули обе западные двери, статую ловко внесли внутрь – верхушка ее серебряной короны почти коснулась арки – и пронесли в свете свечей к алтарю.
Я решил, что более красивого знакомства с Саламанкой быть не может.
§ 6
Этот прекрасный золотой город – одна из жемчужин Испании. Здесь путешественник снова понимает, в сотый раз, что испанцы – величайшие архитекторы и строители со времен Рима. В Саламанке нет ни одного здания, любого возраста, на которое не стоило бы полюбоваться. Здешняя Пласа Майор восемнадцатого века – потомок Пласы Майор семнадцатого века в Мадриде, но она не утратила былого величия, как ее предшественница. Я не могу представить более красивый и изящный памятник восемнадцатому веку в Европе: здесь этот век предстает взору не в тоге, как в Бате, но в атласном камзоле и с табакеркой из боливийского серебра в руке.
В свежести утра я шел по римскому мосту к месту напротив Саламанки, где женщины всегда стоят на коленях в поклонении богу чистоты, пока стирают белье в реке Тормес. Солнце поднималось над сказочным городом, касаясь башен двух соборов, стоящих бок о бок, и проникая лучами в старинные улочки, где университет, церкви, мужские и женские монастыри и дворцы слагают камни цвета Парфенона. Дождь веков не смыл с этих золотых стен творения студентов средних веков, которые после получения степени брали лестницы и писали свои имена красной охрой на стенах домов.
Потом я вернулся в Саламанку и отправился на утренние рынки посмотреть на разгрузку машин с рыбой, прибывающих с побережья. Я зашел на первую мессу в маленькую церковку двенадцатого века, посвященную святому Мартину, над дверями которой красуется готическая скульптурная группа, изображающая, как святой делится своим плащом с нищим. На обратном пути в отель на завтрак я наткнулся в боковой улочке на камнереза, восседавшего на желтом каменном блоке с резцом и деревянным молотком в руках. Он ремонтировал одно из старых зданий, и, глядя на него, я восхищенно размышлял о врожденном, наследственном мастерстве, направляющем его резец. Заметив мой интерес, старик слез с камня и в пять минут выдал мне секрет платересковых [147]147
Платереск – оригинальный стиль раннего испанского Возрождения первой трети XVI века, в основе которого лежит испано-мавританское искусство, готические традиции, мусульманское искусство и каноны итальянского Ренессанса. Стиль получил свое название по ассоциации с работами серебряных дел мастеров, украшавших свои произведения мелкими прихотливыми узорами.
[Закрыть]и чурригересковых [148]148
Чурригереск – стиль испанского барокко рубежа XVII–XVIII вв. Название получил от фамилии самых ярких представителей: семьи архитекторов Чурригера, особенно Хосе Бенито Чурригеры (1665–1725). Особенностью стиля является предельная насыщенность фасада декоративными скульптурными деталями при общей простоте композиции.
[Закрыть]украшений, обычных для этой части Испании. Сколь часто я замирал перед воротами или фасадом, покрытым тысячей причудливых фигур такими как Escuelas Mayores [149]149
Старшая школа ( исп.) – одно из зданий университета Саламанки.
[Закрыть]в Саламанке и Colegio de San Gregorio [150]150
Колледж Святого Георгия (Сан-Грегорио) ( исп.) – доминиканское учебное заведение, основанное в 1488 г. в Вальядолиде отцом Алонсо де Бургосом, епископом Паленсии, духовником Изабеллы-католички. В 1808 г. здание было сильно повреждено французами, и от него сохранились только роскошный готический фасад (предположительно работы Хиля де Силоэ) и дворик с арками. Позже здание отреставрировали и отдали Национальному музею скульптуры (1933), первоначально располагавшемуся в колледже Санта-Крус.
[Закрыть]в Вальядолиде – поражаясь, как художнику удалась такая филигранная вышивка по камню. Ответ прост – вода! Старик показал мне блок сухого камня, твердый, как сталь – и тот же самый камень, но пропитанный водой: он режется легко, словно сыр.
Час или два спустя, прогуливаясь по Пласа Майор, чьи кафе выглядели необычно заполненными для этого времени суток, я услышал, как кто-то зовет меня по имени, и увидел аристократическую фигуру, отделившуюся от группы мужчин и идущую ко мне с изъявлениями радости и удовольствия. Меня приветствовал один из эль-грековских вельмож: это был дон Мариано, мой друг из Мадрида.
– Мой дорогой, – воскликнул он, – это великолепно! Ты прибыл как раз в нужный момент. Если бы я только знал, где ты, я послал бы тебе приглашение и попросил приехать сюда. Мы проводим ежегодный Поэтический конгресс. Пойдем, познакомишься с поэтами!
Поэтический конгресс! Что за странная идея! Большинство поэтов, которых знал я, были одиночками, не отличавшимися духом общности. Мне не удалось припомнить ни одного, кого можно было бы уговорить посетить конгресс – и меньше всего конгресс других поэтов! Очевидно, испанские поэты более общительны и дружелюбны. Пока дон Мариано вел меня к поэтам, я думал, что во всем этом есть нечто опереточное: хор поэтов в Саламанке, которая сама – поэма, высеченная в золотом камне на фоне кастильских небес. Я был представлен нескольким молодым людям и паре мужчин среднего возраста – и поскольку они все выглядели весьма жизнерадостными и состоятельными, я решил, что у них наверняка имеются другие источники дохода. Они съехались с разных концов Испании. Один, выдающийся итальянский поэт, синьор Унгаретти, приехал из Италии; известный каталонский поэт Карлес Риба прибыл из Барселоны; и едва мы заняли свои места, как прибежал секретарь конгресса, размахивая телеграммой от Роя Кэмпбелла, гласившей, что он в пути. Все зааплодировали.
– Расскажи мне, в чем тут дело, Мариано, – попросил я.
– Конгресс поэтов в Сеговии, – ответил он, – имел такой успех в прошлом году, что мы решили провести свой. Идея его наполовину политическая. – Тут он принял мудрый дипломатический вид. – Мы свели вместе кастильскую и каталонскую группы. И, скажу тебе, это прекрасно сработало. Они здорово подружились.
– А что, не должны были? – спросил я.
Он с сожалением посмотрел на меня.
– Но это же Каталония и Кастилия! – сказал он. – Недоверие из-за недостаточности личных контактов с обеих сторон. Конгресс творит чудеса. Они прекрасно ладят.
Регионы Испании! Как Фердинанд и Изабелла вообще их объединили? Я посмотрел на поэтов, представляя их не испанцами, но галисийцами, басками, кастильцами, каталонцами и андалусийцами – какими, очевидно, они считали себя сами. Вне всяких сомнений, они прекрасно ладили: все перекрикивались на пределе голоса. Кастильский, как и его предок латынь, – прекрасный язык для крика и риторики. Один молодой человек открыл свой портфель и вытащил бумажное доказательство в виде интеллектуального ежеквартального журнала.
– A señorita? – прошептал я. – Она тоже?..
Мариано шепнул в ответ, что она poetisa [151]151
Поэтесса ( исп.).
[Закрыть].
Потом пришел секретарь и сообщил, что мы опаздываем на прием во дворце и нужно поторопиться. Он пережил несколько ужасных минут, сгоняя в кружок молодых поэтов, которые провели всю ночь в беседах и теперь разбрелись по Саламанке гасить похмелье. Некоторые, лихорадочно возбужденные и красноглазые, явно были готовы написать оду чему угодно.
Мы двинулись через площадь, то и дело останавливаясь поговорить маленькими группками, ибо мало кто из испанцев умеет ходить и говорить одновременно, и пришли наконец на крутую улочку, ведущую к роскошному дворцу, который архиепископ Фонсека построил около 1500 года. Ступени вели в большой ренессансный зал, параллельный улице, где официанты в парадном облачении стояли позади накрытого а-ля фуршет стола. Здесь нас приветствовали мэр Саламанки и ректор университета, а затем передали нас толпе профессоров и советников с женами. Были речи, фотографии со вспышкой и коктейльная вечеринка, которая могла бы происходить в Лондоне или Нью-Йорке. Я оказался втиснутым в угол бойкой маленькой женщиной, убежденной, что я итальянский поэт, а я счел меньшим злом позволить ей верить этому; на самом деле, думаю, это хорошее правило: никому не возражать на вечеринке с коктейлями.
