Текст книги "Прогулки по Испании: От Пиренеев до Гибралтара"

Автор книги: Генри Мортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

Так продолжается в Памплоне всю неделю. Здесь собирается половина Страны басков со своими botas. Мне рассказывали, что в полночь последнего дня, когда fiestaСан-Фермин заканчивается, мужчины и мальчики проходят по улицам с горящими свечами. Они поют песню, которая завершается словами: «Святой Фермин умирает», – и когда они пропевают этот стих, то ложатся на мостовую, а потом встают и продолжают петь.

§ 12

Дорога от Памплоны до Ронсеваля – двадцать три мили Швейцарии: коровьи колокольчики и шале, зеленые луга и шиповник, сосны и белые потоки воды, текущие с отвесных скал через заросли венериного волоса. А флегматичные баски на дороге платят таможенную пошлину со скоростью щелчка кастаньет. Пожалуй, действительно поездка в Гранаду дает столь же резкую смену впечатлений людям из Наварры, как Неаполь – абердинцу.

Я неуклонно поднимался из долины Арги в горы, и с одной стороны дороги нередко возникала пропасть, в которую я не трудился заглядывать. Это огромное ущелье ведет на плато с фермами и полями пшеницы; потом снова начинается ущелье: оно петляет и изгибается – и внезапно за изгибом холма открываются громадные голые пики, унылые и ужасные. Где-то впереди лежал Ронсеваль – одно из знаменитейших названий, подобное Тинтагелю и Авалону.

Дорога кружила по Пиренеям; иногда я двигался на север, иногда на юг; а потом вдруг проехал последние несколько деревушек с испанской стороны ущелья – и наконец очутился в деревне Ронсеваль. Я всегда представлял, что она должна прятаться в расселине, где можно уничтожить армию камнями, сброшенными с гор, – как, по легенде, и случилось с арьергардом Карла Великого. Но ничего подобного. Ущелье даже не походило на известнейший горный проход в мире. Дорога внезапно свернула в маленькую деревушку, где несколько каменных домиков сгрудились около большого, мрачного на вид монастыря, а кругом расстилались поля и горы, заросшие елями. Хотя Ронсеваль находится на высоте около трех тысяч пятисот футов, меньше половины высоты перевала Большой Сен-Бернар, было очень холодно, а в воздухе висела сырость. Неподалеку от монастыря стоял маленький трактир, оказавшийся вполне уютным. Единственными гостями, кроме меня, были французские ботаники, которые разбирали свои образцы на столах в небольшой столовой и возбужденно спорили насчет хилого растеньица, показавшегося мне похожим на клевер. Горячий суп, от которого валил пар, омлет, жареная баранина и красное вино взбодрили всех, и пока мы ели, подполз ветхий автофургон, нагруженный овощами и фруктами с далеких равнин. Один из французов заметил, что баски – величайшие, самые дерзкие и изобретательные контрабандисты в мире; мол, он знавал нескольких басков, умудрившихся протащить контрабандой в Испанию рояль!

Таков оказался Ронсеваль, великий путь в Испанию, дорога, выбранная Карлом Великим, дорога паломников в Компостелу, маршрут армий, посольств, королевских свадебных процессий и курьеров с начала истории. Здесь Роланд трубил в волшебный рог Олифант, который добыл у великана Ютмунда, предупреждая ушедшего вперед Карла, что арьергард в опасности. На третьем зове Олифант разломился пополам, но звук был столь громок, что птицы падали мертвыми, а врага обуяла паника. Тогда Роланд вытащил свой меч Дюрандаль, который когда-то принадлежал Гектору и был добыт, как и Олифант, у великана. В рукояти меча хранилась нить из одежды Богоматери, зуб святого Петра, волос из бороды святого Дионисия и капля крови святого Василия. Но в тот день святые, видимо, отвернулись от героя, поскольку Роланд получил смертельную рану и пытался сломать Дюрандаль о камень, чтобы тот не попал руки врага. Но меч было нельзя сломать, и – так же поступил сэр Бедивер с мечом короля Артура Эскалибуром – Роланд бросил его в воду, где, как говорит песнь, он останется скрытым навеки.

Монастырь был погружен в полуденную дрему. Даже рабочие, чинившие кровлю, покинули свои лестницы и ушли. Я побродил вокруг и решил, что никогда не видел более сырого и неприветливого места. Мох рос на всех стенах, в темных бессолнечных уголках пробивались кустики папоротника; камень в старинных двориках потрескался от дождей и горного тумана. Как велика должна быть любовь к Господу, подумал я, чтобы давать человеку чувство удовлетворенности в этом аквариуме; или, может быть, тело, разбитое ревматизмом и согнутое ишиасом само собой превращается в лестницу для духа? Я наткнулся на могилу Санчо Сильного Наваррского, который сражался при Лас-Навас-де-Толоса и похоронен здесь вместе со своей супругой Клеменсией. Их гробницы уже успели потемнеть от возраста, когда через ущелье пришел Черный Принц с английскими рыцарями и лучниками; и я представил, что принца, наверное, привели сюда посмотреть на могилы, как всякого туриста.

Я прошел по дороге и добрался до старинной церкви, которая оказалась засыпанной камнями и мусором. Я смог только заглянуть внутрь; интересно, когда здесь служили последнюю мессу и почему вседневная связь веры с домом Верхней горницы разорвалась, ведь снаружи здание выглядело достаточно прочным. Бессчетные тысячи паломников, должно быть, преклоняли здесь колени за всю историю этой церкви, но горные туманы, видимо, разъедали ее, как и все прочее в Ронсевале. Сейчас Ронсеваль создает ощущение крайнего запустения. Наполеоновские армии проходили тут последними; паломники забросили этот путь намного раньше. Это была одна из главных дорог на карте веры, а теперь – последнее почтовое отделение в Испании. Я верю, что зимой Ронсеваль живет по словам трубадура: «Хребет высок, в ущельях мрак царит, чернеют скалы в глубине теснин» [121]121
  «Песнь о Роланде». Перевод Ю. Корнеева.


[Закрыть]; видят ли когда-нибудь те, кто живет здесь круглый год, тени, движущиеся в тумане, слышат ли в завываниях ветра из Франции крик: «Монжуа!», эхом отдающийся в мокрых скалах? Как во всех местах, где совершались великие дела и слагались великие песни, в этом ущелье духовидцы никогда не жалуются на одиночество.

Мое собственное призрачное видение в этот день не было ни мрачным, ни воинственным: веселая пятнадцатилетняя Елизавета Валуа, которая прибыла в Ронсеваль во время метели в первые дни 1560 года, чтобы выйти замуж за тридцатитрехлетнего Филиппа II Испанского. Мария Английская уже два года как умерла, и Филипп решил примерить в третий раз то, что один писатель назвал «нарядом брачных мук». В Прадо есть очаровательный портрет Елизаветы, который показывает, что она была высокой и красивой девушкой: на ней черное платье, плотно облегающее талию, длинная двойная нитка жемчуга, прорезные рукава и дерзкая шляпка с красным пером, пришпиленная сбоку. Плиссированный воротник от уха до уха и лицо задумчивого мальчика-пажа. Картина, увы, не показывает ума и образованности принцессы – она переписывалась изящными стихами с Марией, королевой Шотландии, с которой вместе воспитывалась – и также не сообщает, что всю жизнь Елизавета находилась под контролем своей талантливой и расчетливой матери, Екатерины Медичи, которая готовила ее к роли циничной правительницы. (Последнее, впрочем, все же немного заметно.)

Сочувствуешь этим юным девушкам, оторванным от увеселений двора и обреченным на жизнь среди унылого этикета, ибо едва они становились королевами Испании, каждый их шаг был расписан с почти китайской скрупулезностью. Елизавета прибыла в Ронсеваль полузамерзшей от снега и ледяного дождя, и ее впустили в монастырь вместе с горами багажа, дамами и толпой гордых французских вельмож, готовых затеять ссору с испанцами по малейшему поводу или вообще без такового. Их раздражению не было предела, потому что испанские посланцы Филиппа, отправленные за невестой, ждали кортеж в деревне в пяти милях от монастыря. Французам пришлось укрыться в Ронсевале, чтобы уберечь юную королеву от тягот церемонии посреди бурана; но поскольку Ронсеваль не был назначенным местом, испанские вельможи отказались сниматься с места. Высокопарный дипломатический язык изобретен именно для таких затруднительных положений, и большая часть обмена любезностями происходила между захваченными метелью французами в Ронсевале и захваченными метелью посланниками Филиппа в пяти милях от них. Наконец Елизавета, потеряв терпение, решила, к ужасу и смятению французов, встретиться с испанцами; но в последний миг, как раз когда она уже выслала кортеж с багажом вперед, испанцы прибыли в Ронсеваль – повинуясь, как они сказали, зову своей королевы. В превеликом смущении, поскольку платья, мебель и богатые гобелены ползли по извилистой дороге к Испании, провели поспешный обряд; и в тусклом свете зимнего вечера кардинал Мендоса и герцог Инфантадо, перед которыми шествовали шестьдесят испанских вельмож в парадном платье, вошли в зал монастыря, где под флагом, расшитым лилиями Франции, юная Елизавета встала им навстречу. Торжественная церемония проходила при свете факелов и сопровождалась множеством неуместных стычек; когда же последняя речь была произнесена, последняя рука поцелована, последний табурет принесен, и французские дворяне встали на колени, чтобы попрощаться с юной королевой, девушка бросилась, заливаясь слезами, в объятия Антонио Наваррского.

Ее увели вельможи, и когда испанский паланкин двинулся вперед под падающим снегом, его провожали бой барабанов и громкий рев гобоев и труб. Брак оказался удачным, и когда Елизавета умерла через восемь лет, в двадцать три года, Филипп скорбел о ней и ждал положенные два года, прежде чем примерил наряд брачных мук в четвертый и последний раз.

Глава девятая
Север и святой Яго

Сан-Себастьян. – Сантильяна-дель-Мар и ее дворцы. – Пикос-де-Эуропа. – Пещера Ковадонга. – Овьедо и ярмарка. – Могила сэра Джона Мура. – Сантьяго-де-Компостела и храм Святого Иакова.

§ 1

Тихий дождь падал на Сан-Себастьян. Это был мой первый дождь в Испании, и он пришелся мне по сердцу. Детей звали под крышу с роскошной полосы песка, море выглядело по-английски серым, а многие кафе в этом прелестном курортном городке заполнились теми, кому было нечего делать, кроме как ждать, пока снова выйдет солнце.

Первое впечатление говорило, что Сан-Себастьян, похоже, – штаб-квартира испанского бруммелизма. Я никогда не видел столько магазинов для мужчин в городке такого размера; думаю, они превосходили числом женские в соотношении три к одному. В этом мужском Париже я натыкался каждые десять ярдов на витрину, полную мужской одежды или обуви. Может быть, мужчины, проводящие отпуска в Сан-Себастьяне, по какой-то причине, не слишком для меня очевидной, преисполнены страсти к самолюбованию; или члены правительства, которым удается ускользнуть из Мадрида, поглощены стремлением хорошо выглядеть – наверное, не только в глазах генерала Франко? А может, французы считают, что дешевле покупать одежду за границей? Я припомнил, как француз, которого я встретил в Ирурсуне, сказал мне, что сотни его соотечественников приезжают в Испанию с пустыми чемоданами и скупают всю одежду, какую могут себе позволить.

Я наткнулся на прекрасный образчик испанской аптеки – характерной черты Испании, которую стоило бы упомянуть раньше. В этих аптеках есть торжественность и степенность, отсутствующие в той оргии патентованных лекарств, которые называют аптекой в большинстве других стран. Farmacia– дань художественному вкусу испанцев, а также их любви к драматизму и тайне: ибо что может быть более привлекательным, чем огромные бутыли, наполненные – словно некой приятной на вкус панацеей – красной, голубой, зеленой и желтой водой, которые украшают витрины и волшебно выглядят по ночам, подсвеченные сзади. И что более драматично, чем красивые баночки, подписанные словами вроде « Arsínico» [122]122
  Мышьяк ( исп.).


[Закрыть]или более таинственно, чем сотни маленьких ящичков красного дерева, каждый из которых помечен надлежащим иероглифом? Настоящий старомодный фармацевт – правильнее «аптекарь» – явно выбрасывает все открытки и рекламы пухлых младенцев и красивой кожи; хотя он держит у себя в лавке большую часть популярных причуд массового производства, они хранятся в глубине лавки, а непосредственное окружение принадлежит магии более древней, чем пенициллин и всякие «-мицины». В самом помещении ощущается нечто, поражающее даже случайного покупателя упаковки аспирина, – некое смутное подозрение, что в задней комнате, может быть, все еще пытаются получить философский камень.

На склонах холма, глядящего на старую гавань, я обнаружил великолепный аквариум, где забавлялся около часа, разглядывая рыб и людей, наблюдающих за рыбами; но в Испании невозможно созерцать рыб, и особенно crustaceo [123]123
  Ракообразные ( лат.).


[Закрыть]так долго, не заинтересовавшись их вкусом. От живой рыбы я перешел к pescaderia, рыбному рынку, где торговала превосходная команда самых симпатичных роулендсовских рыбачек и их румяных, как наливные яблочки, дочерей, которые буквально лучились здоровьем. Здесь не было гибких Кармен, только мускулистые женщины, вроде тех, кто шел с Кортесом на Мехико. Есть в рыбе нечто, наделяющее всех, кто имеет с нею дело, бодростью и жизнелюбием, поскольку я никогда не видел унылого рыбного рынка. Эти баскские женщины за бастионами омаров и камбалы были великолепным примером грубой северной витальности; понимай я хоть немного баскский диалект, я получил бы от рыбного рынка еще большее удовольствие.

Я зашел в музей старого города, который оказался красиво оформлен – и полон интереснейших вещей. Здесь был гойевский портрет Марии Луизы (как же ему не хотелось ее писать! или она действительно так выглядела?), а также много современных испанских картин и – невероятно для музея Сан-Себастьяна – меч Боабдила, последнего мавританского короля Гранады. Также имелась коллекция деревенских инструментов: плуги, вилы, лопаты, прялки, ткацкие станки итак далее – и красивый оловянный шлем Мамбрина. На веревке висела фигурка bruja, ведьмы, верхом на метле. Длинный нос, коническая шляпа, очки, когтистые руки – она походила на английскую ведьму, но присутствовало и важное отличие: на английской метле летят вперед ручкой, а на испанских, видимо, вперед прутьями. Так что если вам случится увидеть силуэт на фоне луны, сидящий на метле задом наперед, вы сразу поймете, что это испанская bruja, или meiga, как назвал ее один из хранителей музея – таково обозначение ведьмы в его родной провинции Галисия.

Хотя хорошо известно, что союзники не всегда непременно связаны узами сердечной дружбы, можно проехать по всей Испании, не представляя себе, что британские армии под командованием герцога Веллингтона сражались здесь во время войны на Пиренейском полуострове и не грабили церкви, не вскрывали гробницы, не вывозили золото и серебро. С удивлением я вошел в зал, полностью посвященный войне на полуострове: гравюры и акватинты изображали британские «красные мундиры» и моряков, сражающихся с французскими солдатами в синих мундирах в Пиренейских ущельях и наводящих пушку на утесы. Здесь был и портрет Железного герцога в синем мундире, верхом на коне, окруженного гарцующими штабными офицерами в красном.

К тому времени, как я все это осмотрел, уже вышло солнце. Бухта Сан-Себастьян была волшебна – прекрасная, как Уэймутская бухта, она изгибалась к далекому дворцу, куда короли Испании обычно выезжали на морской отдых. Как я уже писал, в сотнях городков по всей Испании есть улицы, где запрещен проезд транспорта – обычно это главная торговая или самая фешенебельная улица; следуя этой манере, Сан-Себастьян убрал транспорт со своей великолепной набережной, так что широкий бульвар, затененный арками подстриженных тамарисков, огибает бухту плавно, спокойно и безопасно.

Пляж снова кишел детьми, а море курчавилось барашками. Было чудесно наблюдать за детьми: они хоть и «избалованы» в английском смысле этого слова, но безыскусны, и простые недорогие вещи не заставляли их скучать. Порадовал меня вид продавца каштанов, жарившего их в котле игрушечного паровозика – антикварного потомка стефенсоновской «Ракеты» – с высокой трубой, из которой шел настоящий дым. Рядом прогуливались мужчины, увешанные гроздьями воздушных шаров; еще были тележки, наполненные анисовыми шариками, палочками лакрицы, конфетами, похожими на морские камешки, и маленькими сетями, набитыми шоколадными монетками в золотой фольге, а также крошечными наручными часами. То и дело маленькая девочка, какую могла бы описать Дафна дю Морье, подходила с песетой и – с достоинством взрослой женщины – тщательно выбирала шарик или яблоко в глазури.

Простота, которую мы ассоциируем с иными временами, и есть, в конце концов, одна из составных частей притягательности Испании. Она уходит куда глубже, чем старомодность или нехватка иностранной валюты: она показывает состояние ума. Возрождение, Реформация, Французская революция, промышленная революция и американизация жизни не сыграли определенной роли в истории Испании; мы чувствуем здесь старый мир и восхищаемся им. В каком-то смысле простые лакомства и игрушки Сан-Себастьяна – часть того мира.

Я поддался бесстыдному чревоугодию Сан-Себастьяна и шел по старому городу от одного ресторанчика к другому, как ходят от картины к картине в Прадо. Баски, пожалуй, величайшие любители поесть в Испании, и никто – даже во Франции – не умеет лучше и разнообразнее готовить рыбу. Старый город усеян ресторанчиками, которые предлагают каждый свое коронное блюдо, и я нашел здешнюю кухню лучшей из всех, что мне встречались. И это, должен добавить, в один из худших месяцев года, поскольку был не сезон устриц, венерок, мидий и anguilas a la bilba ína– икры угря, жаренной в масле. Я также с разочарованием узнал, что сейчас не время для миног – маленьких угрей, которых едят по всей Испании: их я мечтал попробовать с тех пор, как учился в школе и изнывал от смертельного любопытства отведать блюдо, погубившее, по преданию, Генриха I.

Зато к моим услугам были форель, кумжа и семга, омары, langostinos, камбала, chipirones, то есть каракатицы, свежие сардины, жареный тунец и знаменитое баскское блюдо bacalao a la bilbaína– сушеная треска, которую вымачивают двадцать четыре часа и готовят в масле с луком и другими ингредиентами.

Одна из особенностей Испании – скромный ресторанчик или винная лавка, которые для иностранца выглядят как логово банды грабителей и в чьем темном нутре, заполненном винными бочками и бутылками, можно смутно различить чеснок и всевозможные колбасы, свисающие с потолка, а также деревянные скамьи и столы на козлах, выскобленные добела. Иногда наемный убийца подходит к двери и обращает к боязливому иностранцу очаровательную улыбку. Но нет ничего необычного в том, что чем грубее внешность, тем приятнее обхождение. Я нашел на старинных улочках зловещую декорацию для убийства, но, привлеченный написанным мелом на окне объявлением, что здесь есть свежие сардины, запеченные на решетке, все же вошел и был включен, с восхитительной любезностью, в счастливую семейную сцену. Хозяин и его жена, окруженные множеством детей, обедали в приделах сумрачного бочоночного собора в присутствии двух собак и нескольких кошек; когда я спросил свежих сардин, девушка поставила на стол на козлах кувшин белого вина и буханку хлеба, а потом прибыли сардины размером с кильку. Ни ножей, ни вилок; есть сардины следовало так: брать за голову и хвост и обгрызать вокруг хребта. Я решил, что это придает сардине новый вкус.

Чуть больше смелости требуется, чтобы попробовать chipirone in su tinta– каракатицу в собственных чернилах. Она появляется перед вами, имея такой вид, словно кто-то вылил бутыль индийских чернил на блюдо черной требухи; несомненно, требуется привычка. Вареная треска, одно из печальнейших воспоминаний об Англии, возносится басками до горних высот эпикурейства. Вот благородный и прекрасный способ ее готовить. Возьмите куски трески и замаринуйте их в небольшом количестве оливкового масла, потом слегка обжарьте. Положите каждую порцию на отдельную тарелочку, на которой потом будете ее подавать. Готовится особый соус: две унции сливочного масла вылейте на сковороду и слегка обжарьте в нем немного ветчины и грибов, нарезанных маленькими кусочками, а пока они жарятся, обсыпьте их десертной ложкой муки, чтобы загустить соус. Добавьте немного бульона, томатов и белого вина. Оставьте соус кипеть две минуты, а потом залейте треску. Поставьте тарелки в духовку, пока рыба не приготовится, и перед тем, как подавать, положите на каждый кусок трески маленький шарик масла. Ручаюсь, если вы приготовите это блюдо правильно, то никогда не вернетесь к соусу из петрушки.

Я не представляю, сколько всего ресторанов в Сан-Себастьяне, но наверняка почти на каждой улице старого города найдется хотя бы несколько. Мне сказали, что баски принимают пищу настолько всерьез, что в городке есть клубы-столовые, члены которых могут пользоваться кухней и готовить свои любимые блюда. В городе, где мужчины – не только гурманы, но и повара, понимаешь, почему ресторанам приходится всегда быть на высоте.

По дороге из Памплоны я чувствовал, что оставил Испанию позади и попал в Шотландию из музыкальной комедии. Чем был Сан-Фермин, как не более солнечным и менее пьяным кануном Нового года?! А в Сан-Себастьяне упрямые голубоглазые лица под голубыми или красными беретами, крепко сбитые мужчины и цветущие девицы – все напоминало о севере; и мне подумалось, что огромная разница между кастильцами и андалусийцами не больше пропасти, отделяющей тех и других от басков. Я припомнил ленивые плодородные равнины Андалусии и ее усыпанные оливами холмы, высокие голые утесы Кастилии и засыхающие летом просторы Ла-Манчи; ныне мне открывалась зеленая влажная смесь гор и моря, где в июле идет дождь, а урожай, на юге уже собранный и увезенный несколько недель назад, только поспевает для серпа.

Есть в атмосфере Страны басков и то же чувство принадлежности к своей расе, какое ощущается, когда въезжаешь в пределы Шотландии; стоит только посмотреть на лица вокруг, чтобы понять: баски – а также кастильцы, андалусийцы и, наверное, все другие типы испанцев – являются в собственном представлении единственными обладателями истины и центром мира.

 
Here’s tae us!
Wha’s like us?
De’il the yin!
 

Я уверен, что должен быть и баскский вариант этого девиза: «Что ж, за нас! Кто с нами сравнится? Мы лучшие!» Как и шотландцы, баски любят деньги; они упрямы, практичны и на первый взгляд простоваты, однако способны на истинный религиозный пыл. Святой Игнатий Лойола был баском, как и святой Франциск Ксаверий.

В Стране басков меня посетило приятное ощущение, столь необычное в Испании, что если я напишу кому-нибудь письмо, то с большой вероятностью получу ответ.

§ 2

Дождь с Бискайского залива набросил непроницаемое серое покрывало на весь пейзаж, когда я проезжал через Бильбао и Сантандер. У пристани Сантандера стоял корабль, грузившийся товарами для Южной Америки. Это порт, в котором высадился Карл V, когда прибыл из Фландрии, чтобы принять регентство над Испанией от имени своей несчастной матери Хуаны Безумной; и здесь другой Карл, принц Уэльский, поднял паруса после мадридского ухаживания. В надежде увидеть гавань я остановился на каком-то пригорке за пределами города, но смог различить только окутанный туманом крутой мыс, выступающий в море, на котором стоял королевский дворец, – и на заднем плане очертания огромных Кантабрийских гор.

Пятьдесят миль морского побережья с Сантандером в центре представляют собой, как ни странно, старую Кастилию. Это единственный выход Кастилии к морю: провинция втискивается между баскской областью Бискайя на востоке и старинным королевством Астурия на западе; но почему она называется « la montaña», я не понимаю – она ничуть не более гориста, чем другие части Кастилии, дальше на юг. Кастильцы из la montaña– владельцы зеленых полей и тучных коров; они живут в домах, похожих на шале, с деревянными балкончиками; они играют в пелоту, как баски – иногда даже об стену церкви. Здесь вы найдете множество чудесных романских церквушек, посвященных святым, о которых вы никогда не слышали; как увлекательно было бы проехать по этой кантабрийской границе Испании, выискивая небольшие, но массивные строения, которые, подобно многим греческим иконам, выглядят куда старше, чем есть на самом деле. На севере романо-вестготская традиция строительства продолжалась еще в тринадцатом веке. Это красивая и величественная область – и, как сказал один испанец, описывая ее, «очень европейская»; его замечание вызвало у меня улыбку, но это правда, поскольку именно здесь европейское христианство собиралось с силами для долгой борьбы с исламом.

До самого полудня солнце не выходило, а к тому времени я уже подъезжал к Сантильяна-дель-Мар, которая расположена недалеко от пещер Альтамира, где можно увидеть знаменитые доисторические рисунки. На вершине крутого холма я наткнулся на самый странный городок, какой только можно вообразить: городок коров, гербов и множества маленьких каменных дворцов, стоящих в ряд, как улица Рыцарей на Родосе. Жители словно исчезли, отчего создавалось впечатление средневекового городка в тот миг, когда бароны, рыцари и оруженосцы уехали на турнир. Такой оказалась Сантильяна-дель-Мар, интересная любителям выслеживать призраки выдуманных персонажей как место рождения Жиля Бласа.

На одной стороне маленькой пласы стоит дом – старинный дворец, – превращенный в одну из самых романтичных гостиниц, «Parador Gil Blas»; и там мне предоставили баронскую спальню со слегка средневековыми светильниками и мебелью и современной ванной – в зеленых тонах, – в которой имелось все за исключением горячей воды.

С балкона в конце холла я смотрел на маленькую мощеную площадь, окруженную старинными дворцами: один с маленькой средневековой башенкой и воротами, как в соборе, другой черно-белый, с деревянными балкончиками, увешанными ползучими геранями – сцена великолепно подготовлена к спектаклю, но актеров нет! Я никогда не бывал в месте, где жизнь текла бы медленнее и приглушеннее. Это тот абсолют покоя, который иногда прописывают доктора. Единственными представителями жизни, иногда медленно пересекавшими пласу, были пыльный фургон, развозивший почту и бакалею, или машина, полная туристов, которые восклицали на разных языках: «Как чудесно!»; каждый вечер появлялось еще стадо черно-белых коров. Это были самые аристократично расквартированные коровы на свете, поскольку у многих коровников над воротами красовались гербы благородных семейств.

В книге об Антонио Пересе доктор Мараньон рассказывает, что провинция Сантандер всегда отличалась чрезмерной любовью к геральдике. Описывая деревню Эскобедо, доктор Колиндрес говорит: «Здесь он имел дом, густо усыпанный гербами, по обычаю этой провинции, где люди склонны доходить до высот ребячества в своем тщеславии касательно геральдики». Как это верно в отношении Сантильяны! Если бы геральдика могла быть вульгарной, я бы сказал, что гербы, вырезанные почти на каждом здании – особенно огромные гербы на маленьких домиках, – перекрикивают друг друга, словно рекламные плакаты на доске объявлений.

Я не смог найти никого, кто бы рассказал мне, как текла здесь жизнь, когда все эти маленькие дворцы были заняты надменными владельцами. Они, наверное, слишком гордились собой, чтобы заниматься какой-либо работой на ферме, и я не могу вообразить, чем они занимали себя – разве только сидели по дворцам, размышляя над родословными. Схожее восхитительное ощущение безделья исходило и от нынешних обитателей дворцов, хотя им, по крайней мере, приходилось убирать хлеб и кукурузу, заготавливать сено и доить коров.

Прекраснейшее место в Сантильяне – ее первые постройки, великолепный романский монастырь, ныне приходская церковь; вход в него точнее всего назвать норманнским. Это величественная арка, которая была бы чудом в любой другой стране, кроме Испании – слишком их здесь много. Первую церковь построили, чтобы принять кости святой девственницы Юлианы, которая, по легенде, была замучена в Вифинии в шестом веке; название «Сантильяна» – искаженное латинское «Санта-Юлиана». Позади церкви открываются старинные клуатры из приземистых круглых арок, и каждая капитель покрыта готической резьбой, которая тоньше и изящнее, чем на многих более известных готических памятниках Испании. Здесь также есть архаическая каменная Богородица с Сыном, совершенно римские по духу. Богоматерь держит Дитя не на одном колене, как в большинстве статуй, но на обоих, и смотрит прямо перед собой, а Он изображен юным королем лет десяти.

Мне рассказали, что в придачу к крестьянам и коровам в городе имеется население из отсутствующих дворян, изредка навещающих свои особняки, за которыми присматривают верные хранительницы. Этих женщин можно увидеть по вечерам – они сидят на стульях и скамейках у ворот дворцов за вязанием или плетением кружев. Странное чувство возникает, когда осматриваешь прекрасно обставленные дворцы, содержащиеся в чистоте и идеальном порядке (в некоторых даже стоят на рояле цветы, словно хозяина ждут домой сегодня вечером). Я спросил одну женщину, когда владелец в последний раз останавливался здесь. Она подсчитала и сказала, что это было около пятнадцати лет назад. Я посетил три таких дворца, и на меня произвели глубочайшее впечатление честность и надежность хранительниц. Мебель начищена до блеска, как и полы. Повсюду расставлены семейные фотографии, на полках – хозяйские книги, на стенах – картины, и даже за садиками приглядывали. Отрадно знать, что честность и преданность еще сохранились в мире; и легко представить радость, которая засияет на крестьянских лицах, если герцог или герцогиня внезапно приедут и велят снять постельное белье и проветрить простыни.

Один из самых красивых дворцов, какие мне показали, принадлежит эрцгерцогине донье Маргарите из Габсбургов-Лорренов и Бурбонов. Это был когда-то дом настоятеля монастыря, и старейшие его части относятся к тринадцатому веку, но его перестраивали и переделывали в более поздние времена, а нынешняя владелица удачно модернизировала. Душераздирающая тишина – поистине призрачная – царит в доме, чей хозяин отсутствует многие годы; и какой сверхъестественной она становится, когда входишь в комнату и видишь, что все осталось на своих местах, точно так же, как во времена прощания хозяина или хозяйки с домом! Фотография Франца Иосифа в военной форме все еще стоит в рамке на пианино; король Альфонсо XIII на журнальном столике – краснощекий, но изящный кадет в белой форме; вот королевские свадебные фотографии; принцессы с детьми в крестильных платьицах; смеющиеся семейные группы в нарядах шестидесятилетней давности; охотничья фотография какого-то забытого представителя королевской крови, который стоит в гетрах и шляпе с пером, горделиво попирая ногой убитого вепря…