Текст книги "Прогулки по Испании: От Пиренеев до Гибралтара"

Автор книги: Генри Мортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

Солнце село, и ржаво-красная полоса протянулась через безоблачное небо. Мы проехали гумна, где trillos, приводимые в движение мулами и быками, медленно вращались в сгущающихся сумерках. Темную дорогу оживляли силуэты деревень, неизменных и неизменяемых. Я созерцал Испанию наших дней, Филиппа II, возможно, даже Сида – и жизнь продолжалась, как всегда; а сверху взирала на паству ее посредница между этим миром и тайнами запределья, Святая Дева с овальным ликом, восседающая на троне в плаще из золотой парчи.

Прежде чем мы добрались до Авилы, в небо выплыла полная луна, и я с трудом уже верил, что прошел месяц с тех пор, как я видел ее озаряющей сады Хенералифе. Было почти холодно, поскольку Авила находится почти в четырех тысячах футов над уровнем моря – это самый высокий город в Испании. Когда я предположил, что автобус собирается с силами перед взлетом на холм и пласу, он повернул налево и аккуратно въехал прямо в гараж. Юноши, ожидавшие этого момента, приняли каждый по пассажиру и, забросив на плечи его багаж, направились вверх по холму. Следуя за своим носильщиком, я пришел наконец к высоким, украшенным зубцами воротам и увидел башни и бастионы, разбегающиеся в лунном свете, насколько хватало взгляда. Сквозь ворота мы вошли на темные улицы, от которых ответвлялись еще более узкие и темные переулки, и я подумал: «Что ж, у меня получилось! Я действительно прошел сквозь дверь в стене. Это средние века, о которых я столько прочитал. Я узнаю их. Смогу ли я попасть обратно?»

Молодой человек привел меня в хаотичный отель, где мне сказали, что я могу получить номер и ванну. После четырех лестничных пролетов мне показали облезлую комнатку, где стояла кровать неудобного вида, с ванной в изголовье, выступающей в комнату углами, будто водопроводчик только что сбросил ее тут. Это была буквальная правда: «Комната и ванна»! Но я убедил коридорного дать мне менее экзотический номер и из окна увидел западный фасад авильского кафедрального собора, тронутый лунным светом.

§ 5

Авила – единственный город в Европе, целиком обнесенный стеной. На стене возвышаются восемьдесят шесть башен, и единственный способ войти в город или выйти из него – через любые из девяти ворот. Когда смотришь на Авилу с дороги в Саламанку, что, по-моему, является наилучшим ракурсом из всех возможных, город, по форме узкий овал, оказывается чуть наклоненным к тебе. Можно разглядеть внутри стен массу красночерепичных крыш, встречающихся под разными углами, и самое высокое здание, собор, разместившийся не в центре города, как можно было бы предположить, но образующий огромный бастион в восточном углу городской стены. Вы также заметите, что довольно большая территория в западной части Авилы заброшена и не заселена, поскольку население в охвате стен в средние века было больше, чем сейчас. Однажды, когда я восхищался этим поистине совершенным памятником средневекового мира, испанец, едущий в Саламанку, остановил свою машину и присоединился ко мне. «О, – сказал он, – вы обязательно должны вернуться сюда зимой и посмотреть на Авилу в снегу. Тогда она прекраснее всего».

Я никогда не забуду свой приезд при лунном свете. Скоро я покинул обшарпанный отель и пошел бродить по городу, ища, где бы поужинать. Около собора стоял невысокий кругленький полицейский в привычном белом шлеме, и к нему я подошел за советом. Он оказался чрезвычайно любезен, и у него было такое дружелюбное лицо, что, поблагодарив его и назвав señor, я в порыве вдохновения приподнял шляпу, прежде чем уйти. К моему неописуемому удивлению, полицейский, чтобы не оказаться превзойденным в хороших манерах и, наверное, сочтя салют слишком официальным, поднял свой белый шлем на несколько дюймов над головой, одновременно низко кланяясь. Этот случай поднимал мне настроение много дней, и я часто улыбался, вспоминая о нем. Подобные быстрые переходы от нормального к абсолютно неожиданному не раз случались с Алисой.

Я обнаружил, что по вечерам жизнь покидает старый город и переходит, болтая, через ворота Алькасара на Пласа де Санта-Тереса, где статуя авильской святой председательствует над кафетериями и волнениями вечернего paseo. Я зашел в ресторан, рекомендованный полицейским, но, поскольку было всего лишь девять тридцать, он еще по-настоящему не открылся. Тем не менее мне принесли ужин, в пустом зале, рассчитанном человек на сто. Телятина – фирменное блюдо Авилы, как и маленькие сладкие пирожки, которые делают монахини и которые называются yemasсвятой Терезы. Слово «yema» означает желток, и в начинке этих пирожков слишком много яиц, на мой вкус; они напомнили мне некоторые из наименее удачных турецких сладостей, и хотя yemasв Авиле обращены в христианство, я предполагаю, что изначально они были мусульманскими. После ужина я посидел в одном из кафе со стаканчиком «Anis Asturana», которую могу порекомендовать всем, кто любит узо, ракию или абсент. Лунный свет к тому времени стал совершенно оперным. Стены с белыми зубцами и массивные ворота, ведущие на пласу, были залиты зеленым светом, словно вот-вот должно было случиться нечто драматичное, а вереница молодых испанцев, проходивших мимо в современных одеждах, казалась совершенно лишней. Было нелегко вспомнить, что это не декорации для фильма «Хервард Бдительный» или «Айвенго», но настоящая стена, современница Вильгельма Завоевателя. Я прошел до конца площади и увидел укрепления, вьющиеся в лунном свете, бастион за бастионом, следуя рельефу земли под холмом. Слева от ворот алькасара я увидел широкую дорожку, повторяющую изгибы стены, и прогулялся по ней мимо девяти бастионов и одних ворот, «Puerta de Grajal», решив войти в следующие, что и сделал. Я оказался на маленькой, омытой лунным светом площади с церквушкой в углу – как мне позже довелось узнать, она построена на месте дома святой Терезы. И продолжил свой путь по старинным улочкам; некоторые из них были освещены фонарями, подвешенными высоко на старых домах.

Когда я подошел к собору, то заметил слабый свет в подвале в переулке и, заглянув туда, увидел погреб, где на куче угля спал старик. Фонарь около него отбрасывал свет на черные своды, окутанные пылью и паутиной, тени скрывали громоздкие предметы и груды мешков. Это была сцена из авантюрного романа, а старик явно заснул, ожидая гостя с большой дороги!

Вскоре после полуночи меня разбудил ужасный гвалт под моим окном. Испанцы совершенно невнимательны к ночному шуму, поскольку полагают, что никто еще не спит. Внизу перед темным домом мужчина и женщина кричали и хлопали в ладоши. Наконец появился старик со связкой ключей и впустил их. Это оказался sereno, ночной сторож, и – настолько ранних часов я придерживаюсь – первый встреченный мною, хотя они существуют по всей Испании.

Я вышел из отеля уже в семь утра и прогулялся вокруг рыжевато-бурых стен Авилы. Здесь можно увидеть, как старый город съежился, словно инвалид в костюме, который стал для него велик. В средние века и до того, как морисков изгнали из Испании, я думаю, каждый дюйм Авилы был занят – а теперь пустыми стоят целые акры, где поросшие травой булыжники свалены грудами у стен изнутри. Как рано встают в Испании рабочие! Легенда об испанской лени наверняка распространяется теми, кто никогда не видел крестьян, убирающих урожай при свете луны, или плотников у козел в семь часов утра, как сегодня в Авиле. Я видел пекарей, грузивших круглые буханки в короба на боках лошадей, и встретил молочника с молоком в больших помятых металлических канистрах на спине мула. Пока я любовался собором и отмечал, что восточный конец построен на поддерживающей конструкцию стене, из ближайших ворот вынырнула маленькая торжественная процессия. Пять гвардейцев с винтовками за плечами сопровождали десять молодых мужчин, а за ними, едва поспевая, семенили две бойкие блондинки, несущие небольшие чемоданчики и оживленно болтающие с охранниками. Меня удивило, что в Авиле, с виду такой степенной и возвышенно духовной, есть место какой-либо преступности, особенно связанной с невысокими блондинками, которые определенно не были сестрами милосердия.

Я вышел на открытое пространство, где рабочие разбирали старое здание. Большая часть его исчезла, и кирки и заступы теперь атаковали остатки сводов погребов. Мое внимание привлекла земля: она равнялась по возрасту египетской пыли. Попадались в ней кусочки красноватых черепков и иногда нечто похожее на раздробленные кости. Я понял, что чувствую тошноту из-за бремени веков, этой жизни прошлым, этой тирании традиции – костлявых дланей, протягивающихся из могилы и вторгающихся в настоящее. Я подобрал горсть отвратительной смеси из мертвецов и дал ей просыпаться сквозь пальцы. В Англии мы перешагиваем через наше прошлое, а если оно мешает нам, отпинываем с дороги; но в Испании прошлое – неуничтожимая мумия, и иногда оно кажется более реальным, чем настоящее.

К этому времени колокола уже звонили к мессе, и я отправился в собор. Там были пять женщин в черном, сбившиеся в стайку, словно набожные вороны. Этот великолепный собор по возрасту совпадает, почти до года, с Даремским. Меня заинтересовали два «дикаря», одетых в листья, изваянные по обеим сторонам западной двери. Я приметил их также внутри собора – как держателей доспехов семьи Вальдеррабанос, а в третий раз наткнулся на них как на держателей щита дома Давила в Авиле. Эти «дикари» были популярными фигурами повсюду в средние века. Иногда можно увидеть рыцарей, спасающих от них прекрасных дев; они воплощались на маскарадах и карнавалах актерами, одетыми в листья; а в Лондоне они обычно возглавляли процессии и расчищали путь бросанием петард в толпу. Их часто называют «зелеными людьми», и их память увековечена в Англии пабами «Зеленый человек».

Как-то днем в Авиле я увидел на клочке пустой земли около одних ворот самый лихой и щегольской бродячий театрик, какой только можно вообразить. Он назывался «Teatro Portatil» – бродячий театр; огромная квадратная фанерная ширма из подогнанных друг к другу кусков, перевозимая на телегах, которые стояли у стены. Ширма была вся в трещинах и дырах. Афиши объявляли, что «Еl grandioso drama en tres actos» [111]111
  Грандиозная драма в трех актах ( исп.).


[Закрыть]Хосе Эчегарая под названием «Mancha que Limpia» [112]112
  «Очищающее клеймо» – пьеса Хосе Эчегарая (1895).


[Закрыть]будет представлена публике – увы, в тот самый вечер, когда я собирался уезжать из Авилы. Раздавались удары молотков: актеры наносили последние штрихи на свой театрик, и, заглянув внутрь, я увидел сотни маленьких кресел, обращенных к крошечной сцене, воздвигнутой на бочках, где на фоне аляповатого задника, изображающего дворянский интерьер, стояла кушетка, на которой растянулся крепко спящий юноша. У меня было столько вопросов, которые я хотел бы ему задать, о жизни на дороге. Но жаль было его будить.

Я часто вспоминал об этих актерах, когда останавливался в комфортабельных отелях, и думал, в какую из категорий Аугустина де Рохаса они попадают. Они явно были выше бродячих артистов, которым платят едой и ночлегом, и, должно быть, располагались где-то между пятью мужчинами и женщиной, составлявшими cambaleo [113]113
  Камбалео – старинная испанская бродячая труппа XVI–XVII вв., состояла из актеров и певцов, разъезжала по селениям и городам. Обычно в камбалео входили 5 мужчин и одна женщина. Камбалео разыгрывали интермедии, комедии и ауто (одноактное драматическое представление на религиозные сюжеты).


[Закрыть], и семью мужчинами, двумя женщинами и мальчиком, которые представляли собой более роскошную и разнообразную bojiganga [114]114
  Бохиганга – бродячая театральная труппа в Испании XVI в. По свидетельству писателя А. Рохаса, бохиганга состояла из 2 женщин, мальчика и 6—7 мужчин, в ее репертуар входили 6 комедий, 3—4 ауто, 5 интермедий. Труппа имела свои костюмы и различные сценические аксессуары.


[Закрыть]. Выучить испанский в достаточной степени, чтобы присоединиться к ним на недельку, было бы, подумалось мне, непреодолимым искушением.

§ 6

Святая Тереза однажды сказала о самозваных святых, что «они были святыми в их собственном мнении, но, когда я познакомилась с ними ближе, они напугали меня больше, чем все грешники, каких я когда-либо знала». Это, мне кажется, одно из наиболее типичных ее замечаний о жизни и людях. Из всех небесных святых, она, несомненно, обладала наибольшим дружелюбием, чувством юмора и пониманием. Как женщина, она входит в круг тех знаменитых, одаренных и прекрасных дам, которые шли по жизни, приводя все в порядок; как святая, она путешествовала по землям, куда только другой святой мог последовать за нею. Ее поразительное саморазоблачение и другие произведения почти убеждают нас, что мы тоже можем стать если не святыми, то по крайней мере достойными и честными странниками на этом высоком и одиноком пути.

Она также вызывает глубочайший интерес доказательством крепости и жизнеспособности человеческого тела, вдохновляемого огромной силой духа. Доведись нам увидеть ее в двадцать четыре года, ползущую на четвереньках после каталептического припадка, во время которого ее чуть было не похоронили заживо, мы бы отвергли всякую возможность того, что она может стать неукротимой пассионариейсредних лет и объехать всю Испанию, ночевать в кишащих блохами трактирах и на полах пустых домов и основывать свои реформированные кармелитские монастыри.

Святая родилась в Авиле в 1515 году в аристократической семье, и ее полное имя – Тереза де Сепида-и-Аумада. Она приняла кармелитский постриг в возрасте двадцати одного года и получила свой первый опыт видений и их описаний двадцатью годами позже. Ей было сорок шесть, когда она начала реформировать кармелитский уклад, и следующие двадцать лет, до самой смерти в возрасте шестидесяти семи лет, ездила по всей стране, занимая опустевшие дома и другие строения, в которых основывала мужские и женские монастыри, где кармелиты могли бы жить строгой и созерцательной жизнью.

Когда думаешь о путешественниках по Испании, на ум немедленно приходит образ Дон Кихота, скачущего по дорогам с копьем в руке и стремящегося разоблачить несправедливости мира; святая же Тереза естественно вспоминается второй. Ее видели иногда на муле или осле в компании нескольких монахинь и монахов, но чаще в безрессорной крытой повозке, запряженной мулами и управляемой лохматыми грубыми погонщиками. Святая проявляла к этим неотесанным людям живой интерес и дисциплинировала их, словно кармелитов. Двигалась ли кавалькада по летнему зною, когда путешественники с радостью выгоняли стадо свиней из-под моста, чтобы ненадолго укрыться в тени, или ползла среди грязи и зимних дождей, монахиням никогда не дозволялось забывать о религиозных обязанностях. Маленький колокольчик звонил в фургонах во время дневного богослужения, и после него погонщикам приходилось соблюдать полную тишину. Святая Тереза иногда награждала их молчание маленькими подарками в виде сушеных фруктов, если у нее находилось, что потратить из скудных запасов. У нее никогда не было ни гроша, и, кажется, она основала семнадцать монастырей за двадцать лет только на обаянии, вере и целеустремленности.

Мне нравится известная история, как однажды, чуть не утонув при переправе через вздувшуюся реку в Бургосе, святая Тереза пожаловалась в минуту гнева Спасителю. И услышала Его ответ: «Так я поступаю со своими друзьями», – на что немедленно парировала: «Вот поэтому у Тебя так мало друзей!»

Когда святая Тереза состарилась и утомилась от путешествий, монахини, видя ее усталость, иногда пели ей колыбельные в нищенском жилище; а когда ледяные ветры дули по кастильским равнинам, пытались отдавать святой собственную одежду, чтобы согреть ее, поскольку она сильно страдала от холода. Часто она собирала последние искры жизненной силы и заводила такие увлекательные беседы, что монахини шли за ней в келью и молили не покидать их. Есть даже свидетельства, что иногда святая Тереза брала тамбурин и танцевала для своих монахинь! Она любила смех и лучилась обаянием. «Избавь меня, Господь, от мрачных святых», – как-то сказала эта женщина.

О мистических опытах святой Терезы писать здесь невозможно, но читатели ее книг узнают, что она принимала экстазы духовной жизни как нечто такое, чего способен достичь любой достаточно искренне – и истово – верующий человек. Характерно, что странный феномен левитации, который большинство из нас переживает только во сне, встревожил ее и смутил. Святая Тереза хваталась за что угодно, только бы не дать своим ногам оторваться от земли. Она считала левитацию «совершенно необычайным явлением, которое может вызвать множество пересудов», и велела монахиням никогда не упоминать об этом. Когда чувствовала, что теряет вес и вот-вот поднимется в воздух, она бросалась наземь и умоляла монахинь прижать ее к земле. Однажды в канун Рождества святая Тереза упала с лестницы и сломала левую руку. Монахини решили, что ее столкнул дьявол, и просили рассказать, так ли это. Тереза не ответила ни да ни нет, но заметила, что он «сделал бы куда худшее, если бы ему позволили». Рядом не оказалось никого, кто мог бы выправить руку, и впоследствии ее пришлось ломать и заживлять заново – болезненная операция, каковую, кстати, перенес и другой испанский святой, Игнатий Лойола, которому сломали и заново выправили ногу. Описывая мучения этого опыта в письме, святая Тереза прибавила: «И все же я была счастлива, ощутив хотя бы малую толику того, что выстрадал наш Господь».

С такими мыслями, как эти, я отправился осмотреть дом у самой стены Авилы, где родилась Мать Кармела. Оказалось, он превращен в уродливую церковь. Поразительно, чего может достигнуть благочестие на путях дурновкусия! Комната, в которой родилась святая Тереза, теперь стала роскошной барочной капеллой, а ее главная реликвия – статуя святой в золотой короне, которая, думаю, привела бы саму Терезу в немалое раздражение. В алтаре я увидел один из пальцев святой Терезы, унизанный кольцами и заключенный в хрустальный реликварий. Я смотрел на него с ужасом, вспоминая, насколько тщательно святая заботилась о своих руках. Думаю, ужасная история о ее эксгумации и расчленении, чтобы обеспечить реликвии для церкви, – один из самых шокирующих эпизодов такого рода в истории Испании.

За восемнадцать лет до рождения святой Терезы Испания погрузилась в такую глубокую скорбь, что двор, вместо белой саржи, использовавшейся в то время в качестве траура, облачился в рубища. Причиной стала смерть двадцатилетнего наследника трона – принца Хуана, единственного сына Фердинанда и Изабеллы. Торжественная погребальная процессия прошла по дороге из Саламанки, где умер принц, в Авилу, где его похоронили в доминиканском монастыре Санто-Томе, за стенами.

Когда я стоял у его могилы и смотрел на красивое лицо, столь чудесно изваянное из белого мрамора флорентийским скульптором, я почувствовал, что некая часть скорби его родителей до сих пор окружает эту одинокую фигуру. Они изгнали из Испании мавров, объединили страну, им открылся Новый Свет, и вдруг, на пике побед, у них отбирают единственного сына и наследника. Фердинанд был с сыном, когда тот умирал. Опасаясь, что вести сильно подействуют на жену, он посылал к ней гонца за гонцом, разбивая сообщения на части и пытаясь подготовить ее к неизбежному. Узнав наконец обо всем, Изабелла прошептала: «Что Бог дал, то и отнял».

Если бы этот юноша выжил и продолжил свой род, испанская история – невозможно представить – лишилась бы Карла V и Филиппа II. Принц также был братом Екатерины Арагонской, и стань он королем Испании, возможно, Генрих VIII обнаружил бы, что с ним нелегко поладить, когда пожелал развестись с женой ради Анны Болейн. В истории много вопросительных знаков, и могила принца в Санто-Томе – один из них.

§ 7

Я направлялся в Бургос, на север. В Мадриде я забрал свою машину и теперь ехал по стране высоких тополей и серебряных берез, а передо мной протянулась одна из великолепных испанских автострад. Я остановился в Аранда-де-Дуэро купить бензин и полюбовался рекой, текущей на запад, в Португалию, темной, словно крепкий кофе. Высокие плоскогорья Мадрида и Ла-Манчи остались далеко на юге и, думая о них, я обнаружил в своем сознании многослойную мозаику, сложенную из Филиппа II в Эскориале; Дон Кихота повсюду; эльгрековских святых с икрами балетных танцовщиков, которые стоят, протягивая руки с изящными ладонями к мрачным небесам; бледного Филиппа IV, позирующего Веласкесу; Гойи, Годоя и Наполеона; а в Толедо – лязга оружия и теснящейся толпы евреев, мавров, рыцарей и епископов. Невообразимо далекой казалась сейчас еще более южная Испания, где струйки арабских фонтанчиков взлетали и опадали в покрытых резьбой патио, Испания кактусов, апельсинов и алоэ, Испания, которая стоит к Кастилии спиной, а лицом – к Африке.

Испания старой Кастилии тоже была иной, не менее пустынной и суровой, но со своей особенной строгостью; возможно, менее мистической, но с теми же просторами, где деревеньки цвета грязи глядели в небо, а грандиозные церкви возвышались посреди лишенной деревьев земли, словно корабли в море. Ни римляне, ни арабы не оставили здесь такого глубокого следа, как на юге. На самой границе этой северной земли чувствуешь, что перед тобой – Иберия, готическая Испания, и – самое странное – ты больше не думаешь о Дон Кихоте. Вместо этого с равнины выезжает человек, который носит железное распятие под кольчужным панцирем. Он – барон-разбойник знакомого нам типа. Он ведет войну с соседним христианским замком с тем же энтузиазмом, с каким сражается с неверными. Временами он даже сговаривается с арабами, чтобы разгромить дядюшку или пасынка или поучаствовать в каком-нибудь особенно заманчивом грабеже. Здесь нет такого понятия, как патриотизм. Здесь еще нет ни Испании, ни Англии, ни Франции, только два замка, этот и соседний, – и, конечно, христианство и нередко очаровательные мусульманки. И все же неважно, как часто этот барон-разбойник поет арабские песни или рассказывает арабские сказки – он никогда не забывает о распятии у своего сердца. Оно всегда там, чтобы напоминать человеку, что он принадлежит церкви. Христианство – крепкая веревка, связывающая нашего барона, а вера Мухаммада с ее убийственными расколами – слабость его врага. Легенда гласит, что одно время христианское влияние в Испании уменьшилось до нескольких партизан в пещере; но они оказывали сопротивление, и с течением времени владыки этих маленьких энергичных королевств взяли свое. Другие христианские принцы пришли им на помощь из-за Пиренеев, и папа Александр II проповедовал о крестовом походе в Испании за двадцать лет до Петра Отшельника. Старая Кастилия, таким образом, являлась передним краем этого движения сопротивления и получила свое имя от замков, руины которых все еще стоят на ее холмах. Это Испания многочисленных, путающихся между собой корольков, Санчо и Альфонсов, а также дам с именами Беренгария, Констанция или Уррака – чудовищное имя, которое когда-то заставило французского посла выбрать будущей королевой Франции более благозвучную Бланку. И в первую очередь это Испания Сида Кампеадора, испанского Альфреда Великого, Хереворда Бдительного и Робин Гуда, слитых в одном горячем и коварном рыцаре, который по-прежнему скачет на своем верном боевом коне Бабьеке по сверкающим росами полям рыцарского романа.

Я увидел башни кафедрального собора Бургоса, вырисовывающиеся на фоне холма. Других таких башен нет во всем мире. Мистер Ситуэлл сравнивал их с золотыми засушенными стеблями колокольчиков, а страницей позже – с мачтами средневековых кораблей, и это, по-моему, верная аналогия. Они выглядят как мачты старинных кораблей, какими те нарисовали бы монахи: снасти тянутся с верхних башенок до планшира; и может быть, выступающие зубцы, торчащие, словно флажки, говорят нам, что корабли украшены в честь какого-то радостного события – например, бракосочетания принцессы.

Никакие города, возникшие в результате одних и тех же исторических условий, не могут отличаться друг от друга больше, чем города Кастилии. В коротком путешествии Толедо, Авила, Сеговия и Бургос очаровывают путешественника своей непохожестью и разнообразием, и этот индивидуализм, разумеется, составляет огромную долю очарования Испании, как ее людей, так и городов. Даже учитывая, что их обошли стандарты индустриализации, эти города странным и чудесным образом различаются внешним обликом. Толедо – темный, полный тайн и памяти о плащах и кинжалах; Авила – словно святая, преклонившая колена среди скал; Сеговия увенчана плюмажем и закована в доспехи для великих войн; и Бургос – столь же средневековый и столь же кастильский, как и прочие, но с искренней, открытой и, я бы даже сказал, почти фламандской атмосферой. Он похож на испанского родственника Брюгге или Нюрнберга. Есть что-то тевтонское в остроконечных башнях его собора.

Я думал, что после Толедо и толедского собора никакая другая церковь не сможет произвести на меня большее впечатление, но от кафедрального собора Бургоса у меня перехватило дыхание. Он словно подпирает плечом холм – довольно странно, мне кажется, для такого огромного и величественного здания, – а на вершине когда-то стоял могучий замок, где происходило много событий, включая свадьбу нашего Эдуарда I и Элеоноры Кастильской. Река Арлансон течет через город меж высоких набережных и наверняка становится зимой весьма бурной. Здесь есть пласа, которая тут же покорила меня своей красотой и неиспорченностью – это пространство неопределенной формы, где старинные дома опираются на колонны, образуя крытую аркаду, а в центре стоит статуя того славного, хоть и чудного Бурбона, Карла III, чье веселое лицо с длинным носом глядит на нас вопросительно-насмешливо со стен Прадо.

Бургос не целиком погружен в эпоху Сида. Здесь делают целлофан, есть ткацкие и прядильные фабрики; также это известный гарнизонный город и всегда был таковым. Главное ежедневное зрелище в Бургосе – испанский полк на марше. Сначала появляется духовой оркестр, потом полковник и адъютант – верхом, а затем длинная колонна сильных и выносливых на вид солдат в хаки; во главе каждой роты скачут ротные командиры на лошадях. Все офицеры носят шпаги и военные сапоги. Как-то раз я видел горную батарею, промаршировавшую по пыльным дорогам за городом; полевые орудия свисали с боков мулов. А вечером Бургос наполняется солдатами с самыми лучшими манерами, какие я только видел; на каждом непременные белые хлопчатые перчатки, и ни один не ленится отдать честь.

Я заклинаю всякого, кто едет в Бургос, посидеть как-нибудь днем в одном из кафе на Пасео дель Эсполон Вьехо и понаблюдать за детьми и их старыми няньками. Даже в парке Эль Ретиро в Мадриде я не видел более красиво одетых ребятишек и стольких чудесных старых нянюшек, словно сошедших с картин Рембрандта. Вдоль одной стороны Пасео тянутся магазины и кафе, а с другой – прекрасно спланированный парк без ограды, идущий параллельно реке. Днем дети и их няньки представляют собой картину, напомнившую мне далекий парк Кенсингтон-Гарденз. В этот час испанские дети всегда нарядно одеты: девочки – в оборчатые кисейные платьица с атласными поясами, а мальчики – в белые матросские костюмчики. Они играют в мяч, кегли с обручами, а самые маленькие слоняются вокруг и выскакивают друг на друга из-за деревьев. Девочки заманивают мальчиков в неприятности, а мальчики за это получают нагоняй. Иногда пухлая маленькая niña, преследуя маленького niño, падает плашмя в пыль; запачканную кисею быстро отряхивает пара смуглых морщинистых рук, а мальчика тем временем бранят, словно юного Дон Жуана. Попозже появляются гарнизонные офицеры, иногда с женами, и я приметил среди них много величавых испанских донов, высоких и стройных, как у Эль Греко. Иногда их важность тает от горячих приветствий los ninos. Младшие офицеры подтягиваются и проверяют, все ли пуговицы на мундире в порядке, когда приближаются к полковнику и его даме; вся сцена, с оборками и шпагами, шпорами и сапогами, зелеными деревьями и старыми няньками создает картину жизни, какой та была раньше, – если сощурить глаза на солнце, все зрелище может показаться акватинтой XIX века, или, если кто-то сумеет вообразить такое, сценой из испанской Джейн Остин.

Для человека, привыкшего к аскетической строгости английской готики, естественно счесть кафедральный собор Бургоса вычурным и перегруженным деталями – вряд ли там найдется хоть квадратный ярд, не покрытый резьбой или не украшенный как-нибудь иначе. Но когда начинаешь понимать его архитектуру, это ощущение уходит и можно делать открытие за открытием. Кстати, Альгамбра – тоже вычурное и перегруженное украшениями здание, но при том полная противоположность Бургосу. Вы охватываете Альгамбру одним взглядом, и мало что остается за пределами восприятия; а собор Бургоса едва возможно изучить целиком, если только вы не родитесь здесь пять или шесть раз. Это чудесный пример храма, сокровищницы, музея и библиотеки, созданных для тех, кто не может читать. Такова была функция собора в средние века, и в наши дни он радует глаз, как и тогда.

В coroесть портрет из меди, отбитой на дереве, – портрет епископа, умершего в 1238 году, за семь лет до того, как Генрих III начал сносить старое Вестминстерское аббатство в Лондоне и строить нынешнюю церковь. Это Маурисио, епископ Бургоса, – как полагают некоторые, англичанин, приехавший в Испанию в 1219 году вместе с Беатрис Швабской, когда та выходила замуж за Фердинанда III Святого. Статуи Фердинанда и Беатрис стоят слева от входа в клуатр, и на них стоит взглянуть; он, типичный король того периода, будто бы протягивает кольцо или какой-то иной подарок королеве, которая поворачивается к нему; она в роскошном облегающем парадном платье и длинной мантии, а на ее голове красуется высокая шляпа без полей, с завязками под подбородком – очевидно, новейший германский фасон того времени.

Беатрис, кажется, счастливо жила с Фердинандом и родила ему много детей. Ее первый сын стал Альфонсо Мудрым, чьи астрономические таблицы и другие труды я вспоминал, когда посещал замок в Сеговии. Немецкое имя Фредерик и греческое Мануэль были принесены в Испанию Беатрис, которая назвала двоих из своих сыновей в честь родственников. Она умерла после шестнадцати лет правления, и Фердинанд женился во второй раз на француженке Жанне, ставшей матерью Элеоноры Кастильской, супруги нашего Эдуарда I. Но ко времени брака Элеоноры Фердинанд был уже мертв и похоронен в Севилье – как я видел, его останки хранятся в серебряном гробу.

Великим архитектурным достижением его правления стал кафедральный собор Бургоса, который строили под надзором епископа Маурисио, чье благородное и безмятежное лицо – одно из немеркнущих воспоминаний об этой великой церкви. В нескольких футах от него лежит камень, покрывающий многострадальные останки Сида.

Невозможно описать бургосский собор: многие годы займет одно только тщательное его изучение и попытки понять каждую частичку его пространства. Все, что может сделать человек – упомянуть одну-две детали, за которые цепляется глаз, когда проходишь среди этого огромного величия. Здесь я впервые встретился с работой немецкого художника Хиля де Силоэ, который мог обрабатывать алебастр и мрамор, словно пчелиный воск; мне показалось, этот мастер всегда творил в экстазе вдохновения, создавая себе трудности только для того, чтобы их разрешать. Более притягательной для меня, чем скульптурные надгробия его работы, оказалась его резьба по дереву – я нашел ее прекраснейшей из того, что видел в Испании. В соборе есть несколько выполненных им retablos; мое любимое – retabloнад алтарем святой Анны в капелле Коннетабля. Там, под видом плеяды женщин-святых, собравшихся вокруг фигуры святой Анны, Хиль де Силоэ на самом деле собрал целую галерею средневековых дам-аристократок, одетых по новейшей моде пятнадцатого века. Это одна из самых чудесных вещей в Испании, и в ней видится такое предвкушение Ренессанса, что я удивился, как ей удалось избежать суда инквизиции. Эти женщины, конечно же, не святые, хотя Хиль де Силоэ наверняка велел моделям изобразить на лицах ангельское выражение. Его шедевр – фигура святой Екатерины в монастыре Мирафлорес примерно в двух милях от Бургоса, фигура, которая могла бы считаться символом модной дамы всех эпох.