Текст книги "Аэрокондиционированный кошмар"

Автор книги: Генри Валентайн Миллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

У меня в памяти навсегда останется один его жест. Как-то вечером за обеденным столом зашел разговор о природе успеха. Кто-то стал допытываться у доктора более ясной формулировки его феноменального успеха. Вместо ответа он поднял обе руки, благоговейно приложился губами к кончикам пальцев и произнес: «Je dois tout a celles-ci» [23]23
  Всем я обязан вот им (фр.).


[Закрыть]. Хотя это и трудно было посчитать настоящим ответом, но в этом жесте проявилась характерная скромность и беспристрастность художника, который работает своими руками. В ту минуту он думал о своем искусстве хирурга, которому обучался так долго и напряженно. Но это умение с исключительной тонкостью использовать свои руки и пальцы в работе служило и показателем еще более интересной, духовной жизненной установки: с самого начала молодой человек понял, что на своем пути он должен рассчитывать только на свои силы, способности и мастерство, короче говоря, все делать своими руками.

С этим обедом связан еще один эпизод, поразивший меня сверх всяких слов. Когда официант с меню начал обходить стол, доктор Сушон повернулся к нам и сказал: «Да ну их, все эти штуки, не смотрите меню. Просто скажите, что вы любите, и вам подадут все, что захотите». Я что-то не припомню, чтобы кто-нибудь еще угощал меня подобным образом. Это был царственный жест, и даже закажи я что-нибудь отвратительное, уверен, что это имело бы восхитительный вкус после такого приглашения. В ту же минуту я принял решение, что, если когда-нибудь придет день, когда меня не будет интересовать стоимость еды, я обойдусь с самим собой так же великодушно, как доктор Сушон обошелся с нами. Мне ведь всегда хотелось как-нибудь сесть в такси и сказать шоферу: «Езжайте пока по кругу, я еще не знаю, где выйду».

Народ в Новом Орлеане поразительно гостеприимен. Обеды, которыми меня потчевали в тамошних домах, не забыть до конца дней моих. У этого города самая родственная мне душа из всех известных мне городов Америки, и это оттого, полагаю, что здесь наконец-то на нашем унылом континенте радости плоти играют ту важную роль, какую они заслуживают. Это единственный город Америки, где после долгой трапезы, сдобренной хорошим вином и интересным разговором, можно брести наугад по Французскому кварталу и чувствовать себя, как подобает цивилизованному человеческому существу.

После того обеда, о котором я рассказываю, доктор Сушон передал нас в руки своего хорошего приятеля Чарлза Грешэма, владельца любопытной маленькой художественной галереи на Ройал-стрит. Показывая нам квартал, он вел себя как человек, увидевший все это в первый раз после многих лет. Его любовь к этому маленькому осколку прошлого мира живо напомнила мне мои собственные экскурсии по парижским улицам времена, когда я еще не наелся досыта такими приключениями. А Грешэм знал каждый дюйм нашего маршрута наизусть; такое дается только человеку, исходившему эти улочки ночь за ночью, погружаясь все глубже и глубже в потаенные пласты прошлого. Но, остановившись на минуту или две на перекрестке, чтобы дать ему возможность закончить очередную историю, я вдруг почувствовал, что теряю интерес к тому, что он рассказывает. Передо мной всплыла точно такая же вечерняя прогулка, когда я водил одного американца по Латинскому кварталу. Я сказал «я водил», но это неверно; на самом-то деле это он водил меня и еще давал пояснения. Американец этот по пути в Манилу в первый раз попал в Париж, и у него было отпущено на французскую столицу всего сутки. Это была самая необычная для меня прогулка по Парижу. Парень рассказал мне за обедом, что пишет пьесу о Французской революции и так тщательно изучил план Парижа, что может не хуже любого парижанина показать мне город. И правда, вскоре оказалось, что он знает город куда лучше обыкновенного парижского жителя. Но тот город, по которому он меня вел, был городом мертвых. Он, казалось, едва замечал живой современный Париж, открывавшийся его: глазам на каждом повороте. При этом он сыпал датами событий и именами исторических фигур, встретившихся ему на страницах замусоленных книг. Признаюсь, никогда Париж не казался мне столь безжизненным и неинтересным, как тогда, когда я смотрел на него глазами этого фанатика истории. Возле алтарной стороны Нотр – Дам, в месте, где замолкает даже самый болтливый идиот, он все продолжал громким голосом извлекать из небытия марионеток Французской революции, и меня охватил подлинный ужас. Пришлось сообщить, что я слишком устал, чтобы следовать с ним дальше, и мы расстались холодно и равнодушно. Я понимаю, что можно писать захватывающую историческую драму, так и не побывав на месте ее действия. Но человек, столь невосприимчивый к драмам живой улицы, человек, который идет по нынешнему дню, а видит только прошлое, представляет для меня не больший интерес, чем схема маршрутов городского транспорта Вены для жителя Сьерра – Леоне.

При следующем посещении офиса доктора Сушона я еще более укрепился в высокой оценке его работ. Снова мы увидели около дюжины полотен, написанных за период в пять или шесть лет. Разговоры с Грешэмом, казалось, обострили мое зрение. Прогулка по Французскому кварталу накануне ночью воскресила ту Луизиану, великолепие которой еще не угасло окончательно. Стоя в Джексон-парке, чьи ambiance [24]24
  Обстановка, атмосфера (фр.).


[Закрыть]уникально для Америки, я внезапно понял, чем восхищает меня это место. Ряды доходных домов по бокам парка – первых в Америке, как мне рассказали, домов с квартирами внаем – ну, конечно же, это маленькие отели, обступившие самое мое любимое место в Париже – площадь Вогезов. Поблизости от парка знаменитый Французский рынок, поблизости от площади – знаменитая Бастилия. И парк, и площадь дышали покоем и уединением, и от обоих было рукой подать до улиц, где копошилась жизнь простых людей. Ничего не могло быть более аристократичным, чем атмосфера площади Вогезов, расположенной в самом сердце предместья Сен-Антуан. Джексон-парк наполнен таким же ароматом. Трудно было поверить в то, что он принадлежит Америке.

В этом смысле живопись доктора Сушона такая же, как вся Луизиана, – она американская и в то же время не американская. Многие из его полотен вполне могли быть работами современных французских художников. Не по содержанию, а по настроению и подходу к материалу. В них присутствует какая-то радостная мудрость, нечто такое, что приближает их временами к великому Духу природы китайских мастеров. И как далеко воображение доктора Сушона от мертвенной, стерильной стилизации Гранта Вуда или от судорожных неандертальских усилий Томаса Бентона! Каким же вылощенным, пустым, подражательным выглядит мир американской живописи! За исключением примитивистов, за исключением волшебного Джона Марина, само присутствие которого среди нас уже есть чудо, что есть ценного и заслуживающего внимания среди всех этих дерьмовых картинок, штампуемых, как подсвечники? Где прозрения, индивидуальность, дерзость и отвага европейцев? Где наш Пикассо, наш Ван Гог, наш Сезанн, наш Матисс или Брак, да даже простодушный скромняга Утрилло? Могли бы мы родить Руо или Пауля Клее, не говоря уж о гигантах прошлого из Италии, Испании, Голландии, Фландрии, Германии, Франции? На такие вопросы обычно следует стандартный ответ – мы еще молодая страна! Сколько же столетий будем мы опираться на эти костыли? Подумайте о том, чего достиг Будда за свою жизнь. Подумайте о том, как далеко шагнули арабы всего за несколько десятилетий после явления Магомета. Подумайте о том беспримерном выводке гениев, который дала Греция всего за одно столетие. Гению народа некогда ждать, чтобы политическая и экономическая жизнь обустроилась на манер счастливой Утопии. Положение масс, какое бы время мы ни выбрали, всегда достойно сожаления. Думаю, что не ошибусь, утверждая, что периоды величайших подъемов искусства совпадали с периодами величайшего обнищания и страданий большой части простых людей. Если сейчас четверть американского народа находится ниже нормального жизненного уровня, то около ста миллионов наслаждаются комфортом и жизненными благами, которые никому и не снились в прошлые времена. Что же мешает им проявить свои таланты? Или, может быть, наши таланты лежат в других плоскостях? Не в том ли дело, что для мужского населения нашей страны главная задача – стать преуспевающим бизнесменом? Добиться «успеха», а в какой области или каким образом, с какой целью или каким смыслом – не имеет значения. «Успех» самодостаточен. У меня нет ни малейшего сомнения, что искусство – самая последняя вещь, которая нас занимает. Юноша, который проявляет желание стать художником, выглядит чудаком или же никчемным лодырем и дармоедом. Осуществлять свое призвание он вынужден ценой голода, унижений и насмешек. И заработать он может, производя лишь такое искусство, которое сам презирает. Чтобы выжить, ему приходится малевать дурацкие портреты самых тупоголовых людишек или пойти в услужение к королям рекламы, а уж они-то, по моему глубокому убеждению, губят искусство куда успешнее, чем кто бы то ни было. Ведь стенные росписи, украшающие наши общественные здания, – в большинстве своем типично коммерческое искусство. Некоторые из них и по замыслу, и по исполнению лежат ниже уровня художников, рекламирующих воротнички «Эрроу». Большие концерны должны угождать публике, а публика, испортившая себе вкус на литографиях и афишах Максфилда Парриша, руководствуется лишь одним принципом: «Это имеет успех».

Появись доктор Марион Сушон со своими картинами, когда ему было двадцать пять или тридцать лет, да еще понадейся зарабатывать на жизнь чистым искусством, он скорее всего жил бы впроголодь и его пинали бы ногами, как футбольный мяч. Критики посмеивались бы над его полотнами и советовали бы поступить в Академию и поучиться рисовать; торговцы говорили бы ему, что придется с десяток лет подождать. Ведь часть его успеха – не по его вине, прошу не забывать! – объясняется тем, что его рекламировали как аномалию, как сенсацию. Так же распродаются сегодня американские примитивисты – что-то вроде бурлескного спектакля под восторженный рев зрителей. Однако у некоторых из этих чудаков и уродов есть полотна, с которыми не может равняться по качеству, замыслу и исполнению ни один американский художник. То же относится и к творчеству больных в наших психушках: до многих из их холстов нашим академистам никогда не дотянуться.

Священник-ирландец в одной из федеральных тюрем, приведя меня в тамошнюю церковь, показал витражи, выполненные одним из заключенных, показал как забавный курьез. А восхищался он конфетными иллюстрациями к Библии работы тех узников, которые, как он выразился, «знают, как рисовать». Когда я напрямик сказал ему, что не разделяю его мнения, когда начал с восторгом говорить о простодушной искренности того, кто выполнил витражи, святой отец признался, что ничего не понимает в искусстве. Он лишь знает, что один человек знает, как рисовать, а другой не знает. «Значит, чтобы стать художником, надо знать, как правильно нарисовать руки и ноги, знать, как нарисовать человеческое лицо, и уметь правильно прилепить шляпу к голове, так, что ли?» Он в растерянности поскреб в затылке. Видно, такой вопрос никогда не приходил ему в голову. «А что делает теперь этот парень?» – поинтересовался я. «Этот-то? О, сейчас мы учим его копировать журнальные иллюстрации». – «Ну и как, успешно?» – «Он не проявляет никакого интереса к этому, – сокрушенно проговорил патер. – Совсем нет склонности к обучению».

Идиоты, чуть было не сказал я вслух. Даже за решеткой они стараются погубить в человеке художника. Единственной вещью во всей тюрьме, заинтересовавшей меня, были именно эти витражи. Они являли собой манифестацию человеческого духа, свободного от жестокости, невежества и лжи. И этот свободный дух, этого простодушного, искреннего человека, влюбленного в свою работу, стремятся превратить в дрессированного осла. Прогресс и просвещение! Сделаем из хорошего заключенного будущего Гуггенхаймовского стипендиата! Тьфу!..

«Не хочется и думать о том, через что приходится проходить художнику без средств, – сказал доктор Сушон. – Это страшнее ада». Как во всех других больших городах Америки, в Новом Орлеане полно голодных и полуголодных художников. Квартал, где они селятся, методично рушат и превращают в прах тяжелые орудия вандалов и варваров индустриального мира. Мы почем зря обличаем вандализм наших давних врагов немцев, мы честим их гуннами, а между тем у нас, в последнем архитектурном заповеднике Америки, уничтожается нашими собственными руками цветущий уголок планеты, продолжается подленькая, незаметная работа разрушения. Этак лет через сто, а то и меньше, едва ли останутся на этом континенте следы той единственной культуры, которую мы оказались способны создать, – богатейшей культуры рабовладельческого Юга. Новый Орлеан поклоняется славному прошлому, но безучастно наблюдает, как цинично и безжалостно варвары нового времени закапывают в могилу это прошлое. Когда неповторимый Французский квартал исчезнет, когда звенья, связывающие нас с минувшим, распадутся, тогда вылизанные стерильные дома офисов, чудовищные монументы и такие же общественные здания, нефтяные скважины, дымящие трубы, аэропорты, тюрьмы, психушки, богадельни, хвосты за хлебом, невзрачные лачуги цветных, надраенные жестянки Форда, обтекаемые паровозы, готовая жратва в консервных банках, аптеки, светящиеся неоном витрины будут вдохновлять художника. Или, что куда более вероятно, толкать его к самоубийству. Лишь немногим хватит мужества и терпения ждать, пока им стукнет шестьдесят, чтобы взяться за кисть. Еще меньше найдется тех, кому посчастливится стать хирургом. Когда у известного дантиста хватает наглости заявить, что для рабочего человека зубы – его собственные зубы – предмет роскоши, куда ж это мы идем? Так, глядишь, доктора и хирурги скоро скажут: «А к чему вообще сохранять здоровье тех, в чьей жизни нет ничего стоящего?» И объединятся, единственно из человеколюбия, в общество эвтаназии и начнут убирать за ненадобностью тех, кто не приспособлен к ужасам современной жизни. С полей сражений и из индустриальных битв им угодит в лапы достаточно пациентов. А художник, как индеец, может оказаться под опекой правительства; а может быть, ему и позволят слоняться где угодно, просто потому, что мы не настолько жестокосердны, чтобы убивать художников в открытую, как индейцев. А возможно, ему дадут заниматься своим искусством, но только после того, как достаточно времени он отдаст «общественно полезному труду». Сдается мне, что приблизительно в такой тупик нас и затягивает. Кажется, только творения умерших сохраняют для нас какую-то привлекательность или какую – то ценность. Богачей можно всегда склонить к поддержке нового музея; на академии и тому подобные заведения можно всегда рассчитывать – они снабдят нас сторожевыми псами и гиенами; критики всегда могут быть куплены теми, кто готов прикончить все живое и свежее; всегда можно подобрать таких воспитателей, которые уведут молодых людей подальше от подлинного смысла искусства; громилу всегда можно науськать на то, что недоступно его пониманию и потому раздражает. Бедняки ни о чем, кроме еды и квартирной платы, думать не могут. Богатые тешат себя, надежно вкладывая деньги в коллекции, которые собирают для них упыри, кормящиеся кровью и потом художников. Средний класс оплачивает право зайти в галерею, чтобы поглазеть да покритиковать сообразно своему недопеченому пониманию искусства; он слишком боязлив, чтобы защищать тех, кого в глубине души люди среднего класса опасаются, отлично зная, что их настоящий враг не какой-нибудь человек наверху, перед которым они лебезят и стелятся, а именно этот бунтарь, словами или красками показывающий, насколько прогнило здание, которое бесхребетный средний класс обязан подпирать.

А те художники, что сполна получают награду за свои картины, всего-навсего шарлатаны и ловкачи; к ним относятся не только импортируемые разновидности, но и наши уроженцы, наловчившиеся пускать пыль в глаза, тогда как настоящее искусство находится в опасности.

Человеку, который хочет рисовать не то, что он видит, но то, что он чувствует, нет места среди нас. Ему место в тюрьме или в сумасшедшем доме. Если он не сумеет доказать свое здравомыслие и социальную адекватность, как в случае с доктором Сушоном за тридцать или сорок лет служения человечеству в роли хирурга.

Таково сегодняшнее положение искусства в Америке. Как долго оно останется неизменным? Может быть, война окажется тем злом, что оборачивается благом. Может быть, пройдя второй раз через кровавую баню, мы почувствуем нужду в людях, стремящихся наладить жизнь в иных понятиях, чем алчность, соперничество, ненависть, смерть и разрушение. Может быть… Qui vivra verra [25]25
  Поживем – увидим (фр.).


[Закрыть], как говорят французы.

Арканзас и Великая пирамида

Арканзас – большой штат. Он должен быть таким, иначе де Сото, открывший на Юго-Западе все, что стоило открывать, прошел бы мимо него, не заметив. За девяносто лет до пилигримов, высадившихся в Плимуте, испанцы, тоже белые люди, побывали в этом краю. Прошло больше ста лет со смерти де Сото, прежде чем белые люди снова вступили на эту территорию, которая была принята в союз на правах штата только в 1836 году. Тогда на весь штат насчитывалось не более 60 ООО жителей, сейчас его население составляет 2 ООО ООО человек. Арканзас сражался на стороне Конфедерации – еще одно очко в его пользу. В Литтл-Роке до сих пор можно видеть здание Старого Капитолия, один из изящных образчиков американской архитектуры. Чтобы вполне оценить это здание, достаточно взглянуть на уродину, воздвигнутую в Де-Мойне. Уилл Роджерс, этот великий американец, чьи достоинства начинают теперь соперничать с Марком Твеном и Эйбом Линкольном, был достаточно высокого мнения об Арканзасе, чтобы найти себе жену из этого штата, уроженку городка, носящего его имя. Существует множество фактов и исторических личностей, заставляющих с почтением отнестись к Арканзасу. Остановлюсь лишь на следующих: на том, что самые большие дыни в мире, некоторые из которых весят по 160 фунтов, выращиваются в Хоупе, Арканзас; что единственные в Соединенных Штатах алмазные копи находятся вблизи Мерфрисборо в юго-западном углу штата; что самый большой в мире персиковый сад (17 ООО акров с полутора миллионами деревьев) расположен там же; что округ Миссисипи производит хлопка больше, чем любой округ во всей стране; что 99 процентов жителей этого штата – чистопородные потомки американских пионеров, многие из которых перебрались сюда с Аппалачских гор; что в простом бревенчатом домике, когда-то школе, а теперь музее в двух милях к югу от горы Гэйлор учительствовал в свое время Альберт Пайк. Скольжу по этим интереснейшим фактам и задерживаюсь на именах лишь двух людей, уже умерших, о которых многие американцы никогда не слышали. Один из них – бригадный генерал Альберт Пайк, бывший одно время Великим Командором «Древнего воспринятого шотландского обряда вольных каменшиков Южной провинции США», другой – «Серебряный» Уильям Хоуп Харвей, строитель так и не построенной пирамиды вблизи Монти-Ни, штат Арканзас.

Впервые я услышал о нем в доме судьи Макханея в Литтл-Роке. «Серебряным» Харвея прозвали по ассоциации с Уильямом Дженнингсом Брайаном той поры, когда тот ратовал за «свободную чеканку серебра». Харвей, по мнению многих, был одним из тех эксцентричных, независимых, свободомыслящих людей, которые отваживаются на собственные мнения, тип, почти начисто вымерший в нынешней Америке. Он, кажется, сколотил кое-какое состояние, торгуя написанной им самим книгой (бумажная обложка, 224 страницы с иллюстрациями, по цене четверть доллара за экземпляр), которую он без всяких-яких так и назвал «Книга». Книга трактовала проблему воздействия ростовщичества «на государственный организм с момента рождения цивилизации до настоящего времени и проблему разрушительной силы финансовой системы, базирующейся на Ростовщичестве (Ростовщичество – всегда с большой буквы!), в Соединенных Штатах и во всем мире». В начале тридцатых годов Харвей, потеряв всякую веру и в демократов, и в республиканцев, стал готовить съезд для создания Новой партии. В газете, названной им «Трубный зов» (подписка все те же 25 центов в год), есть любопытное сообщение импровизированного Национального комитета, который, правда, оказался, насколько я могу судить, мертворожденным плодом. Так вот, там Харвей предлагал, чтобы место для проведения Национального конвента его новой партии было выбрано только к западу от Миссисипи. Довольно знаменательное свидетельство все ширящегося раскола между Востоком и Западом этих самых Соединенных Штатов. Насчет делегатских мандатов на конвент у Харвея имелась не менее оригинальная идея. «Заявление о приеме любой общины, любой организации, а также людей, находящихся на государственной службе, должно быть сопряжено со сдачей ими определенного экзамена», – объясняет он в своем «Трубном зове». «Хотя не будет времени для проведения обычных для желающих стать делегатами конвента проверок, всё же практика, заменяюшая подобные экзамены, должна заключаться в подаче письменного и подписанного заявителем подтверждения, что он осведомлен и имеет ясное представление о тех вещах, которые могли бы стать предметом личного экзамена». Тут Харвей и выдает свой блестящий замысел: упомянутые делегаты вместо экзамена обязаны прочитать его книгу «Книга» и тем самым оказаться пригодными. «Это, по нашему убеждению, единственная книга, – формулирует он, – содержащая подлинные исторические данные (о Ростовщичестве и взлетах и падениях цивилизаций); если заявитель прочел «Книгу», это означает, что он владеет той суммой знаний, которая необходима для участия в конвенте».

Нечего и говорить, что затея с конвентом окончилась полным провалом. Но неудачником «Серебряного» Харвея я никак не считаю, хотя имя его уже забыто, а грандиозная идея пирамиды погребена меж затрепанных страниц двадцатипятицентовой брошюрки «Книжка пирамиды». Благодаря счастливому знакомству с неким любезным арканзасским джентльменом из городка Роджерс я выкопал и приобрел один из трех или четырех уцелевших экземпляров этого удивительного документа. Я буду то и дело обращаться к тексту этой книженции, чтобы объяснить суть замысла Харвея, частично, добавлю, реализованного, хотя сама пирамида так и не была воздвигнута.

Место, где предполагалось осуществить этот проект, я посетил ранним утром благоуханного весеннего дня. Там я и понял окончательно, что Харвея никоим образом нельзя считать ни дураком, ни городским сумасшедшим, ни пустым фантазером. Мне даже с некоторой грустью подумалось, что лет этак через сто смысл и значение этого оборвавшегося в самом начале предприятия будут восприниматься со всей подобающей серьезностью.

Так в чем же заключалась цель пирамиды? Процитирую самого автора: «Пирамида создается для того, чтобы привлечь внимание всего населения планеты к тому факту, что рождение и гибель всякой цивилизации сопровождаются для сотен миллионов людей невыразимыми страданиями и что именно это и грозит нам теперь – наша цивилизация на грани гибели. Штормовое предупреждение, с которым пирамида обращается к миру, достигнет, надеюсь, мыслящих людей и поднимет их на бескорыстный осознанный труд по спасению и совершенствованию этой цивилизации. Если этого не сделать как можно скорее, еще до наступления всеобщего хаоса, время безграмотными каракулями забвения и варварства начертает эпитафию на могиле нашего мира».

«Когда пирамида будет завершена, – продолжает Харвей, – на ее вершине оборудуют радиостанцию, чтобы поддерживать постоянную связь со всем миром для привлечения людей мыслящих и с практической жилкой к созданию совершенной цивилизации».

Первоначально Харвей намеревался сам финансировать сооружение пирамиды. Но, вложив в фонд строительства десять миллионов долларов, он понял, что его возможности почти исчерпаны. Пришлось обратиться к добровольным жертвователям. Суммы от одного до пятидесяти долларов стали приходить отовсюду, и их набралось ко времени выхода в свет брошюры чуть больше миллиона долларов. Полная же стоимость пирамиды составляла по смете около семидесяти пяти миллионов.

Харвея впечатлял и подстегивал тот факт, что, как он излагал это, «нет больше неоткрытых стран и некуда бежать! Правда и Ложь, Добро и Зло, Бог и Сатана по всему миру сошлись в смертельном поединке. Такие же кризисы сметали с лица Земли предыдущие цивилизации! Индивидуалистические инстинкты, эгоизм, выкристаллизовавшиеся в национальные законы, ведут к гибели демократий и республик и порождают монархию и деспотизм. Необузданный эгоизм, подобно раку, пожирает все жизненно важные органы страны, неся с собой коррупцию, предрассудки, тщеславие, фальсифицированную пищу, и превращает людей в анемичную вырождающуюся расу. Как должны мы встретить этот кризис? Как должны встретить его люди всего мира?»

Пирамида намечалась в 130 футов высотой и 40 квадратных футов в основании. К северу от нее планировалось соорудить бетонную входную террасу, способную вместить до тысячи человек одновременно. Еще у основания пирамиды проектировалось озеро с кристально чистой ледяной водой, посреди озера должен был возвышаться сооруженный из бетона островок, а на нем, как ни странно, скамьи из цемента. Некий эксперт из Портлендской Цементной ассоциации дал заключение, что, после того как поверхность пирамиды покроют водонепроницаемой пленкой, «она простоит миллион лет и даже дольше – до бесконечности».

Монти-Ни, место осуществления проекта, расположено у края долины в отрогах Озарковых гор. Харвей, установив, что в процессе эрозии Озарковы горы уже понизились с 14 ООО футов до 1400, предусмотрительно выбрал место в той точке, где высота горы составляла всего 240 футов. «Если, – писал он, – процесс эрозии будет продолжаться, размывая ложе долины и понижая горы, пирамида высотой в 130 футов будет хорошим ориентиром, видимым со всех сторон. С геологической точки зрения установлено, что этому району не грозят ни землетрясения, ни вулканическая активность, так что безопасность пирамиды обеспечена на вечные времена».

На пике пирамиды планировалось закрепить пластину из самого прочного на тот момент металла с выгравированной надписью: «Прочти это, спустись вниз и ты узнаешь о причинах гибели предыдущей цивилизации».

Точно такие же пластины должны были украсить внешние грани пирамиды у входа во внутренние помещения, только вместо «спустись вниз» будет написано «войди внутрь». В просторном зале в основании сооружения и в двух боковых камерах должны находиться экземпляры «книги, дающей представление о зарождении и расцвете этой цивилизации, об опасностях, грозящих ей гибелью, и подборка заключений о причинах надвигающейся катастрофы. Это будет книга в кожаном переплете, в 300 страниц или больше, напечатанная на самой лучшей бумаге, которую выберет нью-йоркский специалист по бумаге. Каждая страница будет прикрыта листом прозрачной бумаги, как это сейчас делается в дорогих изданиях, чтобы предохранить типографскую краску от выцветания; текст сквозь эту бумагу будет легко читаться».

Далее в брошюре рассказывается о герметических контейнерах, куда поместят экземпляры книги, о том, как использовать выручку от продажи книги на улучшение участка земли и содержание смотрителя. Кроме того, в пирамиде должны быть замурованы и другие книги – о промышленности, науках, изобретениях, открытиях и так далее. Ну и, конечно, Библия и различные энциклопедии и исторические труды. А также картинки, показывающие людей и животных, населявших Землю на разных стадиях развития нашей цивилизации. В особом помещении будут собраны «все предметы нашего быта, начиная от иголок и бельевых защепок до фонографа».

Разумная предусмотрительность была проявлена в том, чтобы снабдить хранилище и словарями, и учебниками английского языка, ключами, «которые помогут перевести наши тексты на тот язык, на котором будут говорить ко времени, когда пирамида будет открыта». Особенно мне понравилось то, что следовало за этим пассажем.

«Можно с достаточной уверенностью предположить, что новая цивилизация, возникшая из пепла нашей, будет, подобно ей, развиваться медленно, совершая открытия и постепенно изобретая то, что соответствует потребностям людей. Они узнают и откроют не больше того, что знали мы о доисторических цивилизациях. Так что им придется дойти до выплавки стали и изобретения динамита, прежде чем они смогут проникнуть в пирамиду. Что предполагает уровень интеллекта, достаточный для понимания и оценки по достоинству того, что будет ими найдено в пирамиде. И в зале, и в обеих боковых камерах есть указание на наличие двух других отделений, так что, если при проникновении в первое помещение динамит частично разрушит содержимое, можно будет с большей осторожностью входить в два последующих.

Сведения о былых цивилизациях, получаемые при археологических раскопках, мало что говорят нам о достоинствах и дурных чертах этих цивилизаций, о борьбе их народов и причинах их падений. Пирамида, возведенная здесь, будет содержать все такие сведения. После ее открытия, после прочтения всех обнаруженных там документов человечество будущего узнает о том, что тысячу лет назад существовали железные дороги, телеграф, радио, звукозапись, телефоны, линотипы, летательные аппараты и была известна система кровообращения человека – словом, обо всех открытиях последних четырехсот лет. Наша цивилизация уже пять тысяч лет идет по пути эволюции, но только пятьсот лет назад было открыто, что Земля круглая. И гигантский глобус покажет нашу планету всем, кто войдет в пирамиду.

Эта цивилизация совершила поразительные открытия в области строения Вселенной, в прикладных науках, относящихся к индустрии и здоровью человека; но крайне мало в сравнении с этим сделано в искусстве управления государством и совсем ничего в научном изучении законов цивилизации. От умелого владения такой наукой зависит сохранение и совершенствование цивилизации. И нет ничего важнее этого знания.

Это цель пирамиды, и потому не будет допущено ни малейшего потакания себялюбию и тщеславию. В пирамиде не будет никаких персональных гробниц, и ничье имя не появится на внешних гранях пирамиды. Только то, что будет выгравировано на металлических пластинах».

Однако, горько усмехнувшись, наверное, неистребимости людской суетности и тревожась о скудности собранных средств, Харвей счел разумным пойти на некий компромисс: