Текст книги "Неугомонные бездельники"

Автор книги: Геннадий Михасенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Нине Куликовой и Боре Чупрыгину —

друзьям моего долгого отрочества.

А в т о р

УДАР ПОВАРЕШКОЙ

Я лежал на кровати и, разложив на стуле шахматную доску, разбирал партию Морфи – граф Изуар и герцог Брауншвейгский, когда меня что-то отвлекло. Я прислушался. В недрах прачечной, где мы жили, привычно гудели стиральные барабаны, за стенкой, в бельевом складе раздавались какие-то глуховато-тупые удары – тоже не новость… И вдруг – бум-бум! – в дверь, неуверенно и робко. Не пацаны, те так бумкают, что в буфете стаканы чокаются.

Нацепив штаны, я выскочил в темные, как погреб, сени и откинул крючок.

Передо мной залитая солнцем и точно из солнца отлитая стояла Томка, в розовом платье с желтым пояском и с ослепительно белой сумкой в руке. От неожиданности я попятился, зябко охватив свои голые плечи руками. Ведь Томка ни разу не заглядывала к нам, не стучала и даже мимо-то проходила торопливо, а тут… Она стояла у самой границы тени и света и, близоруко щурясь, вертела головой. Я понял, что меня ей не видно сквозь эту границу, и шагнул к порогу. Она шире открыла глаза и, не то усмехнувшись, не то вздохнув, сказала:

– Извини, что я тебя разбудила, по…

– Что ты! Я не спал! Думаешь, я такой засоня?

– У-у, все мальчишки засони! Я уже в магазин сбегала, а во дворе еще никого.

– Нет, я долго не сплю. Я это… партию разбирал… шахматную. Знаешь, какая мировецкая партия – не уснешь!.. Ее сыграли сто лет назад… в парижской опере… на представлении «Севильского цирюльника»… в антракте, а кто-то же-записал, не дураки были, – сыпал я, не зная, о чем еще говорить, но тут сообразил, что о шахматах, пожалуй, хватит, и, кивнув в глубину нашей мрачной, как каземат, квартиры, откуда низом вытекал вязкий холод и куда верхом тянул теплый пастой двора, выпалил: – Заходи в гости!

Томка тряхнула головой, так что мотнулись туда-сюда уложенные двойной скобкой русые косицы, и закачала белой сумкой, которая то гасла, попадая в тень, то опять вспыхивала на солнце.

– Нет, мне в магазин надо.

– Ты же сходила.

– Второй раз. Масло кончилось. Я вот что: девчонки просили передать, что они собираются ставить концерт и приглашают вас принять участие.

– Какие девчонки?

– Наши: Мирка, Пинка, Люська и… я.

– А-а… А что за концерт?

– Художественной самодеятельности, как в школе. И вот если вы согласны, то сегодня в три часа репетиция, у Куликовых.

– Хм… А всем пацанам передали?

– Только тебе, ведь ты у них главный, – сказала Томка и снова не то вздохнула, не то усмехнулась.

Замечание насчет главного мне понравилось, и я уверенно проговорил:

– Ну, ладно… А что делать-то?

– Что хотите… Пойте, пляшите, стихи читайте… Ты вон на руках умеешь ходить – пройдешься по сцене на руках, – Томка откровенно рассмеялась, повернулась и не спрыгнула с крыльца, как все мы делали, а сошла, хотя там было две с половиной ступеньки.

Она удалялась, почти не двигая ногами, уплывала, как какой-то солнечный парус по нашему захламленному двору. Вот скользнула за садик, еще раз мелькнуло за планками белое и – все.

Шмыгнув глазами и убедившись, что никто не видел нашего свидания, я захлопнул дверь и, счастливый, запрыгал по комнатенкам, насвистывая про пыльные тропинки далеких планет, где останутся наши следы. Я любил Томку! И улавливал иногда и в ней ответные симпатии, но какие-то вялые и туманные, а тут – сама постучала! Значит, дело у нас пойдет на лад!

Я бухнулся в постель доигрывать партию Морфи – граф Изуар и герцог Брауншвейгский, но в голове было так светло и весело, что даже эта знаменитая партия показалась мне вдруг скучной, а комната – страшно темной и холодной. На солнце надо! На воздух! Может, еще раз увижу Томку в розовом платье с желтым пояском, когда она будет возвращаться из магазина.

Я живо оделся и выскочил на крыльцо, прихватив шахматы и сборник задач шахматного композитора Шумова, чтобы не просто сидеть и пялить глаза. Рассыпав фигуры, я начал искать задачу попроще – сильно ломать голову не хотелось. У задач были странные названия: «Он не в своей тарелке». «Сердечное похождение белой дамы», «Ричард Львиное Сердце». Я выбрал трехходовку «Меч Дамоклеса» – белые действительно нависали мечом над одиноким черным королем, а рядом были стихи:

 
Война! Война! Кто думать мог?!
Меч Дамоклеса, как злой рок,
Висит над черным королем.
За что ж мы с ним войну ведем,
За что грозим со всех сторон?
Ужель за то, что черен он…
Расставив фигуры, я задумался.
 

Подошел Борька, мой самый лучший друг и постоянный, но слабоватый противник по шахматам, молча уселся напротив и тоже задумался. Он был косорот, но не уродливо и не от рождения, а немного, от привычки просмеивать все и вся, даже в глазах – готовность снисходительно усмехнуться.

Дернув губами, Борька поднял голову и сказал:

– Спорим, что вон до того забора двадцать метров!

Я оглянулся на забор, которым замыкался наш двор, и буркнул:

– Чего спорить, и так двадцать.

– А спорим, что не двадцать!

– Иди ты со своими спорами… Думай вон лучше над Задачей.

– Трудно.

– Какое же трудно?.. Смотри – черному королю ходить некуда и шаха нет, значит, белые должны дать ему поле. В этом идея… Только какое поле?.. И как дать?

– Дай как-нибудь… А спорим, что вот этот воробей перелетит сейчас на трубу!

Над нами на проводе сидел воробей, раскачиваясь и делая вид, как клоун в цирке, что вот-вот свалится, но сам держался крепко, словно привинченный.

– Почему именно на трубу? – спросил я.

– Ну спорим!

Тут воробей вспорхнул и волнами полетел вдоль двора, потом перемахнул крышу и пропал где-то в тополях.

– Вот тебе и труба! – сказал я.

– Если бы поспорил, он бы сел, – оправдался Борька. – А спорим, что я вот этим камушком попаду вон той кошке в правый глаз!

Это была кошка тети Шуры-парикмахерши, жившей против нас. Кошка была белая и пушистая, словно клок чистой мыльной пены. Нехотя шевеля мохнатым, как гусеница, хвостом, она нежилась на солнце метрах в десяти от нас.

– Не попадешь, – сказал я.

– Ага-а! – обрадованно протянул Борька и, прицелившись, кинул шлаковый камушек.

Не знаю, в глаз или нет, но в голову кошачью он попал. Фыркнув, кошка подпрыгнула и выгнулась распушенным коромыслом, занеся лапу для ответного удара, но, не обнаружив противника, удивленно попятилась и с мяуканьем взметнулась на крыльцо.

И тотчас за окном мелькнула большая серая фигура хозяйки. Мы, судорожно сграбастав доску и теряя фигуры, скрылись в наших сенях, прислушиваясь к запоздалому грому.

– Ах вы, негодяи! – шумела тетя Шура-парикмахерша. – Думаете, я не слежу за вами?.. Кошка им помешала, лохматым чертям!.. Кс-кс-кс, иди сюда, Машенька!..

И все быстро стихло, а не сбежи мы – ругани хватило бы на полчаса.

Борька рассмеялся, крутнувшись на месте, и победоносно проговорил:

– Проспорил?

– А может, ты не в правый глаз попал, а в левый.

– Все равно метко. Давай.

Я подставил затылок, и он врезал мне такой щелчок, что я, охнув, мигом вдруг проголодался. Пока я разделывался с завтраком, а Борька, корча рожи, рассматривал себя в самоваре, явился Юрка, тоже один из лучших моих друзей. Глаза его кукольно и как-то натужно круглились, рот был морщинисто растянут, как кисет дяди Ильи, кочегара нашей прачечной, и из этих морщин чудовищно черным языком свешивалась плоская волейбольная камера, которую Юрка стал тут же надувать. На ее боку светлела, все увеличиваясь, свежая заплата – это тетя Шура-парикмахерша проткнула позавчера мяч ножницами, а Юрка заклеил дыру.

– Хорош, держит! – остановил я Юрку, когда камера, точно при затмении, заслонила его круглую голову.

Пока мы разыскивали нашу бедную покрышку, которая от починок стала овальной, как яйцо, и отскакивала от ладоней в самые неожиданные стороны и пока потом налаживали мяч, я думал, сейчас или позже передать пацанам предложение девчонок о концерте, и умолчал-таки – уж очень сладко таить новость, зная, что в любой момент можешь одарить ею друзей.

Когда мы выскочили во двор, тетя Шура-парикмахерша уже стояла на крыльце, чем-то смазывая руки. Она была низенькой и толстой. Все на ее лице было тяжелым: набрякшие веки, мешки под глазами, отвисшие, точно со свинчатками внизу, щеки, и только губы одни выгибались вверх, напряженно, точно держали на себе всю эту тяжесть. Тете Шуре не в парикмахерской работать, а играть в театре гоголевского Вия. Я ей когда-нибудь скажу это. Пусть вот еще раз цапнет наш мяч и пырнет его ножницами! Я ей все выложу! Подумаешь, клумба, кошка! Тут люди, может быть, погибают!

Чтобы не рисковать мячом, мы, как голуби, которым подмешали сесть, круто повернули и полетели в глубь двора, в другой конец, откуда нас тоже турнут наверняка, но хоть на лету потешимся!..

Против садика Ширминых был пятачок, где можно было бы попасоваться, но тут нам не только играть – останавливаться запрещалось, чтобы не соблазниться ранетками в садике Ширминых. И мы не останавливались – не запрета боялись, а овчарку Рэйку, которую при нашем появлении торопливо выводили на прогулку. А что касается ранеток, то пусть созреют, а там посмотрим.

Я свистнул, катнул мяч Борьке и заверещал в кулак, как в микрофон, подделываясь под гундосую вокзальную дикторшу, голос которой то и дело доносил до нас ветерок:

– Внимание! Внимание! Начинаем репортаж из двора «Пяти балбесов». Сегодня здесь встретились наши старые знакомые: Борис Чупрыгин и Юрий Бобкин. А я, Владимир Кудыкин, как дурак, бегу за ними с микрофоном… Вот мяч у Бориса. Этот худущий, жилистый балбес проходит по правому краю, бьет и тут же падает. Перелом ноги! Нет, все цело. Вот он вскакивает, грозит мне и мчится дальше. Малышня впереди хватает свои совки и удирает с дороги. Молодцы! Уважать надо старших!.. Вон бабка Перминова высыпала ведро золы у забора и скорей смываться. Молодец бабка! Уважать надо младших!.. Мяч у Бобкина. Он самый хилый из игроков, но самый крикливый и злой. Опаснейший момент – Бобкин врывается в штрафную зону Анечкиного крыльца. Трудно сказать, сколько помоев выплеснула Анечка на головы наших бомбардиров! Вот Бобкин оглядывается и сильно пасует Чупрыгину!.. Дур-рак!..

Пролетев мимо Борькиных рук, мяч упал в огород Анечки Жемякиной, этой свирепой и скорой на расправу тетки. Я опомнился первым, распахнул воротца и, перемахнув огуречную грядку, выхватил мяч из помидоров, чувствуя близкую беду.

И беда эта, в халате и мягких тапочках, легко и бесшумно выпорхнула из сеней и метнулась ко мне.

– Полундра, Гусь! Она с поварешкой! – предупредил Юрка. Гусем меня звали за длинную шею.

– Теть Ань, у вас дым из форточки! – попытался отвлечь ее Борька.

Но она и ухом не повела. Влетев в калитку, она раскинула руки и, покачивая поварешкой, уперлась в меня каким-то голодно-сумасшедшим взглядом, точно собиралась сварить меня и тут же выхлебать этой самой поварешкой. Я кинул мяч друзьям и попятился. Поняв, что живым я не сдамся и что борьба в огороде превратит его в кашу, Анечка бросилась за мячом. Но Юрка опередил ее и – наутек.

– Ах, ты, гад! – крякнула Анечка и – за ним.

Я выскочил из огорода, и мы с Борькой помчались следом, подбадривая Бобкина и освистывая Жемякину. Сухая и ногастая, в развевающемся халате, Анечка неслась за Юркой, как старая раскрыленная курица за цыпленком. Жадной пятерней она все ловила и ловила Юркину рубаху, но все не дотягивалась… Вдруг размахнулась и треснула Бобкина поварешкой по голове, как бы ставя точку на своей погоне.

Мы обежали Жемякину и весело затрясли Юрку, героя, спасителя мяча.

– Молоток! – сказал я. – Только пятки мелькали!

– Летел на первой космической, – мягко усмехнулся Борька. – А как обшивка, не пробита?

Юрка тронул макушку, тоже хотел усмехнуться, но губы больно искривились, и в глазах блеснули слезы. Я понял, что удар был нешуточный. Видя, что боль уже не скрыть, Юрка часто заморгал, потом вдруг сунул мне мяч, нагнулся, сгреб подвернувшиеся шлаковины и со всей силы пульнул их в Жемякину, крикнув:

– Вот тебе!.. Вот!

И, расходясь, начал хватать с земли что попало и швырять, швырять в Анечку, обзывая ее шимпанзе, пугалом и даже грозя придушить ее где-нибудь. В своих криках и угрозах Юрка бывал неудержим и страшен с непривычки. Ему все равно в такие минуты: кто перед ним, кто его слышит, что ему за это будет – прямо истерика. Он и нам закатывал подобные штучки-дрючки, но мы ему живо затыкали рот, а тут – пусть жарит.

– С кем это ты разговариваешь?.. С девчонкой? С подружкой?.. Бесстыжие хари! – начав с шепота, гаркнула Жемякина. На шум повысовывались жильцы. – Вы послушайте этих молокососов!.. Что притихли, а?.. Стыдно?.. А ну-ка, вспомните, на кого я похожа, а? Языки проглотили?

– Да, нет, – сказал Борька. – На шимпанзе.

– Вот, на шимпанзе! – вроде радостно подхватила Анечка. – Вы слышите?

Поднялся гвалт, как в магазине, когда лезут без очереди.

– Из этаких-то вот и растут фулиганы! – проскрипела бабка Перминова. В серой юбке до земли, в глухой кофте и в черном платке, заостренно, как клюв, торчавшем надо лбом, она походила на ворону. – Смотрю – летят антихристы. Ну, думаю, не к добру. Так и есть. Драть их надо, иродов!

– Бабушка, – спокойно сказал Борька, – мы же тебя в суд потащим за оскорбление пионеров!

Эх, что тут началось!

– Это вы-то пионеры?

– Да вас, балбесов нечесаных, на пушку к пионерам не подпустят! Галстуки-то позорить!

– Пионеры вот все с трубами да с флагами! А вы…

– И правда, выдрать бы их!

– Мало их дерут.

– То отец родной, а то тетка чужая штаны спустит. Небось, стыднее.

– А что, бабоньки, давай!

Возгласы летели в нас со всех сторон, и мы только поворачивались, как вратари, в какой-то дикой игре. Я чувствовал, что злость теток уже подтаяла, зато к ней примешалось озорство – возьмут поймают, спустят штаны и врежут. Мне аж лопатки свело при мысли о возможном позоре.

Надо смываться!

У нас было два убежища, тайное и явное. Тайное – это гараж, за огородами, в механических мастерских, куда мы пробирались украдкой, а явное – крыша. Вон она с рогами лестницы, у которой осталось лишь две самые верхние поперечины, для кошек.

– На крышу! – скомандовал я и, мотая головой на сто восемьдесят градусов, прокричал: – Живоглоты!.. Чтоб вам провалиться вместе с огородами!

И мы бросились к воротам.

С улицы вдоль домов тянулись палисадники. Из-за вечной тени трава там почти не росла, только кусты, да и то чахлые, и лишь местами, куда искоса заглядывало солнце, они зеленой пеной лезли через забор. Тополя – вот кто хозяйничал в палисадниках. Могучие, часто посаженные, они взметывали свои шапищи высоко над крышами и сливались там в сплошную гряду. По длинной и толстой ветке одного из тополей мы, как циркачи, перебирались на наш Остров Свободы.

Сюда мы и прибежали, к тополю-спасителю. Мне показалось, что ветка дрогнула, как будто тополь хотел наклонить ее, точно слон хобот, чтобы подсадить нас. Но и без этого мы вскоре сидели уже на коньке и яростно колотили пятками гулкое железное покрытие. Бум-бум-бум – гудел Остров Свободы, гудел дерзко и вызывающе. Бум-бум!.. Возьмите нас тут! Помечитесь, как лисы у винограда. Бум!..

Вдруг все это мне мигом опротивело. Я тихо опустил занесенную для удара ногу и глянул на друзей – они, самозабвенно прикрыв глаза, лупили и лупили. Их рожи показались мне такими же постылыми, как и рожи Анечки, бабки Перминовой и тети Шуры-парикмахерши. Я отвернулся и прижался спиной к печной трубе. Она была теплой, крыша – раскаленной, воздух – душным, в голове – жар. И мозг как будто спекся в лепешку.

Внизу топорщилась огородная зелень, среди которой белели похожие на скворечники уборные. Эта зелень хоть и выделяла кислород, но начисто задушила нас. Бум-бум!.. А тут еще курятники, свинарники, дровяники. Колхоз, а не городской двор! Бум-бум!.. А живем почти в центре. Вон купол цирка, вон вокзал, а вон мелькает зеленая электричка за механическими мастерскими, где по-военному вспыхивают огни электросварки. Бум-бум!.. Вроде бы здорово, а вот, загнанные, избитые поварешками, отсиживаемся на крыше, а под нами шумят тетки, требуя управдома Лазорского и милицию. Бум-бум!..

Наклонившись, я вдруг свирепо крикнул в Юркино ухо:

– Хватит!

У Юрки чуть не выскочили глаза, как шарики из лопнувшего шарикоподшипника.

– Ты что, офонарел? – рявкнул он, опомнившись.

– Хватит!.. А то как двину, так и кувыркнешься отсюда!.. Барабанщики!

Юрка было взъярился, но я сполз к тополям и носком ботинка стал выскребать пыль из водосточного желоба. Рыжая и тяжелая, смешанная со ржавчиной, она поднималась и тут же оседала. Юрка с Борькой спустились ко мне. Юрка молча двинул меня локтем и пощупал макушку.

– Все еще больно? – спросил я примирительно.

– Фигня. Но я ей дам!..

– Ты, даватель, лучше вторые штаны поддень к вечеру – баня будет. Анечка раззвонит.

– Спорим, что она не пойдет жаловаться, – сказал Борька и с ленивой улыбкой протянул свою большую костлявую руку. – Боитесь?.. То-то. Если она пожалуется, мы покажем Юркину разбитую макушку, и неизвестно, кому больше попадет. Мы всех с макушкой обойдем.

Борька любил съязвить, но не сквозь зубы и без натужного хохота, как Юрка, а мягко, как будто пуховой подушкой ударит – хоть и растеряешься, но станет весело. Мне это нравилось. Он был умным, Борька, только его надо было понимать.

– Свою показывай! – окрысился Юрка, морщинисто собирая губы в щепоть и злюче блестя глазами.

– Моя целая.

– Могу разбить по блату, – и Юрка ехидно ощерился.

– Петрушка какая-то получается, – вздохнул я. – Дальше так нельзя. Надо что-то делать.

– Я ей сделаю!..

– Дело не в одной Анечке, – сказал я. – Тут – вообще… Надо всех вверх тормашками! И чтоб изнутри, а не тяп-ляп.

– Как это – изнутри? – сердито спросил Юрка.

– Как. Почем я знаю.

– А это вот как: Анечка тебя проглотит, а ты там у нее воюй, – пояснил Борька.

– А тебя, губастый философ, не спрашивают и не шипи, – огрызнулся Юрка. – Может, тебя заглотят…

Борька тряхнул головой и вдруг весело спросил:

– А кто может свою ногу на шею закинуть?

– На твою? – осклабился Юрка. – Подставляй.

– На свою, конечно.

– А ты?

– Не пробовал. Это я только что придумал. Ну ка, Борька скинул правую сандалию, ухватился за пятку и щиколотку, дернул, опрокинулся на спину и так остался лежать.

От крыши поднимался какой-то железный угар. Ржавые подтеки лишаями выступали на листах. Я стянул рубаху с майкой, раскинул их и улегся навзничь. Солнечные лучи мигом прошили меня насквозь и, как электроды, приварили к крыше… Сейчас бы горсть снега! Или сосульку бы!.. Какие у нас на прачечной вырастают зимой сосульки! Метра по два! Время от времени их срубают, чтобы не ломался шифер, а мы вывозим их на санках в огороды, где они и торчат до весны, как статуи с острова Пасхи. Да-а, зимой хорошо! Зимой весь двор наш!..

Вокруг было тихо-тихо. Мне даже показалось, что дремота сковала весь мир: заводы не работают, турбины стоят, не летают спутники, и все люди где-то полеживают, вздыхая… Но проурчал над нами самолет, сипло свистнул на путях маневровщик, а по дороге разозленно пронесся МАЗ, точно нарочно напоминая, что мир-таки не дремлет, жизнь кипит вокруг, и только мы киснем вот тут от безделья…

– Конечно, здесь они, суслики, загорают, – раздался знакомый говорок, медленный и картавый.

Я сел. По ветке крался Славка, мой лучший друг, а в развилке тополя сидел еще один мой лучший друг Генка-баянист.

– Привет! – крикнул я. – Что, музыкант, доремикаешь?

– Фасолякаю, – бодро ответил Генка.

Он еще ни разу не ступал на крышу – боялся. Сколько мы его ни уговаривали, ни дразнили – бесполезно. Однажды, правда, допекли, но все еще каемся – он сорвался. Спасибо, за ветку ухватился, повис и – ну икать. Мы испугались, кричим, чтобы подтягивался, а он молчит и только – ик да ик, потом – бух, но ничего, даже пятки не отбил. С тех пор – ша! Трусоват был Генка во всех наших делах, но и то молодец, что хоть вообще не отставал.

– Юрк! – окликнул он. – Тебя там зовут.

– Ну, вот, началось, – сказал я. – Поддевай вторые штаны.

– Кто зовет? – недовольно спросил Юрка из-под локтя. – Скажи, нету.

– Я так и сказал. Я сказал, не знаю, а они говорят: найди. Это те твои друзья.

Юрка подскочил так, точно его пырнули чем-то сквозь крышу, и стал живо одеваться, бормоча:

– А, черт, забыл… из-за этой поварихи, чтоб ей… Где они?

– Там, у ворот.

– А, черт!.. Мы же сегодня на рыбалку с ночевкой идем. А еще надо червей, удочки, жратву… Я ее придушу… Славка, скорей давай дорогу, а то!..

Славка, толстяк и увалень, переступал осторожно, как слепой, придерживаясь за верхний сук. Ветка под ним опасно пригибалась, норовя соскользнуть с карниза. Да-а, скоро ему – прощай, крыша, будет с Генкой куковать.

– Ух, братцы! – перевел дыхание Славка, сделав последний шаг и грузно садясь. – Путь свободен. Жми к своим дорогушам.

– Ты, Славчина-мужичина, повежливей с моими друзьями, а то передам. Они шуток не любят.

– Передай-передай.

– Не бойся, я так. Ну, приглашаю завтра на уху!

Бобкин подмигнул нам, юркнул на ветку и ловко, как бурундук, проскользнул по ней он всегда спешил к своим новым приятелям. Откуда и как они взялись я не знал, но только вот уже с месяц они нет-нет да и появлялись у ворот, и он, бросая все, летел к ним сломя голову. Я чувствовал при этом какую-то досаду, но она быстро улетучивалась. Черт с ними, с приятелями, лишь бы Юрка оставался своим парнем.

Славка спросил, что это внизу за шум, а драки нет. Я ответил, что драка была, и описал всю сцену.

– Зря это вы, – заметил с тополя Генка.

– Ты там помалкивай, зряшник… Пока ты пиликал на баяно, нас поварешками лупцевали, – злость на Анечку уже рассосалась, но злость вообще шевельнулась опять. – Потому нас и лупцуют, что мы кислятину разводим: зря, не надо, а вдруг… За горло их надо взять! – И я поймал в воздухе чью-то воображаемую шею.

Генка поперхнулся, как будто это я его схватил за горло, Славка принялся обкусывать и без того до мяса обгрызенные ногти, а Борька усмехнулся и спросил:

– Это как, снаружи?.. Ты же изнутри хотел.

– Все равно, лишь бы с пользой.

– Для начала предлагаю написать мелом у Анечки на двери: «Вас завтра зарежут!» – сказал Борька. – Хорошо?

– Хорошо, только ее этим не испугаешь, – заметил я. И она сразу поймет, чей это фокус.

– Хоть что сделай – поймут. Тут не делаешь – понимают.

– Это вы зря, – опять не вытерпел Генка. – Давайте я вас лучше на баяне научу играть.

Я вдруг вспомнил о девчачьем концерте и только гмыкнул, не зная, говорить о нем или нет. Сказал. Пацаны глянули на меня и тут же отвели глаза.

– Свой концерт мы уже дали, – заметил Борька. – Зрители кричат и прыгают до сих пор. Хорошо, хоть артисты высоко, а то бы давно разнесли их в клочья от восторга… Так что теперь очередь девчонок выступать.

– А я бы согласился, – сказал Генка.

– Ну, и валяй! – вздохнул Борька и отчужденно улегся на спину, выставив ребра, как ксилофон.

– А что, нельзя? – тревожно спросил Генка, завозившись в развилке. – Нельзя, Вовк?

– Почему?.. Играй, если хочешь, – ответил я и глянул на Славку – что скажет он.

Но Славка молчал, задумчиво шевеля своими полными, как гороховые стручки, губами. Он был молчун, наш Славенций, и ему это шло, потому что, когда он говорил, у него зубы стучали, не как, понятно, пишущая машинка, но постукивали. Конечно, мы могли бы выступить: Борька – с фокусами, Славка – с какой-нибудь гирей, Юрка – со свистом полухудожественным, я бы, в самом деле, прошелся на руках, если это кому интересно, но… Борька, пожалуй, прав – свой концерт мы дали, он еще даже не кончился и неизвестно вообще, чем кончится, так что, девочки, простите-извините…