Текст книги "Русский хор"

Автор книги: Геннадий Прашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

26.

«Ой балуешь, барин».

Зубов-младший молча соглашался.

Некоторое время даже не ходил в корчму.

Хватит красного вина. Вгрызался в Морской устав. «Ежели кто изувечен будет в бою или иным случаем во время службы своей, что он в корабельной службе негоден будет, того к магазинам, в гарнизоны или штатную службу употребить, повысив чином, а ежели изувечен, то в гошпитале кормить до самой смерти».

Не хочу изувеченным быть, томился в предчувствии.

От скуки начинал упражняться в добрых размышлениях, в добром богомыслии, но вдруг слышал как бы изнутри вместе с колоколами сладостный голос и снова шел в тратторию при «Пиете».

Дворец дожей…

Тюрьма у моста Вздохов…

Башня Часов со скорбной Мадонной…

Золоченый крылатый лев на синем фоне с золотыми звездами…

Все казалось чужим, будто он правда русский шкипер и пересек неведомое море, чтобы увидеть крылатого льва, а может – быть изувеченным, чтобы кормили в гошпитале до самой смерти.

Сан-Дзаккария со скорбящей Мадонной…

Сан-Джорджьо деи Гречи – церковь греческой общины…

Санта Мария Формоза (прекрасная, прекрасная), конный монумент кондотьеру и еще многое-многое, от чего в испуге разбегались глаза, а музыка, казалось, разорвет сердце. Спасаясь, стремился в тратторию при «Пиете». А там Антонио кашлял страстно. Садились вдвоем близко к выходу. На лавке напротив какие-то люди в плащах начинали прислушиваться.

«Канты хочу сочинять».

«Так сочиняй. В чем сомнения?»

«Неравные голоса мучают».

«В какой октаве?»

Зубов-младший чуть не заплакал.

«Спокойствия на душе нет. Говорят, похож на кого-то».

Антонио отодвинул бутыль с вином: «Все на свете на кого-то похожи».

«Но не так, как я».

«А ты как, на кого похож?»

«Сам не знаю. Мне канты сочинять хочется».

Даже напел негромко: «Буря море раздымает…»

Антонио смиренно слушал, кивал. Вот-вот. «На горах Валдайских сидел Аполлон…» Это ему понравилось. Подумав, разрешил: «Сочиняй».

Алёша осмелел: «А вот и сочиню».

«Какие на то у тебя инструменты есть?»

«Пока никаких. Капеллу создам в деревне».

«Это возможно, – кашляя, согласился Антонио. – А если инструментов нет, то и вообще возможно».

И открыл большой секрет.

Никому раньше не говорил, а тебе открою.

Тебе можно, сказал, ты не венецианец, ты для меня неизвестно кто.

Вот, объяснил, носителем мелодии обиходного партесного многоголосия всегда считался тенор. А тенор – дурак, сам знаешь. Тенору всегда и везде противопоставлялся гармонический бас, понимаешь? Рыжий поп скверно кашлял, пытаясь донести главную мысль. Чаще всего тенор и альт движутся параллельно в интервале терции и кастратов из «Пиеты», сказал, можно это расценивать как терцовый подголосок к тенору, понимаешь? Пусть теноры поют. Скверно закашлялся. А потом баритоны и басы вступают в большой, малой и нижней половине первой октавы, понимаешь?

Алёша почти понимал. Толпа, например. Там все можно услышать.

В толпе сопрано вдруг прозвучит, ему ответит бас или дисканты спорят.

Но зато нет в толпе лада, это тоже понимал, в толпе все случайно. А хорал возвышен, хорал величествен. Органист сыграл прелюдию, и сразу грянули, поплыли чудные голоса, как у виолы – нежные, мягкие, ионийским ладом ведя победу. Видно было, как сильно хочет Антонио открыть Зубову-младшему что-то важное – чужой ведь, не венецианец, но три матроза напротив не выдержали и бросились в драку, и никогда не видел Алёша, чтобы узкогрудые так дрались.

27.

Каждые два месяца Зубов-младший отправлял письмо кригс-комиссару господину Благову, отчитывался в увиденном, расписывал каждую денежную трату. Писал, что давно питаются исключительно рыбой, иногда сухой, про красное вино вовсе не упоминал. И про то, что в док ходит только Ипатич, об этом тоже не упоминал. Писал про виденную в монастыре редкую рукопись, приписываемую святому Амвросию, про фрески на старых зданиях. Проехав на кораблях и на лошадях от Петербурха до Венеции, осмеливался целые страны и народы сравнивать друг с другом. Упоминал мазурку как добрый танец, но Силезию и Моравию хвалил больше, указывал на пьяную глупость поляков, начавших, например, и так и не закончивших мост через Вислу. «Поляки, любезный господин Николай Николаевич, – писал Зубов-младший, – делом своим часто подобятся скотам, понеже не могут никакого государственного дела сделать без боя и без драки». Дивился, что дамы в Польше разъезжают по городу в открытых экипажах и себе этого в зазор нисколько не ставят. А в Вене видел, как по случаю процессии сам император Леопольд шел свободно, не покачиваясь, его не вели под руки, как бывает в Польше с самыми сановными панами. Конечно, писал про деревянные гондолы, про сандоло, пуппарини, счьопоны, про дома на фундаменте из тяжелой расколотой лиственницы, понятно, больше со слов Ипатича, но какое это имело значение?

А потом дописывал слова для тетеньки:

«Любезная тетенька Марья Никитишна, отпиши мне касательно твоего здоровья, как ты жива есть. Хотел послать тебе всяких птиц красивых, ты в жизни таких не видела, некоторые рябые, как дядька Ипатич. Птиц этих можно держать живьем в клетке в саду, но нет возможности послать даже самых маленьких витютеней».

Порадовав тетеньку, писал дальше:

«А в лавках здешних огурешным семем торгуют, настоем ромашки и ноготков, розовым алтеем. Для здоровья легко и полезно, тетенька. (Про красное вино тоже ни разу не упомянул.) А новостей у меня две. У хозяина дома моего именем Виолли сын схвачен в Турции, томится в башне. Названный Виолли мне совсем проходу не дает, жалуется, когда же русские пойдут войной на таких неслыханных турков. А вторая новость: мои башмаки с пряжками у сапожника пропали, он обещает новые сделать и в утешение дает мускатные груши, печалится. Обещает как-то поправить, тут ведь скоро дожжи пойдут, скользко».

Не писал, конечно, и о том, что с вкусных сардин, жаренных в масле с уксусом, с «раков-медведей» и рулетов из лангустинов потихоньку перешли с Ипатичем в основном на баккала, то есть на самые простые блюда из трески. Письма в Петербурх Ипатич направлял казенным путем: сперва до Берлина, оттуда в Кёнигсберг через Кольберг, Штольп, Данциг, Фрише-Нерунги, Пиллау, а там уже морем с помощью почтового галиота.

Иногда хотел спросить у тетеньки здоровье девки Матрёши, только зачем?

Жалел своего хозяина, видел, как синьор Виолли думает о сыне, безмерно печалится, оттого все в доме обнюхивает, обсматривает, наверное, сравнивал, как у других людей дела складываются. Иногда синьор Виолли ругал Ипатича, тот не всегда разувался у домашнего порога, а спал вообще в прихожей, мимо не пройдешь, непременно споткнешься.

Облака тянулись над водой. Мосты горбились от сырости.

За полгода венецийской жизни Алёша отправил три отчета кригс-комиссару, ответов не получил ни одного. Ипатич клялся, что это и к лучшему: пока совсем не кончились деньги, надо учиться. Теперь от Ипатича постоянно пахло дешевой рыбой, смолой и деревом. А вот музыка не имеет запахов.

28.

Однажды в траттории Антонио заговорил о танце пастушков.

Кажется, он понимал в этом, говорил долго и интересно, хотя зачем, собственно, пастушки в каменном городе Венеции? «Плачет пастушок в долгом ненастье…» Ну и что? «Прочь уступай, прочь…» Зубову-младшему ночами снились вовсе не сладкие танцы пастушков, а торжество виватного канта, такого, что враги содрогнутся.

Впрочем, для написания настоящего виватного канта, рассудительно замечал рыжий поп, следует одержать настоящую победу.

«А то мы не одержим», – возражал Алёша.

Вино согревало его в зябком воздухе Венеции.

«Если хочешь знать, – говорил, запивая свои слова красным вином, не обращая внимания на других людей в траттории, – если хочешь знать, у нас в России торжества следуют одно за другим».

И напоминал: семьсот второй год – взятие Шлиссельбурга, семьсот четвертый – Нарва и Дерпт, семьсот девятый – победа под Полтавой. При таком темпе добрый виватный кант никогда не окажется лишним. Не покроются пылью фанфары – гласы трубные, мусикийские. Описывал пораженному Антонио: «Наверху триумфальных ворот будет устроена вислая площадка, на которой поставят по два в ряд восемь молодых юношей, великолепно разодетых, пение свое сливающих с величавыми звуками фанфар. Не то что ваши венецийские баркаролы. – Сердил– ся. – Дудите над сырыми каналами в изогнутый рог, будто мы в древнем Риме».

Но и в тот вечер хорошо поговорить не дали.

Какой-то невзрачный человек плеснул в Зубова-младшего из узкой склянки.

Сразу едким понесло по всей корчме. Наверное, уксус. Кто-то успел ударить, склянка разбилась в руке нападавшего, он закричал. Пришлось бежать, пока в корчме шумно разбирались с произошедшим. А дома синьор Виолли опять что-то искал, жаловался на судьбу пленника юноши – своего несчастного сына. Ворчал, сумы свои уберите из кладовой. Там к окошку не подойти, а окошко специальное, смотровое, служит как водомер. На горбатом, без перил, мостике напротив правда были нанесены отметки, как в какие сезоны поднимается вода.

На всякий случай Алёша заглянул в кладовую.

Да, Ипатич недосмотрел: окно узкое, а прямо под ним брошено несколько дорожных сум, не подойдешь. Одна сума приоткрыта, будто в нее заглядывали, Алёша даже край бумажного пакета увидел, обрадовался: неужто кригс-комиссар наконец откликнулся, а Ипатич не успел доложить?

Потянул пакет и узнал собственный почерк.

Одно к одному лежали в суме все три его отчета.

Вечная музыка, звучавшая в Алёше, утихла, ожидая, что будет дальше.

А дальше было совсем просто. Зубов-младший дождался Ипатича, сел за стол и расположил напротив себя рябого дядьку. Спросил намеренно строго: «Неужто из Венеции почту уже не возят?»

Дядька обомлел, увидев знакомые пакеты.

«Вот никак не пойму, почему письма мои завалялись в кладовой».

Дядька в ответ совсем устрашенно пал на колени.

«Отвечай, дурак, почему письма в суме?»

«Виноват, барин», – только и повторял Ипатич.

«Отвечай, почему письма лежат в суме?»

«Нельзя их отправлять, барин».

«Это почему?»

«Не могу знать, но нельзя».

«На галеру сошлю», – пообещал Зубов-младший.

«Хоть на галеру, хоть сваи бить на Неве, нельзя отправлять письма».

И дальше Ипатич повторял одно: ну нельзя, ну никак нельзя отправлять писем в Россию. Из сбивчивых слов Ипатича Зубов-младший так понял, что строгий кригс-комиссар господин Благов еще в Петербурхе настрого указал тайно от Зубова-младшего указывать все долгие остановки. Сперва Ипатич такие знаки посылал со встреченными русскими, грамоты у него хватало, но с моравских земель перестал.

«Ничего больше не указываю», – повторял.

И даже угроза галер никак на него не действовала.

«Собирайся».

«Куда?»

«В Россию».

«Как в Россию?»

«Лично повезешь почту, вручишь кригс-комиссару и отпишешь мне, как дела, пусть мне казенный кошт восстановят».

«А ты-то как, барин?»

«Я для дела сюда посылан».

«Знаю, знаю твое дело! Как не знать! – не выдержал Ипатич. – Чужую музыку слушать! Какое же это дело, барин? Немцы да венецийцы музыку для того и придумали, чтобы русские истинному делу не учились».

«Дерзости говоришь».

«За тебя боюсь, барин».

«Объясни», – потребовал Зубов-младший.

«Тебя не просто так отправили подальше, барин».

«Говори яснее, дурак!»

«Ты в Петербурхе сам слышал, что тебя, недоросля, указано было отправить куда подальше от столицы. И не просто отправить, а сходство тайное снять. Если данный недоросль вернется обратно такой, какой сейчас есть, было указано в Петербурхе, то в прямой измене уличат господина Благова».

«Объясни, что все это значит, Ипатич?»

«Я своим небольшим умом, барин, до того дошел, что похож ты, наверное, на некую нежеланную персону, может важную. А на какую, того сказать не могу. Не знаю».

Некоторое время сидели при свечах молча.

«Но раз похож, значит, кто-то знает персону?»

«Конечно, знает. Только нам-то как догадаться, барин?»

«Может, на Долгорукого похож? Или на Петра Андреевича графа Толстого? – даже плечом передернул. – А то на Шереметева?»

«У графа Петра Андреевича брови черные, густые, вперед торчат. А Шереметев стар, сам знаешь. А Долгорукий шумен, ничем ты не схож с ним».

«Ну ладно, хватит гадать, что да кто, – решил наконец Зубов-младший. – У нас кошт заканчивается. Завтра отошлешь в Петербурх все пакеты».

«Не делай этого», – упал на колени дядька.

«Нам скоро жить не на что будет».

«Я зарабатываю на верфи».

«И этим жить?» – удивился Зубов.

«Лучше так жить, барин, чем отправлять пакеты. Пока не знают в России точно, где мы с тобой находимся, преследовать нас не могут. Я скоро до конца разузнаю одно дельце, тогда отправим».

«Какое еще дельце?»

«Плотников посылают в Пиллау в прусскую землю».

«Эко чем удивил. Плотников и ранее гоняли по всей земле».

«Я тоже дал согласие ехать».

«Как смел?»

«В Пиллау, барин, большой корабль заложен».

Зубов-младший молчал. Не играла в нем больше музыка, и язычок свечи низко нагинался в его сторону, будто укоризненно тыкал.

«Мало ли ныне заложено кораблей курфюрстом».

«Давно говорят о четырех новых, но они еще не заложены, а этот уже строится, только оплачивается не курфюрстом. В то время как курфюрст поддерживает нашего государя в намерениях против шведов, заложен-то корабль как раз для шведов, барин, и, будучи спущен со стапелей, уйдет к шведам».

«Это важные новости, если не врешь».

Ипатич опять упал перед Зубовым-младшим на колени.

«Поднимись и не делай этого более, – приказал Алексей. – Может, все не так. Курфюрст давно собирается строить флот, но свой, дружеский государю, мало ли что болтают пьяные плотники».

«Не плотники болтают. Сам видел важных господ, они говорили по-немецки, а я лучше знаю немецкий, чем италийский, сам меня вразумлял. Говорили важные господа, чтобы ускорить спуск корабля в Пиллау».

«Да нам что до этого?»

«Ты сам клялся, барин. Ты сам обещался всю жизнь служить государю, не запамятовал ли? Вино красное тебе стало часто темнить голову. Ты сам клялся везде и во всяких случаях интересы государя предостерегать и охранять и извещать, что противное услышишь и все прочее, что к пользе государя по христианской совести без обману чинить. Так что, барин, нельзя нам пока писать в Петербурх. Ни о нашем нахождении, ни о корабле для шведов».

«Сам же указываешь на важность оного».

«И все равно, барин. Лучше вместе уехать в Пиллау. – Неожиданно укорил: – Тебе все равно, где учить твои карты и компасы или пить красное винцо, а в Пиллау много умных людей при открытом море. – Поджал губы. – На месте будет виднее, как правильно дать знать кригс-комиссару. При твоем сходстве…»

«С кем?»

«Не знаю».

«Когда плотников отправляют?»

«Может, через месяц или чуть более».

«Скажи им, что соединишься с ними в Пиллау».

«Значит, не будешь писать кригс-комиссару, барин?»

«Пока не знаю».

29.

И правда, не знал.

Бродил с Руфино по церквям.

Смотрит на скорбящую Мадонну, а в голове – Устав.

«Боцман имеет в своем хранении канаты, якори, анкерштоки и буи…»

Если не собираюсь быть шкипером, зачем учу? Под вино теперь брал в траттории в основном лепешки с оливками. «И когда корабль стоит на якоре…» Зачем это? Выйдя на какой мост, зябко отворачивал лицо от кислого ветра с моря, прикидывал, а не недоговаривает ли чего важного Ипатич? И синьор Виолли тоже изменился, стал скупым, входил в комнаты без стука, заглядывал в кладовую, наведен ли там порядок. Долго и тревожно тянулись ночи. Но с первым же светом шел слушать дивные скрипки на мосту Гоцци. Правда, и тут многое мешало. Только откроешься всей душой, взгляд вдруг нечаянно выделит из толпы человека в сером плаще, и по оттопыренности плаща чувствуется – под ним шпага. Закрыв голову капюшоном, человек в плаще тоже слушал скрипку, но на священника не походил, смиренности не выказывал.

Как-то взял с собой на прогулку Ипатича.

Вечер выдался совсем тихий, даже рыбы спали в каналах.

На этот раз человек в плаще с капюшоном на голове оказался на пустом мосту, дождь все смочил вокруг, под низким небом все казалось серым и скромным. Почему-то Зубов-младший подумал: нападет. Понимал вздорность того, о чем подумал, но разбойников везде много, поэтому ускорил шаг, а Ипатич правее взял, будто тоже почувствовал опасность. Потом Зубов-младший даже не знал, как правильно рассказать о случившемся. Одно известно: Бог честных бережет. Человек выдернул из-под плаща шпагу, значит, с нею и ходил за Зубовым-младшим по всей Венеции. Алёша отпрянул, но нападавший и дотянуться не успел. Ипатич, не растерявшись, столкнул его с мостика. И вот тоже странно. Никакого шума упавший в воду человек как бы и не произвел, только распустился на воде плащ – серым водяным цветком.

30.

Ушли в ту же ночь.

Ипатич глобус унес с собой.

В порту устроились на немецкий корабль.

После долгого морского перехода нашли в Пиллау трактир с гостевыми комнатами – на Раулештрассе у третьего причала. Комнаты низкие и темные. Вселяя гостей, хозяин по имени герр Хакен, что означало Крючок, и он был согнутый как крючок, спросил: «Может, вы лучше любите охоту?» И с особенным уважением расположил увезенный из Венеции глобус на широком подоконнике.

Изразцовая печь в синих птицах, каморка для платья.

«Неужто в таких комнатах не происходит ничего удивительного?»

«Непременно происходит, – охотно кивал герр Хакен. – К примеру, лет десять назад один тихий путник, заночевавши здесь в одиночестве, проснулся совсем живым».

Стали жильцами герра Хакена.

В прихожей, как прежде, спал Ипатич.

Только теперь не дешевой тресковой рыбой пах, а столярным клеем, стружками, плотницкий инструмент перенес на верфь. Герр Хакен, Крючок, поглядывал на гостей странно, но вид круглого глобуса его сразу умиротворил. Из душевного расположения повел Зубова-младшего гулять. Указал к востоку от горы Пфундбуденберг деревню Старый Пиллау, далее поселок Вограм в несколько деревянных домиков и на берегу тихого залива деревню Камстигалль. К заливу тянулась отмель с каменной крепостью и оборонительными рвами. Над лагунами торчали мачты, как голые деревья.

И это вдруг снова зазвучало музыкой.

Рассказал герр Хакен про Фишдорф, это возле крепости, и про длинную песчаную косу Нерунг, за которой серело море. Указал здание казенной почты на Лицентштрассе, деревянную лоцманскую башню, бараки для морского гарнизона. На рейде высились боевые корабли названиями «Доротея» и «Руммельпотт», там же раскачивалась шнява «Литауер Бауер». От этого снова музыка зазвучала. Не зря, совсем не зря король Пруссии Фридрих I называл Пиллау своим маленьким Амстердамом.

Низкие пески, кустарник, перелески, обдуваемые ветром.

Под горою на развилке двух узких дорог стояла немецкая кирха.

В кирхе служил органист Ганс, с ним Зубов-младший в три дни сдружился.

Бледные волосы, бледная кожа, бледные, будто выцветшие глаза, но в глазах – отсветы, тоже бледные. Певчие, скрипачи, клавесинисты – Ганс в Пиллау всех знал. Любил играть пьесы некоего Баха – учителя певческой школы при церкви Святого Фомы в Лейпциге. Ноты привозили по специальному заказу, ими Ганс дорожил. Привлекло Зубова-младшего и то, что Ганс страстно мечтал сочинить бесконечный канон, в котором конец мелодии опять и опять переходил бы в самое начало и бесконечно тянулся бы звук низкий, басовый, жалоба, стон, – бурдон, одним словом. Слушая Ганса, Зубов-младший думал иногда, что, родившись, молчал он, наверное, только потому, что сразу услышал донесшуюся до него музыку. Теперь еще больше полюбил хорал, могучее хоровое песнопение во славу всего святого. Не портовых же шлюх славить. Когда Ганс с любопытством спрашивал: «Ты зачем в Пиллау?» – Зубов-младший неизменно с уверенностью отвечал: «Учусь многому».

В портовом трактире Зубов-младший полюбил сидеть у окна.

Прислушивался к голосам, думал, дивился тому, что с ним происходит.

Вспоминал Зубовку, Томилино. Лес, озеро, гуси, всякое такое, но поскотина завалилась во многих местах, повозки и телеги тонут в грязи, скотина снулая, у нее свой резон выглядеть снулой. И на польских землях наблюдал такую неустроенность, и Венеция прогнила. Зачем уезжать в чужой сырой город, если в Томилине можно дворы почистить, и сразу солнце иначе начнет светить. Если разобраться с соседями, то ездить вообще никуда не надо, любуйся сытой скотиной, построй хор.

С этими мыслями Зубов-младший отправил пакет кригс-комиссару господину Благову – с нарочным. Подвел в отчете итог тому, чему научился в Венеции и в Пиллау, получалось, правда, немного. Больше мысли по Уставу. «Ежели офицер товарища своего дерзнет бить руками или просто на берегу, тот будет лишен чина на время. А ежели кто на корабле сие учинит, тот лишен будет чина и написан в матрозы на такое время, как во суде определено будет». Конечно, знание Устава – большое дело, сам кригс-комиссар говорил. Ну а чертежи кораблей – этому Ипатич выучился.

Такие мысли успокаивали, ободряли, а тут очень ко времени Ганс напел гимн Пиллау, в котором Зубов-младший обратил внимание на слова: «Шторм от норд-веста янтарь приносит». От слов этих, как от нежных видений далекого Томилина, сердце защемило неясностью, ведь не только чудесный янтарь приносит шторм от норд-веста, но и разбитые корабли, груды водорослей, утоплые души. Иностранные матрозы шумели за соседними столами. «Глория Шверидж!» Бог с ними, со шведами. Ипатич негромко напоминал: «Это офицеры прибыли на новый корабль, который скоро спустят на воду». Даже утвержденное название корабля знал: «Santa Profetia», то есть «Святое пророчество».

Зубов-младший терпеливо ждал сообщений от кригс-комиссара.

Однажды вечером в портовом трактире органист Ганс подробно объяснял Зубову-младшему и Ипатичу интересную вещь: оказывается, фуга строится вокруг короткой мелодии – темы. Ну, в октаву, не выше. И длинной может быть только в том случае, если имеет характер. А рядом вдруг громко уронили посуду, раздался глухой вскрик и сразу звон бьющегося стекла.

«Не оборачивайся, барин».

«Да почему не оборачиваться?»

Ипатич засопел, затрудняясь ответить.

«Это, Ганс, так у меня бережется Ипатич, – объяснил Зубов-младший поведение дядьки. – В Венеции мы видели, как на одном концерте какие-то праздные люди сломали виолино некоему мастеру и сразу после этого бросились на барабанщиков и так их отделали, что ни одной целой палочки не осталось».

Как раз в этот момент Ганса ударили сзади, а другой человек с ножом кинулся на Зубова-младшего. Правда, сразу погасли почти все свечи, и стало непонятно, кто с кем дерется.

31.

А потом содержание совсем закончилось.

Зубов-младший отправил в Петербурх еще одно письмо.

«Мы, – решил ничего не скрывать, – в Пиллау теперь прижились. Выучил у хорошего мастера немецкого весь фейерверк и всю артиллерию; а теперь нынче учу тригонометрию». Врал, конечно. Занимался Алёша изредка и не в полную силу, но почему не порадовать доброго господина Благова. «У нас немецкий мастер очень знатный, – подробно писал. – Уж на что Ипатич прост, а и он, не учась специальной грамоте, углы и всякую геометрию освоил. Только немецкий мастер за учение просит денег, требует с человека по сто талеров, так что прилагаю к сему роспись изученного».

Кригс-комиссар наконец откликнулся.

Для начала выразил досаду о долгом молчании.

Указывал: «Такое нестерпимо, чтобы ты и впредь долго молчал. Содержание получишь скоро. Понеже офицеры в Адмиралтействе суть люди приказные, указано срочно выбрать двух или трех человек лучших латинистов из средней статьи людей для того, что везде породные презирают труды, а подлый не думает более, как бы чрево свое наполнить, – и тех латинистов прислать в Пиллау для препровождения далее».

Ипатича письмо напугало, значит, он не все говорил Алёше.

«Из Пиллау указанным приказным следовать далее во Францию в порты морские, а наипаче где главный флот их, и там буде возможно и вольно жить волонтирами, буде же невозможно, то принять какую службу. Все, что по флоту надлежит на море и в портах, сыскать в книгах и перевесть подробно на славянской язык простым штилем, чтобы дела не проронить. Потом отправятся они в Мардик, где новый канал делают, также и на тот канал, который из океана в Медитеранское море проведен, и в прочии места, где делают каналы, доки, гавани и старые починивают и чистят, чтоб они могли присмотреться к машинам и прочему».

Ипатич спрашивал: да какие же люди сюда поедут?

Зубов-младший обрадованно пояснял: военные да умные.

И читал вслух: «Не возбраняется приказным между упражнением в науках ради обновления жизненных духов иметь в беседах своих товарищей от лиц благоценных, честных; бывать с тщанием в комедиях, операх, со шпагою и пистолетом владеть, на коне благочинно и твердо сидеть, и в прочих подобных тем честных и похвальных обучениях забаву иметь…»

32.

Вот и не терял время, обменивался с органистом Гансом художествами.

В трактире садились в стороне от шведов, старались не слушать подлые речи.

«Витт вин!» Ну и пусть пьют белое. «Тапа вин». Ну и пусть разливают по бокалам.

Ганс приносил цветные картинки, похожие на жар-птиц и босоногих китайцев томилинских, но по-своему написанные. Ипатич в свою очередь на отдельных листках прямо на память выполнял подробные чертежики военного корабля «Santa Profetia», то есть «Святое пророчество», на котором плотничал. Переходы, и трапы, и снасть, и крюйт-камера, упрятанная почти в трюм, – все у него легко получалось. Рассказывал Зубову-младшему про лесопильный завод, на котором бывал, про то, как ставят пушки на «Святом пророчестве». А органист Ганс услужливо подливал в бокалы вино и радовался тому, что родился в Пиллау, и хотел бы умереть в Пиллау.

«Так, наверное, и будет», – соглашался Ипатич.

«У нас, – с уважением сообщал Ганс, – старая Фогель больше чем в столетнем возрасте умерла. Правда, все же умерла, не сумела выжить. А прачка Элизабет Райке с третьего пирса вообще прожила еще более. От разных мужей имела Элизабет детей, которые тоже постепенно умерли, а до того жили совестливо. Так же и старая жена шкипера Шмидтке по имени Генриэтта…»

«Да зачем у вас бабы живут столь долго?»

«В море редко бывают, и опасностей меньше, – охотно пояснял Ганс. – Последний муж Генриэтты по имени Вильгельм Райхерман был знаменитым кровельщиком во всем округе. Если бы не ветер с норд-веста, жил бы и долее».

«Ветром с норд-веста, знаем, янтарь вам приносит».

«Истинно так. Но кровельщик не удержался, упал с крыши».

И опять в портовом трактире кто-то переворачивал столы, гасли свечи.

«Грисс энер!» Летели со всех сторон оловянные кружки, билась посуда.

«Стапп миг!» – кричал кто-то из-под стола, ему прямо отвечали: «Свинпелс!»

До поры до времени драка как бы обтекала столик Зубова-младшего. Но вдруг вспыхивало: «Раккар!» Или кто-то вдруг вскрикивал: «Гитт авскум!» Какой-то человек падал, не жалея топтали сапогами. «Шледдер, шледдер!» Звенели бутылки, являлись ножи. Никаких сопрано, женских голосов, тем более меццо. Зубов-младший зачарованно вслушивался в ругань и в шум, в голове все это красиво разделялось на незримые ручейки. Вот общий диапазон альтовой партии – фа-соль, нежность, нежность. А далее фа-соль второй октавы. Кто-то кидался к столику, но самых наглых Ипатич с левого плеча бил ножкой стула, благо ее уже отломили. «Шваль! Шледдер! Подонки!» – глупый тенор вдруг прорезался. По характеру звучания – драматический. Зубов-младший поднимал задумчивый взор горй. Недавно на Раулештрассе в аптеке видел в склянке с мутным спиртным крупную сулескандру, ее иногда зовут саламандра. Даже эта крупная сулескандра в его воображении звучала сейчас как отдельный голос. И в драках ночных мужские баритоны и басы волшебно звучали – в большой, малой и нижней половине первой октавы, а иногда и в контроктаве.

«Стапп миг! Стапп миг!»

«Лицо береги, барин!»

33.

После очередного письма кригс-комиссара Ипатич уговорил Зубова-младшего сходить на верфь. Надо же что-то закрепить в голове, пока ее не разбили. В доках только что начатые корабли лежали как белые скелеты невообразимо крупной трески. Это так поразило Зубова-младшего, что прямо с верфи, взяв потрепанную карету, поехал он к Гансу. У органиста как раз сидела молодая родственница. Башмаки на тонкой подошве, белокурые волосы чисто вымыты, потупляет белесые глазки, на Матрёшу ничем не похожа, но как музыка может быть.

И с коштом дела наконец поправились.

Правда, тетенька отписала: больна сильно.

Спросил, а чем больна? Ответила: старостью.

Огорчился. А еще трактирщик без причин стал обижаться на Зубова-младшего. Вот только сядут он да Ипатич (тот Алёшу больше в трактир одного не отпускал) за стол, так тут и драка непременно.

«Да разве мы начинаем?»

«Важно, что вы заканчиваете».

А герр Хакен, крючок старый, заходил в комнату, чтобы смотреть на глобус.

Пальчиком толкал ход, глобус крутился, и герр Хакен завороженно ждал, какой стороной остановится круглая Земля перед его прокуренным пальцем. Чаще всего останавливалась – океаном. Глубины, наверное, страшные. Чудовища, наверное, ужасные. Майн готт, какой мир большой, удрученно качал головой герр Хакен. И смотрел на глобус так, будто это правда настоящий мир. Вот какие большие глубины, вон как рвет паруса норд-ост. Освеженную красным вином голову Зубова-младшего сладостно продувало музыкой. «Шторм от норд-веста янтарь приносит…» Янтарь, конечно, соберут, не оставят, а корабли лягут на дно. Алёша ясно представлял, как скелеты кораблей медленно врастают в придонный ил, как в сумерках идут над ними тяжелые рыбы.

«Хвалите имя Господне».

В дискурсах – разговорах – шло время.

Достали драки в трактире, но Ипатич и этому радовался.

«Раньше думал, – однажды признался барину, – что немец луну придумал, и музыку придумал, и пиво, чтобы специально русских от дела отвлечь, от умения драться, а они, немцы-дураки, сами лезут и лезут, тут никак не отвыкнешь».

А потом еще одно письмо пришло из Санкт-Петербурха.

Строгое письмо. Такое строгое, что в тот же день Зубов-младший сказал Ипатичу: «Собирайся». И на другое утро, даже не попрощавшись с Гансом, погрузились на русскую шняву, как раз вошедшую в порт, и ушли в море, украденный в Венеции глобус земной оставив счастливому герру Хакену.

34.

На световом люке шнявы «Рак» (бывшая «Кревет») красовался девиз: «За процветание Пиллау». В июле 1718 года, выпалив из всех четырнадцати орудий, она наконец вошла в устье Невы, и Зубову-младшему показалось, что с низких берегов пахнуло назьмом. Но запах, конечно, был морской, водяной, и чайки орали, находя какое-то удовольствие у края холодной воды. Уже вечером кригс-комиссар Благов угощал возмужавшего Зубова-младшего романеей из личных запасов, присматривался и непонятно, но огорченно качал головой. Ипатича в гостиную не позвал, было видно – сердится. Значит, не все мне открыл Ипатич, ох не все, думал Зубов-младший, пережевывая грудинку, обжаренную на масле.