Текст книги "Русский хор"

Автор книги: Геннадий Прашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

17.

. . . . . . . . . .

18.

Гость явился к обеду.

Из желтой пыли вынырнула обитая кожей, видавшая виды карета.

За нею – боевым порядком – десяток пыльных всадников при оружии.

«Ты, батюшка, как в поход собрался», – кланяясь, встретила гостя тетенька.

Рыжий солдат, соскочив с лошади, помог гостю взойти на высокое крыльцо, что оказалось вовсе не лишним при деревянной ноге гостя. Кафтан короткий, лицо бритое, левая рука сухая. Алёша из комнаты услышал голос и по хриплому этому голосу представил гостя человеком крепким, бычачьего сложения, но оказался гость совсем не таким, зато взгляд прямой. Дворовые испуганно подглядывали за встречей. Вроде навидались всякого: и немец, и кавалер Анри Давид, а тут еще одноногий да сухорукий. Назвался кригс-комиссар господин Благов, по имени Николай Николаевич, даже тетенька присела перед кригс-комиссаром на немецкий манер. Как-то скоро среди дворни распространились слухи о том, что господин Благов служил в свое время вместе с Алёшиным отцом, строил корабли в Воронеже, наказывал турков под Азовом, а теперь занимался ремонтом лошадей – пополнял и менял конский состав армии. С большими казенными суммами бывал на ярмарках, заодно присматривался к местным дворянским отпрыскам – не пора ли в службу. Прямо с крыльца махнул рукой солдатам, чтобы ставили лошадей. Стуча деревянной ногой, поднялся на крыльцо и вдруг изумленно откинул голову, увидев Алёшу.

Тетенька вспыхнула: «Неужто так похож?»

Кригс-комиссар, помолчав, кивнул: «Непристойно».

«Да что такого? У Зубовых зубы всегда вперед выдавались».

«Я не о зубах, – странно протянул гость. – Но точно похож, похож».

«Вот и говорю, вылитый Степан Михайлович», – охотно подтвердила тетенька.

Гость оглянулся, опять непонятно покачал головой, потом заперся с Марьей Никитишной в кабинете. О чем они там говорили, никто так и не узнал, но к обеду оба вышли серьезные. Пахло табаком: гость много трубку курил. Настойки и наливки на столе выставили семи видов, гость предпочел смородиновую, держался строго, ругал томилинские дороги, дескать, есть такие места, что хоть лодку зови.

«Да кому ж у нас по дождям ездить, батюшка? По зиме только и бывают гости, а летом-то кто? Варнаки? Ну, пусть тонут. В моем гнезде тихо».

«Еще видел я, матушка, что у тебя некоторые мужики по селу в длинном платье ходят, – указал гость. – В Москве такого увидят на улице, сразу ставят на колени, обрезают полы вровень с землей».

«Выходит, правду говорят о теперешнем несоблюдении старинных правил?»

«Старинные правила терпимы в вере, – ответил на это гость. – Все остальное можно и должно менять. Ты не слушай дураков, матушка, сама оглупеешь. Государь тянется к новому, но в вере благочестив, говеет тщательно, с покаянием, коленопреклонением, с многократным целованием земли».

«Говорят, простые плотники сидят с ним за одним столом».

«Ныне всяк может стать бóльшим».

«Даже губернатором?»

«Построй три корабля и проси».

Непонятно, смеялся гость или говорил всерьез.

Часто поглядывал на Алёшу, будто примерял что-то.

«Да где ж в нашем краю построишь корабль? И нужного дерева не найдешь, и умельцев нет, и по реке Кукуману никуда не выплывешь».

Гость сердито постучал по полу деревянной ногой.

«Жалобы были, матушка, что ты воров самовольно повесила».

«А разве они не самовольно творили? Я смерти Степана Михайловича никому не прощу. Запущенный недраный мужик всегда и везде опасен, а нынче у нас даже девки балуют, – почему-то грозно глянула на немца, кивнувшего смиренно, и так же грозно на замершего Алёшу. Кавалер Анри Давид за обеденным столом не присутствовал, и вопросов о нем не было. Алёша даже задумался: неужели тетенька на всякий случай и француза повесила? – Зачинщики свое получили, – вела свои резонеманы тетенька. – Теперь бы сочувствующих продать».

Кригс-комиссар раскурил трубку.

«Не торопись, не торопись, матушка, скоро пресекут это».

Тетенька испугалась: «Да что такое пресекут?»

«Такую вот продажу людей скопом».

«Да я по раздельности, самых ненадежных».

«А они к другим попадут, и у других начнутся разбои».

«А когда попустительство было к добру? – вздохнула Марья Никитишна. – Сам подумай. Дать мужикам волю, они косу да топор бросят, обленятся, все пожгут, чем будем кормиться?»

«Нынче не кормиться надо, а служить государю, – укорил гость. – Ты поберегись, матушка, поберегись. – Короткую трубку так и не выпускал из сильной правой руки, выложил на стол кисет с зельем, нет-нет искоса поглядывал на Алёшу, чему-то неведомому другим дивился. – Видел на столе у тебя куранты „Ведомости“, это хороший знак. Это правильно, ты следи внимательно, что в столицах указывают к запрету. Несуны лесные, небось, у тебя не вывелись. Являются, наверное, и пророчицы, и проповедницы, разве нет? Ты запомни, что ныне даже полевые травы для лечения брать разрешается только через приказные руки, доведи это до всей дворни. Ножей с острыми концами при себе не носить, так приказано. Кожаные трубы иметь при каждой усадьбе на случай пожаров, и дóмы строить каменные».

«Где же столько камня найти?» – всплескивала руками тетенька.

«На столицу больше понадобилось, а нашли. В Петербурх в первое время ни телегу, ни человека не пускали с пустыми руками».

«Ох как трудно», – пожаловалась тетенька.

И обстоятельно обсказала гостю, как у нее у самой идут дела со спорными деревеньками.

«А ты была в губернии? Кто занимался этим?»

«Я специального француза из Москвы выписала».

Кригс-комиссар покачал головой. «Своего управляющего надо иметь. Такого, чтобы знал губернию, чтобы смыслил в земельных делах. Знаю в Москве одного стряпчего, тот еще крючок, могу присоветовать».

«Да чем он лучше?»

«Досконально знает законы и указы».

«Ну, батюшка! Разве в Париже не крючки сидят?»

«По прешпектам Парадиза навоз не валяется, а в Париже открыть окно – задохнешься от зараженного воздуха. Я там был. Там лавки кругом. В одной лавке – битая скотина, в другой дамы толкутся. Мухи летят от одной лавки к другой и обратно. Обо всем в Париже судят решительно, а дела не было и нет. И вообще француз, если пропитание имеет, даже убивать не пойдет, довольствуется обманом. Да что я рассказываю. Алёша вернется, сама расспросишь».

«Как вернется? – растерялась тетенька. – Откуда?»

Кригс-комиссар на это не сразу ответил. Только подумав объяснил, густо пуская дым из трубки, что француза он заберет с собой, что за ловким этим французом Анри Давидом некое дело тянется, он вдов обманывал в Москве. «И не поленись, – строго закончил, не отводя глаз от зардевшейся Марьи Никитишны, – сама повидай своего губернатора, вырази уважение, порастряси мясá. Губернатор мыслит широко, он тебя поймет. К примеру, попросит по десяти душ с крупных имений в войско, а ты дай на душу больше. Он самых умных робят определит в учебу».

«Откуда взять столько умных, не грибы чай, – опустила глаза тетенька. Но не удержалась, повела взглядом на племянника. – Мой Алёшенька грамотен, к музыке прислушивается».

«Зачем музыка в таком отдалении от столиц? – Кригс-комиссар Благов неодобрительно постучал по полу деревянной ногой. – Наверное, до сих пор у костра, как в древности, пляшете? Забыли, что от всего лишнего люди впадают в грех, начинают думать, что человека можно создать негрешного в Адаме. Вот государь истинно любит флейты и барабаны, это и есть музыка».

Помолчав, уставил взгляд на Алёшу.

«Хочешь служить?»

«Не знаю».

«Хорош недоросль, лежит под боком у доброй тетеньки. В усадьбе, – неодобрительно указал, – прокиснешь, как невостребованный масленок. Всякими непотребностями займешься, взгляд у тебя уже влажный. – Кригс-комиссар опять постучал под столом деревянной ногой. – Хочешь, подарю солдатский тесак?»

«Да зачем? – испугалась Марья Никитишна. – Сам говоришь, не дозволено ныне носить при себе колющего».

«Лучше колющее носить, чем в деревне киснуть, – противоречиво ответил кригс-комиссар и не спускал, не спускал глаз с Алёши, чем-то он притягивал гостя. Вбирал длинное лицо Алёши, прямые волосы, лоб округлый. – Ныне выбор широкий есть, не как в старые времена».

«Да какой выбор?»

«Или ума набираться, или сваи на Неве бить».

Гость выпил еще настойки, особенно посмотрел на немца, и немец в ответ важно кивнул. За столом без кавалера Анри Давида герр Риккерт явно чувствовал себя увереннее. Алёша безмолвно следил за разговором. Такой голос, как у кригс-комиссара, в стороне надо держать – всех глушит. А Марья Никитишна сглаживает, сглаживает, все сглаживает, боится чего-то непонятного.

Вот указала на сухую руку гостя: «Где же тебя так?»

Гость постучал деревянной ногой об пол. «С турками под Азовом. Мы со Степаном Михайловичем, – с укором поглядел на Алёшу, – первыми лезли на каменную стену. Бог миловал, только горящим бревном ударило».

«А рука почему высохла?»

«Вот все тебе вынь да положь, матушка».

«А как иначе, – сказала Марья Никитишна. – Ты моего робенка хочешь в Парадиз забрать, а у него пока все свое имеется. И руки и ноги. Зачем молодому судьбу дразнить?»

«Потому и зову, что все пока у него при себе, да еще шпагу получит. А сумеет показать себя – государь поверстает новыми деревеньками и душами. У тебя полторы тысячи живых душ, а он все пять получит».

«А если увечье?»

«Об этом только Бог знает».

Добавил, выпустив сразу много дыма:

«Коль сложится судьба, наденет зеленую форму или синюю. Преображенский и Семёновский полки оба равно почетны. Золотые галуны, нагрудной знак, трехцветный шарф на поясе. Неужто всю жизнь ему при тебе сидеть?»

Немец внимательно слушал. И Алёша так же внимательно слушал.

А строгий гость стучал деревянной ногой об пол, сухую руку на стол облокотив, раскурив новую трубку. Потом крикнул денщика и передал Алёше подарок – большую рукописную книгу, выписки из Морского устава.

«Читай. Поедешь со мной в столицу».

19.

Гулять теперь выходили втроем – рябой Ипатич, с ним хромающий кригс-комиссар и Алёша. В отдалении ходили то два, то три солдата, их старались не замечать. Остальные были отправлены кригс-комиссаром в село к дерзкому соседу, недавно опять нападавшему на Зубовку.

Река течет, облака плывут, жизнь проходит.

Кригс-комиссар все приглядывался и приглядывался к Алёше.

«Вот написано в Морском уставе, что когда какой офицер дерзнет своего товарища бить руками или тростью на берегу, то как, хорошо разве?»

«Совсем нехорошо, – опускал глаза Алёша. – Повинен будет обидчик».

«И это правда». – Голос кригс-комиссара надежды обидчику не оставлял.

Все как бы далеко где-то. И корабли со снастями, и город каменный. А на некоем пустынном берегу нападает на Алёшу офицер с тростью. Крикнешь ему, за обиду, мол, уплатишь жалованье за полгода, а он смеется.

«А если кто в туманное время землю или мель увидит, как чинить особенный знак, чтобы адмирал с кораблем на землю не выехал?»

Спрашивал кригс-комиссар, а сам о своем думал.

И по хриплому голосу кригс-комиссара море представлялось Алёше непомерно большим, даже не понимал такой величины, страшился, все тянуло узнать, откуда столько воды накопилось в природе? Озеро Нижнее, например, покрывается зимой толстой коркой льда – это ничего, птицы все равно осенью улетают, а целое море замерзнет – куда девать корабли?

20.

Наконец привезли соседа, дважды зорившего Зубовку.

Среднего роста, почему-то в длинном платье, сказали, что заробел, на заимке хоронился от солдат. При нем привезли стреляные ружья. Фамилия Кривоносов, таким он и был, не обознаешься. Кригс-комиссар поставил Кривоносова в углу гостиной под строгим портретным взглядом Фёдора Никитича в свете чудесных жар-птиц – и Кривоносов сомлел. Хотел пасть в колени, солдаты удержали. А Марья Никитишна удивленно произнесла: «Да ты же совсем скот, Кривоносов» – и стала всматриваться в соседа. «У него душ триста, не более, – пояснила кригс-комиссару, – а ведет себя на тысячу. Повешу, наверное».

Кригс-комиссар господин Благов на такие слова ее не совсем одобрительно кивал, но некоторое время как бы не замечал Кривоносова.

«Пойдешь в школу математических и навигацких наук, – неторопливо пояснял Алёше. – Хватит бока отлеживать да босиком бегать. – Затянулся из короткой трубки, пыхнул веселым синеньким дымком. Ждал, наверное, что Кривоносов, прислушиваясь, придет в себя. – Государю не нужны дураки. Даже самых неграмотных обучат русскому языку и началу счета, потом отправят в службу писарями, а самых способных переведут в высшие классы. – Не глядя на сжавшегося Кривоносова, хрипло повысил голос: – Высшие классы у нас теперь – мореходные. Это не бедных вдов обижать. Это классы плоской и меркаторской навигации, морской астрономии. Научишься ведению шканечного журнала, счислению пути корабля, фехтованию».

«Да где, батюшка, набрать столь умных робят? – опять не выдержала вдова. – У нас одни Кривоносовы».

«У тебя, матушка, сколько душ?»

Ответила: «Более полутора тысяч».

«Неужто из такого числа ни одного умного?»

Посмотрел на Кривоносова: «А у тебя сколько?»

«Триста двадцать семь было, только умерли некоторые».

«Плохо следишь, если умирают».

«Да где за всеми уследить?»

Кривоносов кланялся, выражал крайнее смирение.

«Да врет он все, – не выдержала тетушка и заговорила одним предложением, как с ней случалось в волнении: – Как осень так к воровству мужиков и баб приспосабливает с лукошками и мешками по чужим полям по ягодникам все знаю молчала мужики мои бьют почему не бить евоных если лезут как саранчуки думаю повесить надо для устрашения пусть висит Кривоносов на границе где от устья речушки до сухой березы наша земля а от сухой березы на болото и оттуда на взгорки до самых лисьих нор тоже наша пусть видят все кривоносовцы».

Кригс-комиссар Благов изумился. Смотрел то на Марью Никитишну, то на Алёшу. Что-то сбивало его с толку, особенно в Алёше, насупился.

«Мечтаешь о чем?»

Алёша в ответ покраснел, смутился.

С появлением кригс-комиссара музыка в голове почему-то стала реже звучать.

«Знаю, знаю твои мечты, можешь не отвечать. – Кригс-комиссар опять раскурил свою короткую трубку. Проницательно, все с тем же изумлением всматривался в Алёшино лицо. – Знаю, знаю. Мечтаешь быть большим барином, ездить в немецкой карете. Она вся изнутри обшита черным бархатом или темными кожами не простыми, а тисненными золотом, так ведь мечтаешь? – Сам удивился столь ладной першпективе, вынул трубку из зубов, подумал, наверное, что Зубовым удобнее, чем ему, трубкой владеть: у них зубы вперед выставлены. – Книги старинные, может, хор. А мечтать надо о военном деле».

«Я же ничего не умею».

«Не жалей себя. Мы научим».

Выдохнул синий дым: «Чтение знаешь?»

«Он знает», – подтолкнула тетенька письмовник ближе к Алёше.

«Прочти. Только не торопясь прочти», – приказал гость, сам открыв страницу.

«Приклады, како пишутся кумплементы разные, – ровно прочел Алёша. – То есть писания от потентатов к потентатам, поздравительные и сожалетельные, и иные, также между сродников и приятелей… Одна страсть должна управлять пером… Жар, с которым начато письмо, должен быть чувствителен до самаго конца, не уменьшаясь нимало… Редко вырываются острыя выражения, когда сердце истинно тронуто и наполнено нежностию… Впрочем, надо истинно чувствовать страсть, чтоб уметь хорошо изобразить ее на бумаге…»

«Дурь, – удивленно произнес кригс-комиссар Благов. – Не читай больше».

И посоветовал: «Ты лучше Устав читай. Только в Уставе говорится о том, как жить истинно».

А тетеньке понравилось: вот какая красивая кумплементарная книга.

И совсем обрадовалась тетенька, когда кригс-комиссар наконец посмотрел на Кривоносова: «Отдать тебе его, матушка?»

«Христом Богом молю, не надо такого!» – пал в ноги сосед.

Кригс-комиссар пыхнул дымком. Теперь на всех смотрел сердито. Подумав, произнес: «Мы таких вот, – указал чубуком на Кривоносова, – скоро совсем выведем, матушка. Под корень вырубим. Может, и невинные падут при этом, что тут поделаешь. Исправлять лучше жесточью. Под корень ненужное истребим, а коли уж затернела земля, коли нельзя на ней сеять, огонь пустим. Всю застарелость огнем истребим, ты это запомни, матушка, и близким напоминай. У нас вера святая благочестивая, на весь свет славная, а люди часто никуда не годятся. Сыски неправы, дела неспоры, даже ты вот думаешь, как кормиться, вместо того чтобы служить. Сколько посылано указов в города и деревеньки о недорослях и молодых дворянских детях, а многие молчат, думают, их из столиц не видно. Запомни: дважды напоминали, третьего напоминания не воспоследствует».

«Неужто всех совсем выжгут?»

«Непременно. – И повел сухой рукой, указав на бледного Кривоносова, одновременно приказывая солдатам: – Высечь его у анбара. Сейчас же. А потом повезите за Нижние Пердуны и высеките в собственной деревне, чтобы мужики видели и боялись. Чтобы видели, управа у государя на всех есть».

«А он отлежится, опять мне избы пожжет».

«Он не глухой. Он мои слова слышит. А коли совсем дурак, получишь право самолично сдать его в губернию и земли отнять».

И погрозил прокуренным пальцем:

«Сама не вешай».

21.

Вечерами кригс-комиссар располагался в гостиной, курил короткую трубку, пробовал настойки, особенно смородиновую, опять и опять с изумлением, даже со страхом тайным приглядывался к Алёше.

А самого Алёшу тревожило отсутствие музыки.

Вот ведь совсем недавно звенела в голове, а сейчас нет.

«Твой отец, – неторопливым хриплым голосом рассказывал кригс-комиссар, вглядываясь в Алёшу, – до настоящей службы тоже не видел моря. Повезли нас в Воронеж, там на реке строили корабли, а настоящее море увидели позже. Тогда почти не понимали, какая выгода государю с того флота. Ну, построит, а как держать флот на чужом море, где нет ни одной своей гавани? Успокоились только, когда государь сказал, что сильный флот сам найдет гавань».

Рассказывал, а Алёша понять не мог.

Да как это так? Вот повезут его в службу, а француза Анри так вообще уже отправили в губернию, а Ипатичу приказали готовиться взять жену, так что девка Матрёша в последнее время несколько раз тайком спрашивала Алёшу: «Барич, а барич? А кавалер Анри – он где сейчас?» Как бы случайно встречала Алёшу за избами, подходила, целовала руки, совсем забыла про поротый зад. Алёшу как огнем изнутри жгло. Француза давно выбросил из головы, а читанные им слова – нет. «Вся кипящая похоть в лице его зрилась; как угль горящий все оно краснело». Никак не мог забыть. «Руки ей давил, щупал и все тело». А Матрёша спрашивала: «Барич, а барич? А кавалер Анри где сейчас?» Наверное, сошли с нее синяки, поротая кожа восстановилась. Как в забытьи вспоминал белые неясные пятна, виделась ускользающая туманная синь, тонкость кожи, след кнута, тетенькины слова: «Поправит задницу, выдам за Ипатича».

И хор благостный звучал надо всем, как облаки над полями.

И кригс-комиссар господин Благов дымил, как стопушечный корабль.

«Кто Пресвятую Матерь Божью и святых и предания и уставы святые ругательными словами поносить будет – отдать под телесное наказание или совсем живота лишить по силе хуления». Голос хриплый, сильный. Говорил, время от времени постукивал деревянной ногой по полу. Вот государь у турок отнял целых два моря, говорил, ему мало, теперь он другие хочет. Теперь он Балтику хочет. И пуще всего ему мастера нужны. Всякие. Молодые, способные. Они есть, есть, но сокрыты от глаз государя в отдаленных своих Пердунах Нижних и Верхних. Валяются на печах да на полатях, ничего доброго не знают, не понимают, а немцев на все выписывать – денег не напасешься. У своих нет опыта и желания, у чужих – жадность. Государь сам показывает пример – и топором, и теслом, и конопаткой, и молотом, но для великих дел государевых множество мастеров нужно. Окончательно решил: «Отправим Алёшу в другую страну учиться».

«Да как в другую? – пугалась тетенька. – Он же у нас болезный».

«Зачем это все болезные», – стучал ногой кригс-комиссар.

«Пусть еще поживет при мне. Здоровье накопим».

«Поедет со мной, вырастет кавалером».

«А если убьют?»

«Это только Господу ведомо».

«Или ранят в руку, в ногу, везде».

«С деревеньками в отставке и с одной ногой справится».

«Зачем говоришь такое? Ну, годик еще. Я Кривоносова боюсь».

«Не ври, никого ты не боишься, матушка, иначе не вешала бы варнаков. Алёше давно пора на свободу в мастера. Хватит ему твоей деревни. Курс пристойных благородному дворянину наук пройдет».

«Да что такого в науках? Ты в глаза немцу посмотри, ничего там хорошего, одни цифры».

«В Томилине твой Алёша сомлеет, из него живой дух уйдет. – Вдруг заговорил почти как француз. – Вот хожу по твоему селу, везде глухо, лужи. Говорят, в грязи какая-то чушка утонула, поскотина в некоторых местах повалилась, а девки вместо работы как чайки за речкой перекликаются».

«А ты, батюшка, не любишь птиц?»

«Чайки утоплым матрозам в воде глаза выклевывают».

«Тьфу на тебя!» – сердилась тетенька, но привыкала, привыкала к ужасной мысли. И наступил такой день: сама вызвала Алёшу в кабинет, протянула руки для поцелуя и с особенным умилением разрешила: «Поедешь служить».

И добавила негромко: «Дядька Ипатич всегда при тебе будет».

И добавила: «Коли вернетесь живы, Матрёшу выдам за дядьку, а пока пожалую ей десять ефимков на булавки».

И вдруг к Алёше вернулась музыка.

Сперва чуть слышно, как порхание бабочек.

А потом легко, легко пошла, как кобыла через знакомый брод.

Все как бы сразу сдвинулось с застоявшегося. И дождь за окном показался нежным.