Текст книги "Чужая сторона"

Автор книги: Геннадий Головин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Чашкин вошел в павильон, и тут с ним случилось странное: он увидел, как он вошел. Глазами вот этих зазябших, невыспавшихся людей.

Вошел больной старичок, еле волочащий ноги, жалко и боязливо поглядывающий вокруг.

Нечаянно взгляд его упал вниз, и он тихо ужаснулся: брюки на коленях были сплошь заляпаны грязью, на ботинках налипло. Застыдившись, он быстро ушел на крыльцо, стал пытаться хоть как-нибудь почиститься.

На крылечко неподалеку то и дело с озабоченной торопливостью всходили люди. Те, кто выходил, были уже неспешны, как бы отяжелены. Сразу же принимались закуривать.

Чашкин пригляделся и различил надпись «Буфет». Едва прочитал – тотчас охнуло все внутри от забытого до поры голода!

Как во сне, вяло сам себе сопротивляясь, пошел туда.

В небольшом зальце было отрадно тепло. Мучительно пахло какой-то подливой.

У Чашкина перехватило горло от захлестнувшей слюны.

Он встал, не решаясь почему-то далеко отходить от дверей, и стал медленно шарить по всем карманам в поисках какой-нибудь мелочи – хоти и знал прекрасно, что, кроме восьми копеек, ничегошеньки у него нет.

Уборщицы в буфете не было, – может быть, она просто не поспевала, – грязные тарелки с недоедками, с кусками надкусанного хлеба громоздились по всем столам. Вновь пришедшие просто сдвигали посуду к середке, привычно приспосабливались с краю.

От стыда и ужаса того, что он сейчас сделает, у Чашкина болезненно и тонко зажужжало во лбу, наглухо заложило уши.

Словно бы сквозь сон двигаясь, он сделал шаг к ближайшему столу и быстро-быстро стал хватать вдруг куски и обломки хлеба с тарелок, тут же запихивая их в карманы пальто, с трудом терпя стыд и ужас того, что он совершает. А когда терпеть не стало уж сил – готовый зарыдать, выскочил назад, на крыльцо!

Тяжело, как после погони, дыша, ослабев и дрожа ногами от позора им совершенного, он склонился на перила крыльца и, отвернувшись от всего мира, жадно стал напихивать рот хлебом, который он быстрым тайком отламывал в кармане и от которого сладостная тотчас возникла боль в челюстях, и чревоугодные торопливые судороги заспешили, одна опережая другую, в нежно возопивших от счастья тканях глоталища, и благодарное томное успокоение стало воцаряться в желудке.

Кто-то большой и тяжелый (Чашкин услышал, как жалобно запрогибались доски) вышел на крыльцо.

Остановился рядом, за спиной Чашкина, стал прикуривать.

Чашкин, перевесившись через перила, отвернувшись к стене, спешно набивал рот хлебом.

– Чего, отец? Бичуешь? – спросил вдруг стоящий сзади, обращаясь к Чашкину свойским, но и очень осторожным, из боязни обидеть, тоном.

Чашкин не мог отвечать. Быстро прожевывая, он оглянулся на говорящего через плечо, и движение это выглядело движением затравленного зверька.

Задавший вопрос был и в самом деле грузен, высок, по-шоферски толсто одет. Лет тридцать ему было. Простое круглое лицо с напряженно написанным на нем выражением сочувствия.

Чашкин не ответил. Тогда грузный повторил те же слова, но по-иному:

– Чего бичуешь-то, отец?

Проглотив наконец, Чашкин воскликнул – воскликнул нечто, поразившее и его самого: «И-я-я!!» Все лицо у него, оказывается, было как бы окоченевшим от непрорвавшейся слезной боли.

– Я-я! – еще раз попробовал он и наконец почувствовал, что вот сейчас разрыдается.

Выхватил телеграмму:

– Вот! Летел. Рейс отменили. Обокрали! С поезда ссадили! Видишь? – И по-детски скривился лицом в ожидании плача.

Тот взял телеграмму. Повернув к свету, падающему из буфетного окна, стал с недоверием читать. Читал долго.

– Чего-то ты, отец, загибаешь… – слегка даже обиженно сказал он. – Если, говоришь, летел, значит, должен был долететь. Как же так?

– Э-э! – с гортанными нотами воскликнул Чашкин. – Не могу я… говорить. «Должен»! Они Москву закрыли! «За-ги-ба-ю…»! Э-э! – Он опять отвернулся к перилам, и слезы наконец посыпались у него по щекам.

Ему было стыдно, что он плачет, что он плачет вот так, на виду, и аж сотрясается весь от неумения своего плакать, но не плакать уже не мог – слишком уж много всего, черного, накопилось!

– Новая деревня Московской… – прочитал мужик. – Так тебе, отец, знаешь еще сколько добираться?

Чашкин, переставая плакать, почти уже успокоенный и облегченный, повернулся:

– Не знаю я ничего. Она же померла уже. Когда уезжал, сестра позвонила: померла уже. Мне на похороны бы успеть!

– Ну, это ты навряд ли успеешь, – безжалостно и просто сказал грузный. – Хотя… – Тут он стал разглядывать дату отправления. – Одиннадцатое, что ли? А нынче вроде бы только двенадцатое. Если бы тебе до Турищева добраться, оттуда трасса на Москву – машин много…

Вернул телеграмму. Стал молча курить, не столько размышляя о чем-то, сколько – было заметно – что-то с трудом в себе преодолевая.

Чашкин, утомленный плачем, с покорством, но без всякой надежды смотрел на него.

– Видишь почту? – сказал наконец мужик. – Минут через двадцать подойдешь. Мне вообще-то в Химмаш ехать, но я тебя до Турищева подброшу, может. Ну, только смотри, отец! Если обманул… – Тут же, впрочем, эту неуместную угрожающую ноту оборвал.

С облегчением сунулся в карман, протянул трешку.

– Ты тут тем временем поешь чего-нибудь. Не дело – со стола недоедки таскать! – И пошел вниз по ступенькам, не оглядываясь.

Чашкин смотрел вслед ему ошеломленно.

«Почта»? – вспомнил он вдруг. Повернулся было к дверям буфета, но тут же сделал еще один оборот и, боясь передумать, пошел к домику, на который показал шофер.

– «БЕЗ МЕНЯ НЕ ХОРОНИТЕ ИВАН», – прочитала девчонка вслух и быстро побежала карандашом по бланку, подсчитывая слова. – Срочная? – Она с мимолетным любопытством глянула в лицо Чашкину.

– Не знаю, – растерялся Иван. – А хватит? – И показал трехрублевую свою бумажку.

Хватило. Осталась еще и мелочь.

С чувством, что он совершил непоправимую глупость, истратив все деньги, он снова пришел к буфету.

– Хлеба дай, – сказал он продавщице, красномордой бабе с мелкими, чахлыми кудряшками на голове.

Она будто бы даже с наслаждением сразу заорала:

– Что-о?! – с долгожданным удовольствием заорала во весь свой пропитой голос: – На все?! А что я буду людям к горячему давать?

– Ну дай хоть сколько-нибудь… – попросил Чашкин, внезапно оробевши.

Баба смахнула его копейки в сторону. Пренебрежительно и грубо тюкнула три-четыре раза тесаком по буханке, толкнула Чашкину куски по мраморной грязной поверхности прилавка: «На!»

Запихивая куски в карман, Чашкин отошел, не осмелившись спросить сдачи.

Теперь у него опять не было ни копейки. Зато был хлеб.

Странное дело, но, совершив несомненное благодеяние, водитель в дальнейшем стал словно бы испытывать сожаление от случившегося с ним. Сделался хмур, неразговорчив, будто бы даже и враждебен.

На вопрос об имени отозвался свысока:

– А тебе-то зачем? – Потом все же добавил: – Юркой зови. Не ошибешься.

Чашкин примолк. Юрка тоже минут двадцать вел машину молча. Яростно, с азартной ненавистью выкручивал баранку, не давая машине сползти в разъезженную колею.

Затем дорога полегчала, и столь же быстро настроение у Юрки изменилось. Он покосился на забившегося в уголок, то и дело задремывающего Чашкина и сказал:

– Если, ты говоришь, Москву закрыли, то могут и шоссе перекрыть. Что делать-то будешь?

– Не знаю.

– Э-эх, батя! – с интонацией ругани выговорил шофер. – Угораздило же тебя!

– Да уж не говори, – слегка заискивающе согласился Чашкин. – Угораздило.

– Кто по специальности-то?

– Ма′кальщик – привычно ответил Чашкин, но тотчас, почуяв что-то вроде стеснения за столь невнятную мастеровому человеку специальность, поправился: – Гальванщик то есть.

– А-а… – явно не слыхав о такой профессии, отозвался Юрка.

…А Чашкин вдруг подивился своему стеснению. Никогда еще не стыдился он своей профессии: работал и работал, не очень-то и плохо зарабатывал. А вот сейчас (от соседства, должно быть, с человеком, который дело имеет с механизмами, с умным железом машин) недомерком себя ощутил.

На хорошем-то заводе давным бы давно уже поставили автомат вместо Чашкина. Работа-то нехитра: вынуть чушку из одной «химии», перенести в другую «химию». Не дурак, он, конечно, догадывался об этом.

Иногда даже – очень, впрочем, косвенно – задумывался: – «А что будет, если приспособят на мое место какого-нибудь робота? Ни профессии у Ивана Чашкина, ни образования. Куда идти?» Тут же, впрочем, успокаивался: до пенсии пять лет, а за это время они никак не соберутся. Да и невыгодно им! Менять безотказного, двужильного, дешевого Чашкина на капризный какой-нибудь дорогостоящий механизм, которому, поди, еще и наладчик будет нужен, и техобслуживание, и запчасти из-за границы. И все же…

И все же – едкий, неприятный сквознячок обвевал душу при этаких размышлениях. Как ни увертывайся, а получалось именно так: вполне могли бы и без Чашкина обойтись на этой земле.

– Обокрали-то как? Со мной тоже случай был… Чашкин откликнулся оживленно, не давая себя опередить:

– У-у! Знатно он меня обокрал! – чуть не с восхищением ли откликнулся.

…После рассказа, почти уже беспечального. Юрка тоже с восхищением покрутил головой:

– Д-да! Ничего не скажешь! Умелец!

– Уж такой уж умелец, что как жив-то остался, прямо даже не знаю! – заулыбался и Чашкин, довольный, что рассказом своим угодил благодетелю.

– В другой раз умнее будешь! – неожиданно грубо оборвал шофер. Опять начиналась хлябь разбитой тракторами дороги.

Чашкин послушно примолк. Перепады Юркиного настроения повергали его в робость. Не то чтобы он боялся, что тот не довезет его до места, ссадит (хотя, конечно, и этого боялся). Чашкин боялся – не смейтесь – нечаянно нарушить в Юрке то состояние благородного сострадания, в которое он его нечаянно вверг и которое ужасно того красило.

Сам того не сознавая, Чашкин боялся разочароваться в Юрке.

Ему и одного аэрофлотовского белозубого жулика хватит, чувствовал Чашкин, до конца жизни.

– Вот паразитство! – со злобой проговорил вдруг Юрка. – Из-за одного человека! Да кем бы он ни был! – Юрка отчаянно крутил баранку влево-вправо, и ненависть к дороге, которую он одолевал, адресовалась прямиком, кажется, к тому, о ком он заговорил: – Столько людей! Из-за одного человека! Ну, а другие – как? – спросил, успев взглянуть на Чашкина. – Ты поездом поехал, а другие – как?

– В аэропорту остались. Кто домой вертаться стал, кто как…

– Во паразитство! – еще раз повторил Юрка. – В Америке-то если бы ихний помер, да они бы по судам свой аэрофлот затаскали!

– Сказал тоже! «В Америке»…

– Да в любой нормальной стране! – продолжал воевать с дорогой Юрка. – Развели бар-рдак!

– Им выгодно… – несмело сказал Чашкин, вспомнив недавние свои ночные размышления.

– Точно! – обрадованно согласился шофер. – Выгодно! Вот эту дорогу они каждый год ремонтируют! Декабрь настанет, сам увидишь, будут тут как тут! А то, что по весне она опять поплывет к едрене матери, им на это начхать! Зарплата идет? Идет! Галочка, где надо, стоит? Стоит! Им это, конечно, выгоднее, чем один раз сделать как следует, а потом – только мелочевый ремонт. И так – везде! Зла не хватает! Паскуда на паскуде и паскуду за собой тянет! Уу-у-ух, доиграются они в конце концов!

Они въехали в деревню. Дорога и здесь была вдребезги разбита. Озерами стояла гудронно-черная грязь.

Собачонка выскочила из-под забора, вздумала вдруг с лаем броситься под колеса, но в последний момент на краю дорожной топи остановилась, побрехала вяло и, посрамленная, повернула назад.

Возле одного из домов стояли трактор с железной волокушей, два самосвала, заплеванный грязью «газик».

– Ну-ка, стоп! – радостно воскликнул вдруг Юрка. – Посиди-ка маленько! У меня тут крестная живет…

Подрулил к забору и поспешно выпрыгнул из кабины. Угодил в грязь, весело заматюкался, по-журавлиному подымая ноги, пробрался на сухое, исчез за калиткой.

– За оградой слонялись какие-то молодые парни – все как один в резиновых сапогах, в одинаковых стеганых куртецах – все как один пьяные.

Там шла гульба, и Чашкин догадался, что его путешествию – конец.

Отломил в кармане кусок хлеба, стал жевать-пожевывать, пытаясь хоть этим утишить внезапную свою печаль.

Один из парней вывалился вдруг из калитки, чуть не упал в грязь, однако устоять сумел. Побрел рыдающей походкой вдоль улицы, дико ныряя головой чуть не до земли, шарахаясь из стороны в сторону, но каждый раз мастерски удерживаясь на краю дорожного болота.

Что-то спешно прожевывая, страшно оживленный и веселый, выскочил Юрка. Сказал, усаживаясь:

– Фу ты, сдреноть! Еле вырвался! Свадьба у них. Второй день гуляют! Вчера должны были расписаться – чтоб все чин чинарем – а им в загсе говорят: «Всенародный траур, а вы веселье хотите устроить?!..» Они подумали, подумали… Не пропадать же закуске? Да и гостей двадцать человек наприглашали. Ну и решили: пока так, без печати пока…

Он немного помолчал, весело одолевая дорогу, потом засмеялся:

– Мать невесты плачет! «Обманут они тебя, дочка!» А Петруха – парень шебутной, он – может! Хе-хе.

И после еще одной паузы – осторожно, с ноткой извинения – сказал то, чего ждал и чего боялся Чашкин:

– Я тебя, отец, вот что… До асфальта довезу, а дальше – извини, не смогу: выпимший. Ты не боись, там до Турищева совсем ничего – километров девяносто – машин много бегает, ать-два, голоснешь, любой подвезет! Не обижаешься? – Он внимательно покосился на огорченное лицо Чашкина.

Тот поторопился ответить:

– Что ты! И за это спасибо не знаю какое! Выручил.

– Главное, паразитство, что они мне стакан все-таки влили! А то бы я тебя до Турищева мигом бы домчал! Но там, вишь ли, ГАИ больно уж свирепый стоит.

– А тебе, ты говорил, куда-то еще надо было?

– В Химмаш? Подождут маленько! К ним тоже мимо поста надо ехать. Я уж лучше назад! Не то крестная обидится…

До асфальта оказалось совсем недалеко. Юрка, угрюмо промолчавший всю эту дорогу, сказал на прощание с нотками досадливого извинения:

– Ты это… не серчай! Старайся грузовые ловить – там народ получше. – Подумал, что бы еще добавить, сказал: – Ну, будь! – С лязгом захлопнул дверцу, яростно взревев мотором, в три коротких приема развернулся – и поспешил назад.

Чашкин опять остался один.

В тепле кабины грязь на коленках подсохла. Постирушечьими движениями он потер ткань, отряхнул и несколько ободрился: теперь он несколько меньше походил на бича.

Мимо него с ревом проносились грузовики. С гудением, почти неслышным, но музыкальным – легковушки.

Он прикинул и решил, что здесь попутку ему вряд ли поймать. Дорога тут шла под уклон и лишь километрах в двух начинала карабкаться в горку. Гораздо ближе, конечно, было пройти немного назад – туда, где плечо седловины только начиналось, – но он упрямо пошел в сторону Турищева. Ни единого шага пути не хотел он терять даром.

…Он не поверил своим глазам, когда первый же грузовик тормознул возле него.

– Тебе куда, дядечка? – Совсем молоденький ясноглазый парнишка, перегнувшись через сиденье к открытой двери, с весельем глядел на Чашкина.

– В этот… Турищев.

– Не-е… – Парнишка даже огорчился. – До поворота на Липовку – могу! Хочешь?

Чашкин полез в кабину.

Уже тронулись, когда он с тревогой воскликнул вдруг:

– Только у меня денег нет! Я забыл сказать…

– Нет так нет, – легко отозвался шофер. – Вдвоем-то веселее?

– Да уж… А до этой, до Липовки, далече?

Ему уже не хотелось вылезать из кабины – очень уж хорош, безмятежен, ясен был этот паренек! («Вот бы Катюхе такого бог послал!»– смутно подумал он.)

– Тридцать кэмэ. Ты нездешний, что ли?

– Нездешний. Совсем нездешний.

– В гости! – догадался паренек.

– Какие уж тут гости! – с досадой отвечал Чашкин. Не хотелось ему огорчать светленького парнишку своими невзгодами. – Летел, ними, ты в Москву, а оказался у вас тут…

Все же, видя полнейшее непонимание паренька, неохотно и скупо рассказал.

Тот не только не омрачился, но, напротив, пришел прямо-таки в восхищение.

– Вот это да! Ну, Расея-матушка! Такое только у нас может!

– При чем тут Расея? – рассердился Чашкин. – Она сейчас по аэропортам да вокзалам шарахается, наша Расея!

– Бюрократизм! – легко и весело воскликнул тогда паренек. – У нас в части лектор один выступал: бюрократов этих на всю страну миллионов или пятнадцать, или двадцать, точно не помню. Короче: трое работают, четвертый бумажки пишет. Им зарплату оправдывать надо? Надо! Вот и пишут, кто больше… Сейчас все умные стали, что ты! Я в армию уходил, шофер у нас был – Булыга. Сейчас прихожу, а он – уже в кабинете сидит! Освобожденный партком! Два телефона, галстук. Вот те и Булыга!

– Из армии-то давно?

– Полгода.

– Женился?

– Не-е! – Паренек засмеялся. – Я погожу! У нас девчонок-то в Липовке много. Недавно вот и десятиклашек на ферму пригнали – по комсомольской путевке. Но, главное дело, приводить мне ее некуда, если что… У нас еще две сестры и братишка маленький, и все в одном доме. Вот построюсь – с лесопилкой я тут вроде договорился – вот тогда уже…

– Слушай! – воспламенился вдруг Чашкин, мигом забыв все свои невзгоды. – Давай, я тебе та-акую девку сосватаю?! А? Любкой звать. Скромница! Умница! Красавица! Что ты каких-то, прости господи, по комсомольским путевкам будешь брать? Здесь – гарантия! Хозяйственная! Работящая! Школу только что на пятерки—четверки кончила! Давай я тебе ее адресок дам, а? У нас, если честно, парни в поселке не держатся. После армии только один вернулся. А ведь жаль – та-акая краля пропадает!

– А чо, батя! – весело откликнулся паренек после краткого размышления. – Возьми там в бардачке карандашик, пиши! Я в армии тоже с одной переписывался – Красавино Ивановской области. Она потом, правда, чего-то замолчала…

– Она тебе фотку пришлет, так ты сам, как на крыльях, к ней полетишь!

– Заметано, батя! – пряча бумажку с адресом во внутренний карман, бодро сказал шофер. – На свадьбу, в случае чего позову! Не сомневайся!

– А ты бы это… – несмело сказал Чашкин. – Свой бы тоже адресочек сказал. Она, я попрошу, и сама, может, напишет?

– А что ж! Пиши! Пусть только фотку первым делом шлет. Значит, так… – И он, сбавив зачем-то скорость, внимательно заглядывая время от времени в то, что пишет Чашкин, продиктовал адрес.

– Ну вот как славно! – с облегчением и прямо-таки счастьем в голосе воскликнул Чашкин, упрятывая бумажку поглубже в карман с отчетливым ощущением, что упрятывает он драгоценность.

Ему сделалось легко и свежо – впервые за последние сутки.

– Ну вот! – объявил паренек. – Поворот на Липовку. Мне за комбикормом ехать, а то бы довез тебя куда надо.

– Спасибо и так, милый человек! – со стариковскими, слегка и его самого удивившими нотками в голосе отозвался Чашкин.

– А крале скажи, чтобы первым делом фотку слала! – крикнул напоследок паренек. – Ну, а меня, ты уж постарайся, опиши как надо! Заметано? – И, засмеявшись, хлопнул дверцей, укатил.

Просветленно потихонечку улыбаясь, Чашкин пошел вдоль дороги и даже забыл на какое-то время махать попутным машинам.

У него было веселое, легкое чувство добро совершившего человека.

Он уже живо представлял их рядышком – Любку и этого ясного паренька – и у него сердце радовалось: так уж они славно гляделись рядышком!

«А что ж… – невнятно размышлял он, – и будут жить. И хорошо будут жить! И детишек наваляют штук пять – таких же ясноглазых, веселых. И вырастят их – работящими, незлобными, светлыми – какие и они оба. А потом у детишек детишки пойдут… И так оно и будет катиться колесо – как солнце по небу – от восхода к закату, и будет земля населяться все больше и больше ясноглазыми, веселыми, незлобными, работящими…»

Как и всякий человек, живущий в глуши, он исправно и рьяно глядел телевизор, слушал радио, вполне веря каждому изреченному диктором слову. Но ему всегда чудилась какая-то затаенная подловатая неправда в том, как безудержно восхваляют почему-то беспокойно мятущихся по земле людей, преимущественно молодых, всевозможно надсмехаясь при этом над людьми, живущими жизнью обыкновенной. Он никак не мог взять в толк, почему человек, ежедневно всю свою жизнь идущий на одну и ту же фабрику, честно работающий, честно растящий из своих детей новое поколение, – почему этот человек в чем-то хуже неприкаянного перекати-поля, который шарахается по всей стране, нигде подолгу не задерживаясь, ни к чему и ни к кому не прикипая… А то, что от таких вот побродяжек одна только бестолочь, пьянство, безотцовщина и распутство – это как бы и не касалось тех, кто сидел в телевизионных департаментах. Они, знай, восхваляли этих обеспокоенных, ищущих, где бы полегче да покрасивше!

Сорвать человека с места, размышлял Чашкин, много ли ума надо. Посули ему новые земли, новые деньги – вот уже и нет его в родном доме! Потому-то и идет разор по земле, потому-то и стервенеет народ, что от дома оторван, от корня, и все ищет, ищет без всякой надежды то, что ему посулили, что ему вообразилось по глупости юных лет, чего на самом-то деле и не существует!

«А им это выгодно! – опять поразившись простоте разгадки, подумал Чашкин. – С побродяжками, у которых ничего за душой нет, управляться-то легче! Им вот такие, как Любка с этим пареньком (ах, как славно было бы, если б сладилось у них!), им такие вот – как серпом по заднице! Потому и насмешничают над ними, потому-то и злятся на них, живущих обыкновенно, что боятся их!»

«Ух, леший тебя раздери! – восхитился сам себе Чашкин. – Так ведь оно и есть! Боятся! Взбаламученному задумываться некогда. А вот спокойный человек, веский, рано или поздно укажет пальцем, кто именно и за ради чего взбаламучивает жизнь!»

И он, опять с нежностью подумав о Любке и будущем ее женихе, успокоился душой, крепко вдруг уверовав, что ничегошеньки в конечном счете у них, у тех, кто наверху, не получится, потому что велика земля и полно на ней честных, работящих, понимающих настоящее человечье предназначение на земле, и не может такого быть, чтобы их дурили бесконечно.

Между тем, хотя было и утро, над землей смеркалось.

Непроницаемо-серое небо опустилось к земле. И вскоре мелко, торопливо посыпал снежок. Тотчас задул и ветер – серые шустрые змейки заструились по асфальту.

Чашкин сразу же озяб. Воротник пальтеца поднял, зажался локтями. Все чаще оглядывался в надежде на машину. Машин, однако – словно бы из-за непогоды, – сразу же сделалось мало. Пролетели, завывая, два или три огромных фургона «Совтрансавто». Несколько легковушек, водители которых Чашкина пренебрежительно не замечали, проскочили с торжествующим, самодовольным жужжанием.

Лишь через полчаса появился грузовик. Чашкин замахал отчаянно, как терпящий кораблекрушение.

Водитель в богатой кожаной куртке, усатенький, с золотым перстнем на пальце, высунулся, спросил с неудовольствием:

– Куда?

– В Турищева, – снизу вверх глядя, сказал Чашкин.

– Давай!

– Только у меня денег нет! – вспомнил сказать Чашкин, уже взявшись за дверь.

Водитель тотчас зло и небрежно дернул у него дверцу из рук. Почти прикрыв, сказал в щель:

– Денег нет – на автобусе езжай! Ишь, халявщик нашелся!

– Ах ты, гнида! – сказал ему вслед Чашкин. – Чтоб у тебя… чтоб тебе… – И не нашел чего пожелать красавчику. – Из-за копейки ведь мать родную продашь! – сказал с укоризной.

Однако тут же, не успел крохобор в кожанке скрыться из виду, возле Чашкина тормознул «жигуленок».

– В город? – спросил хмуро глядящий, плохо выбритый мужик. – Садись!

Чашкин теперь-то глядел не снизу вверх на владельца машины, а свысока.

– Денег нет! – ответил он со злым хамством в голосе.

– Садись, кому говорю! – осерчал небритый. А когда Чашкин стал поспешно залезать в кабину, добавил: – У меня тоже нет. Так что не один ты такой.

Чашкин, стараясь понезаметнее, озирался. Он впервые ехал в такой машине.

– Ремень накинь! – сказал небритый. Чашкин не понял.

Тот перегнулся через него, добыл откуда-то ремень, перехлестнул наискось, щелкнул.

– А это зачем? – спросил Чашкин. Тот глянул на него с нескрываемым интересом. – Я первый раз в такой машине… – объяснил Чашкин.

– Чтобы во-он туда не полетел, ежели столкнемся.

– А-а… – сказал Чашкин.

Они проехали несколько минут молча, а потом небритый вдруг заговорил:

– Скажи-ка мне, простой человек, который никогда даже в «Жигулях» не ездил, скажи-ка мне, как вот это называется. Слушай! Приходит из района письмо. Без подписи, правда. Так и так. В одном хитром доме отдыха для людей не от мира сего – за полгода – слушай! – реализовано: 394 килограмма икры! Шесть тысяч банок крабов, шпрот, печени трески! 565 килограммов осетровых балыков, 888 килограммов свиных балыков, полтонны буженины! 165 килограммов кофе и 68 килограммов индийского чая! Проверяю. Все точно! В районный продторг именно столько и поступало. Проверяю отчетность в хитреньком том доме отдыха. Тоже все точно! Именно столько и поступало. Заметь, что за полгода там отдыхающих было от силы семьдесят человек! Вопрос: «Куда все это девалось?» Пишу материал, несу главному. Главный кричит: «Ура! Мы всем вставим фитиль!» Кое-кто полетит у нас вверх тормашками, кричит. А дальше – приходит письмо из района. Подписи: секретарь райкома, предрика, начальник милиции. Приложение: протокол о злостном нарушении общественного порядка – мною, разумеется, – которое выразилось, во-первых, в попытке изнасилования старшей медсестры дома отдыха, во-вторых, в хождении в пьяном виде и нагишом по главной улице райцентра, в-третьих, в выкрикивании антисоветских лозунгов! Приложение к протоколу: заявление жильцов гостиницы, возмущенных поведением представителя области – то есть меня, разумеется, – двадцать шесть подписей! О фактах, которые я проверял и которые подтвердились, ни слова, заметь! Так вот, скажи-ка мне, старик, как это называется?

Чашкин слушал разинув рот.

– Как прикажешь называть все это, простой человек? – еще раз с настойчивостью повторил небритый.

И тут Чашкин, вспомнив разговоры в купе поезда, брякнул:

– Измена!

Тот поглядел на него пораженно.

– Как-кое ты слово вспомнил, старик! – сказал он восхищенно. – Ах, какое слово! ИЗМЕНА! Именно так. Только так. Как ни взгляни, а именно так!

И он опять угрюмо замолк, глядя на дорогу.

– Ну, а с вами как?

– А со мной просто! Крабами, икрой и тем, куда они девались, мне теперь заниматься некогда. Занимаюсь тем, что доказываю: я не верблюд!

– Какой верблюд? – не понял Чашкин.

– Анекдот. Бежит заяц. «Ты куда бежишь, заяц?» – «Да вот, объявили, что всех верблюдов будут кастрировать!»– «Так ты же заяц! Чего бояться?»– «Э-э… – говорит заяц. – Доказывай потом, что ты не верблюд…»

Чашкин маленько подумал, а потом вдруг стал смеяться, весь аж дробненько сотрясаясь, аж до слез из глаз! Глядя на него, заулыбался и небритый.

– Ух ты, леший тя раздери! «Доказывай потом…» – заливался Чашкин, – «что ты… что ты не верблюд!» Ну-у, уморил! – А потом, отсмеявшись, вдруг спросил очень серьезно: – Докажете?

Тот, помолчав, ответил:

– Жизни не пожалею.

– Ну, подавай вам бог! – пожелал Чашкин, опять с недоумением обнаруживая в своем голосе стариковские нотки.

В Турищев приехали, когда уже смеркалось. По дороге случилась поломка, и часа два хозяин копошился на холоде в моторе, а Чашкин спал, сладко привалившись головой к мягко обшитой стенке машины.

Ему мало что снилось, кроме того, что он опаздывает и что ему хочется есть. Не просыпаясь, он отламывал в кармане кусочки хлеба и совал в рот.

В городе небритый показал Чашкину, куда надо идти, чтобы попасть на Московский тракт, а сам умчался в противоположную сторону, окончательно опаздывая по нешуточным своим делам.

Чашкин пошел.

После тепла машины в сквозняковом этом городе его знобило. С каждой минутой знобить стало злее, и он понял, что если вот сейчас, в ближайшие полчаса, не согреется как следует, то наверняка заболеет. С ним такое уже бывало. С лютой тоской, чуть ли не до всхлипа, вспомнились ему какие-то вечера, когда, продрогший, хлюпающий носом, он заваливался дома на диван под два ватных одеяла (а сверху еще и овчинный тулуп!) и, напившись чаю с медом, с малиной, сладко перемогал недуг, который вот-вот должен был одолеть его, но никогда не одолевал! За все время работы он лишь один раз бюллетенил, да и то из-за ожога кислотой.

Но здесь, в сумеречном этом, насквозь продуваемом городе, согреться было негде.

Он зашел в несколько магазинов. Но толкаться там без дела было неловко (он боялся к тому же, что его примут за карманника), и Чашкин вскоре опять уходил, не успев как следует проникнуться теплом.

И ужасно много было в этом городе милиционеров! При виде их ноги сами уносили Чашкина прочь – в какие-то новостройки, в пустыри какие-то угрюмые, в трущобные подворотни.

По его расчетам, не так уж и поздно было, но от низкого, опять пригрозившего снегом неба в городе было темно, скверно, тошно и страшно.

Все-таки и здесь ему повезло!

Вдоль одной из улочек тянулась огромная, безобразно обляпанная асбестом труба – от теплоцентрали, должно быть. В одном месте она делала, неизвестно почему, П-образнос движение, и вот тут-то Чашкин приметил что-то вроде шалашика из коробчатого картона, фанеры и горбылинок, сооруженного наверняка детишками.

Иван заглянул внутрь и обнаружил, что асбест здесь с трубы отодран, чернеет железо и от железа этого банный струится жар.

Он даже закряхтел от счастья, когда забрался внутрь этой хижины, уселся на покосившийся ящичек и почувствовал, как медленно и мощно начинает течь сквозь него жар от трубы.

Это было именно то, что требовалось. Именно сейчас, ни минутой позже. Он задремал.

…Разбудило его гнусное ругательство, раздавшееся за стенкой и изреченное совершенно ангельским, детским голосочком.

Лист фанеры, который служил здесь дверью, отставили в сторону, и внутрь шалаша стал залезать мальчишка. Заметив Чашкина, приостановился.

– Это наше место! – сказал он без испуга, хмуро.

– Конечно, ваше, – согласился Чашкин. – Я сейчас погреюсь и уйду, не бойся.

– Еще чего… – независимо усмехнулся мальчик. – Бояться…

Снаружи раздался все тот же ангельский голосок:

– Ну, чего ты там застрял? – И опять ругательство. Первый мальчик влез. Следом за ним появился другой удивительно на него похожий – младший, наверное, брат.

– Дверь закрой! – приказал старший, увидев, что тот испуганно и недоуменно уставился на Чашкина. – Дядя сейчас погреется и уйдет, не…………..!

– Что ж вы так ругаетесь-то, ребятки? – сказал Чашкин.

Те не нашли что ответить, промолчали оба. Старший добыл свечу, приладил ее в колечком свитую проволоку оплетки, зажег.

– Ишь, как хорошо тут у вас… – искренно сказал Чашкин.

– А то… – согласился старший. Ему было лет десять, младшему – лет восемь. Они были так похожи, что, если бы не разница в годах, можно было бы сказать, что они близнецы. И оба – несомненно – походили лицом на отца.