Текст книги "Чужая сторона"

Автор книги: Геннадий Головин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

– Без заверенной подписи врача – это не телеграмма! Это – бумажка! По ней я не имею права отправить вас. А ты… – он снова повернулся к Анюте, – в следующий раз смотри, за кого хлопочешь!

Чашкин не сразу-то и понял, что случилось. А когда понял и, ощущая дурноту, как от нежданного удара, вскричал: «Так телеграмма-то! Телеграмма-то ночью пришла!» – начальник уже возвращался на проклятое свое место, бормоча с отвращением: «… не имею права… права не имею…»

Чашкин повернулся к женщине.

– Ночью пришла! Телеграмма-то! Я позвонил сеструхе, она и сказала… По-одпись! – Он чуть не заплакал. – Ладно! В следующий раз, когда мать умрет, буду знать, что нужна подпись!

– Пойдем-ка, – сказала женщина, внимательно поглядев ему в лицо. – Выведу я тебя. Ты погоди. Может, чего еще и придумается.

Они пошли.

Она вдруг рассмеялась:

– Во-о, землячок! Из-за тебя, вишь ты, и мне накостыляли!

– Так телеграмма же! – снова принялся горячо объяснять Чашкин. – Она ведь ночью пришла. Я позвонил сестре…

Анюта отворила дверь. Они опять оказались среди толчеи.

– Ты где-нибудь здесь будь! – Она показала и вновь повторила, не очень-то уверенно: – Может, чего еще и придумается…

– О-о-ой! – сказал вдруг Чашкин жалобно. – Чего-то не могу я… тошно мне чего-то! Я уж на улице лучше!

Он протолкался на улицу, уселся неподалеку от входа на чемодан и стал с внимательной тупостью глядеть на свинцовые с чернью снеговые облака, которые, как горы, вздымались, закрывая теперь уже полнеба.

Ни о чем не думал. Просто претерпевал тошную тоску, все еще ходуном ходящую в нем.

«По-одпись!» – время от времени думал он с интонацией всхлипа. – «Им по-одпись подавай!»

Не хотелось ни единого движения делать. Хотелось – вот тут – пересидеть жизнь.

– Какие проблемы, командир? – раздался рядом бодро-веселый голос. Чашкин поднял глаза и увидел того кучерявого, об которого давеча споткнулся возле справочной.

Тот по-прежнему был безмятежен, весел и улыбчив.

– Какие уж тут проблемы… – вяло отмахнулся Чашкин. Парень привычно-легко уселся рядом на корточки.

– С 373-го?

– Чего «73-го»? – не понял Чашкин. Потом вспомнил: – А-а! С него, будь он неладен!

– Тоже в Москву?

– Ну.

– Не горюй, командир! Как-нибудь улетим! – наугад успокоил парень. – Постой! А ты в очередь-то записался? – обеспокоенно спросил он вдруг, очень тронув, заметим, Чашкина этим беспокойством.

– В какую еще очередь? Мне сейчас только очереди не хватает!

Парень быстренько объяснил, что скоро обещали сформировать рейс на Москву, и все пассажиры с 373-го уже записываются в порядке живой очереди.

– Вон у той бабы, видишь?

Чашкин оглянулся. Действительно, какая-то шустрая чернявая бабенка, тесно окруженная народом, писала что-то в большие листы, разложенные на подоконнике.

– Давай-ка, батя, я и тебя запишу! – великодушно предложил кучерявый. – Я эту бабенку знаю – мы рядом летели. Паспорт есть?

Чашкин напрягся.

Парень с ходу догадался и расхохотался:

– Да не бойся! Мне твоя ксива ни к чему. Фамилию только надо, номер-серию… для билета.

– На! – согласился Чашкин и, достав бумажник, извлек паспорт. Кучерявый переписал цифры на спичечный коробок и побежал в аэровокзал. Чашкин видел, как он протолкался к бабенке, отбрехиваясь от наседающих сзади людей, как стал что-то втолковывать ей. Потом Чашкин увидел, что он достает деньги.

– Зачем деньги давал? – строго спросил Чашкин, когда парень, оживленный, снова возник рядом.

– Не бери в голову, отец! Мне ведь тоже лететь. Я тебя, батя, впереди себя воткнул. Но-но! – вскричал он тут же, увидев, что Чашкин уязвленно-купеческим жестом полез за деньгами. – Не обижай, командир! Лучше, знаешь, что сделаем? Пойдем-ка пивка найдем! Ты – как?

Чашкин превосходительно усмехнулся:

– Пивка… Здесь и воды с-под крана не найдешь.

Парень засмеялся. Улыбка у него была совершенно обезоруживающая.

– Ха! Места надо знать! Я тут, батя, в прошлом году три месяца в командировке кантовался. Так что мал-мала знаю, где чего дают! Пошли?

Они пошли к стеклянному кубику, над которым немощно тлела надпись «Полет», и, едва вышли из-под стены аэровокзала, их тотчас прохватило лютым, совсем зимним ветром.

– Что без шапки-то? – сочувственно спросил Чашкин, заметив, что парень заметно поджался в коротенькой тощей курточке.

– Э-э! – храбрясь отвечал кучерявый. – Нам, людям Севера, ваши погоды – Сочи! Так… – продолжил он деловито, – постой пока здесь. – Они подошли к заднему входу неосвещенного кафе. – Тебя как звать? Сейчас, дядя Ваня, все будет в лучшем виде! – И, окликая наугад какую-то тетю Машу, парень исчез за дверью.

С тревогой, отдаленной, смутной, Чашкин остался ждать, чувствуя совершенно необъяснимую словами ложь всего происходящего: на пронзительном ветру, в потемках незнакомого города, с чемоданом, он стоит почему-то и зачем-то у дверей закрытого кафе, ожидая…

– Гони трояк, дядя Ваня! – Весь аж сияя от деловитого азарта, парень выскочил снова. – Пиво, конечно, все выжрали! Но бутылочку мы с тобой, дядя Ваня, точно сгоношим!

– Нужно ли? Бутылочку-то? – вяло воспротивился Чашкин. – Зачем?

– А со свиданьицем! А со знакомством! – Против этого улыбчивого парня, положительно, устоять было невозможно. – Ты сам подумай! Ночь нам тут торчать? Торчать! Нет, конечно… – Тут он сделал обиженное лицо. – Если, конечно, не желаешь… со мной…

– Да ты что, паря? – поспешно сказал Чашкин. – На! – И достал из нагрудного карманчика трешку из своих «расхожих», как он называл, денег.

Тот опять убежал и мигом воротился, держа на газетке несколько окаменелых маленьких булочек, зачерствевшие ломтики сыра, сморщенное яблоко. За пазухой он держал и бутылку.

– Держи, дядь Ваня, стакан! Держи закусь! – тараторил он, когда они уселись на скамеечке против входа в аэропорт в голом, а летом-то, наверное, густом кустарничке. – Здесь менты бродят, так что давай по-быстренькому! Держи! – Он протянул Чашкину стакан, бутылку пряча за пазуху. Чашкину вдруг показалось, что бутылка уже была отпита.

– Давай ты первым! – сказал Чашкин.

– Не могу! Язва! – объяснил кучерявый. – Надо хоть что-нибудь в пасть кинуть. Не то так скрутит! Да ты пей, пей! – добавил он с нетерпением.

Чашкин выпил.

– Ну и вино у тебя… – сказал он, с отвращением морщась. – Из чего только делают?

– Вино как вино, – холодно и неприязненно сказал парень и громко выплюнул сырные крошки, которые пытался прожевать. И вдруг посмотрел на Чашкина взглядом, от которого тому стало не по себе.

– Ты чо это? – удивился Чашкин. – Ты, может, это?.. Но было поздно.

– А я ничего, дядечка, ничего… – услышал он издалека голос парня. – А тебе вроде как не по себе?

– Ах ты гад какой! – грустно сказал Чашкин и начал крениться на кучерявого. В голове у Чашкина быстро густел чернющий дым. Ни рукой ни ногой пошевелить он не мог.

– А ты поспи, дядечка. Поспи, фраерок. – Это были последние слова, которые услышал Чашкин, намертво засыпая.

…Он почувствовал, что его трясут за плечо. Потом услышал голос.

Потом понял, что это голос Анюты. Но проснуться все никак не мог.

– Вставай! Еле отыскала тебя! Бежим скорее! Я с 68-м договорилась! С хоккеистами сядешь!

Усилившись, Чашкин стал открывать веки.

– Ну да проснись же! – продолжала она трясти его. – Пьяный, что ли? Бежим скорее! Вместе с хоккеистами, я договорилась, полетишь!

– Ага! Да! Слышу я! – прохрипел Чашкин, вскочил и вдруг сразу же побежал, кренясь почему-то набок и потому – в сторону от аэропорта.

– Ты куда? Нам сюда! – услышал он голос Анюты и вдруг встал как вкопанный.

– Чемодан! – вскрикнул он и бросился назад в кусты. Чемодана не было.

С обмирающим сердцем сунулся за пазуху. Бумажника тоже не было.

Быстро обшарил все оставшиеся карманы. Нигде ничего не было.

– Пойдем скорей! Посадка уже… – опадающим голосом, уже догадываясь, что произошло, сказала Анюта, подходя к нему.

– Ограбил!! – трясущимися губами сказал Чашкин, слепо глядя на женщину. – Все как есть подчистил! И деньги – пятьсот рублей было. И документы, и билет.

– Ох ты, господи! – воскликнула женщина. – В милицию надо! Ох, господи ты мой! И посадка ведь уже! А куда ж без документов? Ты посмотри, может, где-нибудь завалялся?

– В бумажнике паспорт-то был! – с отчаянием сказал Чашкин, все-таки еще раз обыскивая карманы.

Восемь копеек отыскал он в кармане пиджака и смятую телеграмму.

– Вот все мои теперь документы! – сказал он, горько рассмеявшись.

– Изосимова! – какая-то женщина подбежала, ухватила Анюту за рукав. – Срочно к Степанычу! Не слыхала, что ль, по радио выкликали!

– Да погоди ты! – отвечала Анюта. – Человека, вишь ли, подчистую обокрали.

Та равнодушно отозвалась:

– Пусть в милицию идет… – и снова набросилась на Анюту: – Да беги же скорее! Он уже испсиховался весь!

Неохотно уступая женщине, которая влекла ее за рукав, Анюта торопливо говорила уходя:

– В милицию заяви, слышь? Где я тебе давеча показала – будь там. Я тебя разыщу! Слышишь?

– Слышу, – отвечал Чашкин. – Не глухой, слышу… – отвечал, с усилием сдерживая слезы.

– Будем искать!

Лейтенант закончил писать протокол и объявил это таким лживо-бодрым голосом, что ясно было: если и будут искать, то хрен чего найдут.

– Отыщешь его… ветра в поле!

– Ну, это ты зря! Эй, Лихолитов!

Два милиционера в углу азартно играли в шашки. Один из них, самый молоденький, поднял голову.

– Глянь-ка в ориентировках, товарищ Лихолитов, кто у нас малинкой в последнее время балуется?

– Слушаюсь! – с шутейной готовностью отозвался молоденький и с сожалением оглядываясь на доску, пошел к железному шкафу.

«Ах, милка моя, ягодка-малинка!» – напевал он там, перебирая и рассматривая бумаги.

– Пойду-ка я… – сказал Чашкин с усилием поднимаясь из-за стола.

– Завтра начальство явится – далеко не уходи!

– Не могу я ждать до вашего завтра.

– Куда ж ты без документов, отец?!

– Не могу я до завтра. Мне – мать хоронить.

– Ну смотри… Только ведь, если найдем, будешь нужен!

– Найдете, как же… Пойду я. Спасибо.

– Не за что! – ответил лейтенант, и в ответе том явственно прозвучало «…баба с возу…».

– Пропадите вы все пропадом! – неизвестно к кому обращаясь, бормотал Чашкин плаксивым голосом, выбираясь из милиции на улицу. – Пропадом пропадите все!

– Пропадите пропадом! – продолжал он бубнить про себя и тогда, когда вместе с десятками других стоял возле решеток ограждения и рассматривал тех, кого удостоили доверием лететь первым рейсом в Москву.

Решетки ограждения образовывали подобие коридора. Коридор был жестоко и ясно высвечен ртутным светом прожекторов.

По обе стороны молчаливо и угрюмо толпились черные люди, и сквозь строй их недобрых взглядов шли и шли на летное поле самые достойные и самые проверенные из тех, кого ждала Москва в эти труднейшие, даже можно сказать, драматические, судьбоносные, можно сказать, дни.

Здесь шла небольшая – три человека – делегация местного обкома во главе с Самим, на лице которого сквозь маску неизбывной скорби, которую он носил вот уже целый день с сегодняшнего утра, отчетливо глядело и раздражение оттого, что из-за ремонта депутатской комнаты ему приходится идти вместе со всеми. («Народ и партия – едины, конечно, – читалось на этом лице, – но не до такой же степени, чтобы пихаться в общей очереди!») Два сопровождающих его лица – в одинаковых ратиновых пальто и одного рисунка мохеровых шарфах – изо всех сил старались оберечь шефа от соприкосновений с грубой толпой и руками изображали даже некие телохранительные движения, как бы некасаемо обнимающие тулово драгоценного сюзерена.

Здесь шла – в полном составе – хоккейная команда из Подмосковья, в очередной раз проигравшая свой очередной матч местной команде, однако не испытывавшая от этого никаких, судя по всему, огорчений: иностранно разодетые мальчишки с траченными постоянной усталостью лицами подхихикивали друг над другом, подпихивали друг друга, совсем детскими какими-то играми забавлялись: щелчками, тычками, подножками… – они наверняка не могли не знать о невосполнимой утрате, которая постигла и их и все прогрессивное человечество, но им (как и прогрессивному человечеству) начхать было на того, кто возлежал сейчас в Москве, в здании бывшего Дворянского собрания, хотя он говорят, и был большой поклонник той игры, в которую они играли… – они были счастливы, что из-за траура следующая игра наверняка будет перенесена, их отпустят по домам, можно будет покрасоваться среди дворовых дружков и подружек, побаловаться шампанским, а главное, всласть, до упора выспаться, и в ожидании этого они, мальчишки, не могли не радоваться, хотя старший тренер, пожилой озабоченный еврей с роскошно-седой головой в дорогой серой дубленке, то и дело поглядывал на них с раздраженной укоризной, а на шедших позади обкомовских деятелей – с осторожной опаской и заранее извиняющейся улыбкой.

Здесь шли раскованной походочкой удачливых воров три молодчика, летевшие с Севера, где они наторговали на базарах казенными мандаринами столько, что могли купить бы не только три несчастных билета на дефицитный этот рейс, но и все места в самолете, однако, хоть и чувствовалась в их повадке привычная хамоватая пренебрежительность ко всем, кто по ту сторону (прилавка ли, ограждения ли), хоть аккредитивы и купюры, хрустящие по карманам, и придавали им много вольготной уверенности в преодолимости всех и всяческих препятствий, однако разговор вели они печальный, тревожный и растерянный, и вот, глядя на них-то, можно было и вправду подумать, что безвременный уход из жизни выдающегося разгуляй-экономиста, мелиоратора и профессионального борца за мир безмерно угнетает их, ввергает прямо-таки в безысходность. «Как жить дальше, дорогой? – казалось, вопрошали они друг у друга. – Без столь мудрого руководства как жить-то теперь?!..» Впрочем, если б знать язык, на котором печально вздыхали эти мужественные люди, стало бы ясно, что огорчены они вероломным каким-то приятелем, который посчитал вдруг себя обиженным и в то время, когда они честно торговали казенными мандаринами в труднейших климатических условиях Крайнего Севера, развил недостойную мужчины деятельность, чреватую для каждого из них многими финансовыми (и не только финансовыми) бедами.

Здесь шла дородная женщина в норковой боярской шапке – местный совпроф, – жалко и жалобно оглядываясь то и дело, отыскивая в толпе Лешика, личного своего шофера, который так весело и легко распрощался с ней, с какой-то такой многосмысленной интонацией сказал: «Счастливо погулять в Москве!» Так беспечально и облегченно отвернулся уходить, что у нее, пожилой женщины, сразу же грозно и грязно заклубились подозрения, замелькали в воображении бесчисленные длинноногие сикушки с миловидными детскими личиками и проститучьими глазами, – она часто их видела возле своей машины – возле машины своего Лешика, который, как и у многих женщин ее положения, был и за носильщика, и за слугу, и за шашлычника на пикниках и (так редко!) за партнера по постели, и она уже кляла себя за то, что решила ехать в Москву, хотя и знала, что не ехать было нельзя, ибо совсем еще не ясными выглядели выводы, к которым могла прийти ревизия, работавшая у них в октябре, а в такие дни, как эти – в дни смены власти, – любая двусмысленность в выводах комиссии могла обернуться ужасающей драмой.

Здесь шел очень печальный, очень малозаметный гражданин – техник-смотритель городского ЖЭКа, чье имя было одинаково хорошо известно и миру правоохранительных органов, и миру, прямо противоположному, причем и те и другие относились к нему с одинаковой уважительностью и опаской; он взял десять дней за свой счет, чтобы навестить больную сестру, и вот тоже летел в Москву, ибо срочно нужно было улаживать с нужными людьми неотложное дело, связанное с пальбой, которая затеялась вдруг на маковых плантациях в тишайших предгорьях Тянь-Шаня между застенчивыми провинциалами его команды и нахальными пришельцами какого-то доселе неизвестного московского Бати; эта стрельба (с применением легкого автоматического оружия и дважды гранат РГД) явно нарушала годами установившийся порядок, а он, техник-смотритель, всегда любил порядок, и потому печать печали лежала на его исхудалом лице, когда он шел по летному полю на самолет.

Здесь шли также:

известный в городе стоматолог-частник, чьими зубами жевало все высокое начальство в городе и которому нынче позарез нужно было в столицу «за материалом»; актер местного театрика, которого нежданно-негаданно пригласили вдруг на пробы в кино и который, конечно же, в лепешку расшибся, но добыл всеми правдами и неправдами билет на вожделенный рейс; шла жена местного военкома, решившая навестить наконец-то московскую свою подругу; шел застрявший по пьяному делу в Сибири сельскохозяйственный обозреватель центральной газеты, чье чудовищно опухшее, багровое лицо и оловянно вытаращенные глаза заметно выделяли его из окружающей толпы; шел местный промторг – иронично и весело глядящий перед собой – в нарочито неказистом пальтеце, смешного покроя собольей шапочке, со школьным портфельчиком под мышкой и в жутко стоптанных башмаках, один из богатейших людей губернии; шла сестра-хозяйка облисполкомовского «гостевого дома» – молодая дама, весьма схожая и внешностью, и походкой, и взором на недешевую шлюху, какой она, в сущности, никогда и не переставала быть со времен своей бурной юности; шел с заплаканным, нервно подергивающимся лицом ветеран легендарной 18-й армии, который добился билета на самолет единственно лишь грубыми угрозами придать политическую окраску отказу лететь ему на похороны любимейшего своего комиссара, чью смерь он и в самом деле воспринял как катастрофу, поскольку только-только навострился по-настоящему складно излагать свои воспоминания о нем; шел здесь и деревенский знахарь-ведун, который излечивал, сказывали, все болезни на свете настоями таинственных таежных трав, приправленных для ядрености экскрементами белой тундровой куропатки, и которого сверхсрочной телеграммой вызвали в Москву, на улицу Грановского к стопятилетнему ветерану международного рабочего движения, который еще десять лет назад дал слово пережить всех и все, и международное рабочее движение в том числе…

…И еще очень многие шли, во многом подобные тем, о которых здесь сказано.

Среди шагавших к летному полю Чашкин, не слишком почему-то удивившись, заметил и Деркача Вячеслава Ивановича, директора.

Он шел наиболее из всех счастливый и радостный и посматривал вокруг так, словно бы ждал всеобщего восхищения по поводу события, случившегося в его жизни.

…А случилось с ним – как в самой бредовой из тех фантазий, которыми он тешил себя, сидючи долгими вечерами в гостевой комнате Дома приезжих в компании с бутылкой коньяку и синюшными буфетными котлетами…

Был звонок – тот самый, долго и мучительно жданный телефонный звонок.

Знакомый бурчливый голос, при звуках которого сердце Деркача тотчас скакануло и затрепыхалось под горлом, произнес с интонациями, как всегда, грубоватыми и отечески насмешливыми:

– Не надоело еще баклуши бить на курорте-то своем?

– О-о!! – косноязычно и страстно воскликнул Вячеслав Иванович.

– Не желаешь ли в столицу сбегать денька на три, а может, и на побольше? Не слышу ответа!

– Так ведь как прикажете, Игнатий Иванович! – нашел наконец слова Вячеслав Иванович, вспомнив, что Игнатий Иванович всегда любил в добрую минуту, чтобы ему ответствовали с интонациями как бы гоголевского чиновника, Добчинского какого-нибудь, Бобчинского.

– Ну вот теперь слышу. Есть мнение, Вячеслав Иванович, включить тебя как представителя от района в траурную делегацию области. Чтоб к пяти часам был в приемной! Будет разговор.

А потом был разговор! И разговор был настолько приватный, что у Деркача нет-нет да и возникало ощущение сладостного кошмара. Сам говорил с ним на такие темы, с такой откровенностью и прямотой отзывался о вышестоящих лицах, что не могло быть сомнений: свершилось! Его, Вячеслава Ивановича, вновь возвращали из небытия!

Дело, ему порученное, казалось на первый взгляд простым и невнятным. Нужно было походить в Москве по старым знакомым, оставшимся еще со времен того директорствования. Навестить – по делу, разумеется, – высоко вознесшихся земляков. Вообще потолкаться в сферах, Деркачу доступных, и попробовать уяснить одно-единственное: «Что впереди?»

Предполагалось, что грядет мужик крутехонький, и в таких обстоятельствах жизненно необходимо было знать, куда будет поворачиваться рулевое колесо, кому надо кадить, а на кого капать.

Почему выбор пал на ввергнутого в ничтожество Деркача?

Вячеслав-то Иванович, понятное дело, мнил, что из-за бесценных деловых его качеств. Вернее же было бы предположить, что здесь работал закон, действующий в крысиных стаях: в непонятно изменившихся обстоятельствах вожак всегда высылает на разведку больную крысу. «Если и пристукнут, то невелика потеря!»

Вот такой больной крысой и был Деркач.

Однако у Деркача (хотя он сам о себе этого не знал) было одно немаловажное преимущество перед многими: репутация человека, который был гоним при прежней администрации. И это тоже не упускал из виду Игнатий Иванович, посылая именно Вячеслава Ивановича в Москву. «Повернуться может по-всякому», – рассуждал Игнатий Иванович. Лишний козырь: «А кто тебя из деревни вытащил? Вспомни!» – в будущем вряд ли помешает.

Дабы миссия Вячеслава Ивановича протекала успешно, вез он в багаже пять пар разного размера женских пимов (для жен, любовниц, дочек), четыре шапки из меха рыси производства промкомбината местной промышленности, канистру спирта, настоянного на оленьих пантах (для двух высоких земляков, к которым впрямую с подарками соваться было рискованно, но которые от «мараловки» не должны были бы отказаться, поскольку и тот и другой недавно обженились на молоденьких своих секретаршах), для одного из знакомцев, страдавшего припадками сентиментальности, заготовлена была коробка конфет, выпущенных спеццехом областной кондитерской фабрики, которые формой должны были напомнить ему о конфетах-подушечках времен его голодного босоногого детства и о которых, как было доподлинно известно, он не раз со слезой в глазу вспоминал.

Кроме того, вез Деркач и массу безделушек из нефрита для секретарш, фирменную, старинных рецептов водку (для мужиков попроще) и на всякий случай плотный конверт денег, врученный ему лично Игнатием Ивановичем с добродушно-свирепым наказом дать по возвращении отчет в каждой на каждую шлюху истраченной копейке.

Он шел в толпе счастливчиков со счастливым лицом и счастливо поглядывал по сторонам, и взгляд его нечаянно пал на Чашкина, который, вяло обвиснув на решетке ограждения, без всякого выражения рассматривал идущих к самолету.

Какая-то тень озабоченного воспоминания промелькнула на миг по лицу Вячеслава Ивановича. Но только тень. И только на миг. Незачем ему было вспоминать. Да и недосуг.

Чашкин поглядел еще немного и стал проталкиваться от забора.

Надо было что-то делать. Под лежачий камень вода не потечет. Но что надо делать, он не знал. Да и сил никаких не было после проклятой этой «малинки» что-то делать.

– А ты почему не улетел? – раздался вдруг рядом начальственный строгий бас. Сосед по самолету возвышался над Чашкиным. – У тебя же телеграмма.

– Ага, – кисло поморщился Чашкин. – Телеграмма, да не та… Им нужна смертная, а у меня оказалась, вишь ты, предсмертная!

– И что делать намерен?

– Ничо не намерен. Куковать намерен… Обокрали тут меня – вчистую! – и чемодан, и деньги-документы.

Тот даже крякнул от досады.

– Что же ты за валенок такой, прости господи!

– Да вот уж… такой…

– Что? Все деньги, до копья, украли?!

– Да не-е… – хмыкнул вдруг Чашкин. – Загашник остался. В тренировочных четвертной был заначен. Вот он остался.

– Ну и что же ты сопли развесил?! – загромыхал сосед. – На четвертной билет ты и до Хабаровска можешь доехать!

– В Хабаровск мне не надо. Мне – в Москву. Мать хоронить надо, – тупо отозвался Чашкин. – Да только как теперь? Документов-то нет.

– На поезде, дурья башка, кто у тебя документы будет спрашивать? Собирайся! Я здесь приятеля встретил, поедешь с нами на вокзал.

– «Собирайся»… – иронически повторил Чашкин. – Мне собраться – только подпоясаться.

– Тем более! Следуй за мной!

Начальственный сосед пошел к аэровокзалу, а Чашкин на ватных ногах потелепался следом. Не было сил ногами ходить!

Когда наконец добрел Чашкин до входа в аэровокзал, начальник стоял уже с чемоданом и смотрел на Ивана гневно.

– У тебя что, с ногами не в порядке?

– В порядке… было. Этот дурью меня какой-то опоил, чтоб обокрасть-то. Вот и нет сил поэтому… Вы идите. Я до вокзала как-нибудь сам…

Человек, которого Чашкин не сразу и приметил в потемках, рассмеялся с восхищением:

– Вот это да! Вот это страсти-мордасти! Тлетворное, средневековое влияние Запада, я полагаю…

– Ну не скажи! – отозвался сосед. – Это почтенный сибирский способ грабить купцов на постоялых дворах. Так что не «тлетворное влияние», а напротив – «возрождение добрых старых традиций». Ну? Пойдем потихонечку? – обратился он к Чашкину.

И они пошли.

И опять, как и днем, когда покидал свое место на балконе, возникло у Чашкина чувство, что он совершает непоправимое. Здесь была надежда. Здесь была женщина по имени Анюта, которая не даст пропасть. А впереди?

А впереди был вокзал. И, как выяснилось вскоре, начальство здесь тоже шустрило вовсю. В кассах требовали московскую прописку. По перрону бродили милицейские патрули.

Пришел поезд. Чашкина научили, что и как делать: вместо билета протянуть проводнице квадратиком сложенный четвертной.

Никому никогда не давал он взятку. Таким вот дурнем прожил. Были, конечно, моменты в жизни, когда нужно было дать, но он никогда не мог перебороть себя. Ему было стыдно за того человека, которому он должен «дать».

Ясное дело, что у него и на этот раз ничего не получилось.

Он походил вдоль вагонов, и выбор свой остановил на пожилой усталой женщине, которая ему больше всех понравилась. Однако не тем, чем требовалось, понравилась она ему. (Сам того не сознавая, он отыскивал по привычке человека почестнее и отыскал, как оказалось, точно.)

– А ну катись отсюда, поганец! – вскричала женщина, увидев протянутые деньги. – Хочешь, чтобы я милицию к тебе позвала?

И глянула на Чашкина так что он мигом проникся: она и его причислила к тем бесчисленным прохвостам, которые почти совсем уже заполонили жизнь, от которых чем дальше, тем больше уже и житья не оставалось, к тем гаденышам, которые везде и всюду изо всех сил ползли-карабкались вверх, чтобы во всем быть не такими, как все, и которых она, честный человек, не могла не ненавидеть! Таких-то и Чашкин с трудом терпел. Тем язвительнее был стыд, которым окатило его!

Поезд поплыл мимо. Чашкин стоял.

В дверях тамбура он вновь увидел ее. С державным флажком в руке монументально возвышалась она. Глянула на Чашкина – сверху вниз – с брезгливостью.

– Что? Опять не сел? – Сосед по самолету вновь возвысился над Чашкиным.

– Да вот… – промямлил тот. – Чего-то не умею, что ли?

– Не тушуйся! Мы тоже не сели! Мы тут, брат, вместо этого в ресторацию проникли. Но через час ташкентский будет, не тушуйся! В 21.30!

Чашкина вдруг ознобом изумления окатило. Половина десятого всего лишь! Всего лишь полдня прошло (а ему казалось, что месяц) с – той минуты, как Антонида будила его: «Телеграмма!» Всего ничего прошло, а он в каком-то неведомом городе Н., на темном перроне, ждет ташкентский поезд, чтобы сесть зайцем…

Третий из их компании – сосед называл его Виктор – слегка пьяноватый и оттого оживленный, страшно деятельный, все время куда-то убегал, что-то разузнавал, прибегал, оживленно что-то рассказывал. Чашкин, однако, мало слышал: его дико клонило в сон. Он давно бы уже заснул, если бы не голодная тоска в животе. «Последний раз я ел сегодня утром, – вспомнил он, – да ведь и не поел толком!»

И когда он вспомнил об этом, вой в желудке стал совсем уж истошным.

Его замутило. Он успел отбежать в сторону и вырвал слякотной, дурно пахнущей слизью.

– Час от часу не легче! – недовольно сказал начальник-сосед, когда Чашкин с заплаканным лицом вернулся к скамейке.

– С утра ни крошки не ел…

– Не тушуйся! Дай только в поезд сесть. Мы с Виктором кой-чего припасли… – И вдруг грязно выругался: – Смотри!

На перрон один за другим вываливались парные патрули, расходились вдоль путей, вставали, как нетрудно было догадаться, там, где будет посадка в вагоны.

– Виктор! Посмотри, что они творят! – вскричал начальник своему приятелю, будто именно он и пригнал сюда милицию.

– Без паники! – заорал в ответ Виктор. – Последние три вагона наши! Точно! У них с начальником каждого поезда договоренка: последние три вагона не трогать! Сядем! По двадцатке!

Стали доставать деньги. Чашкин извлек свой заветный четвертной. Сдачи ни у кого не оказалось.

– Ладно! – пренебрежительно сказал начальник. – В Москве рассчитаемся.

Виктор оказался прав. Возле трех последних вагонов милиции вовсе не было.

Толпа штурмовала проводников. Проводники брали деньги и, как билеты, совали в кармашки планшетов, называя номер места.

Наконец и они ворвались в вагон.

– Шестое, седьмое, восьмое! – ликующе орал Виктор. – Забраться и затаиться!

Чашкин ездил в поезде последний раз лет пятнадцать назад. Но даже и ему показалось, что вагон этот подцепили где-нибудь на кладбище металлолома. Пластик на стенах был яростно ободран. Сквозь стекла ничего нельзя было разглядеть: настолько они грязны и закопчены были. Обрывки бумаги, консервные банки, бутылки, всякая прочая дрянь валялись в коридоре, вспученный линолеум которого напоминал волны. На потолке зияли ржавые разводы протечек.

– Ух ты! – мимоходом восхитился Виктор. – Чудо развитого социализма! – И стал рвать перекосившуюся дверь купе.

В купе на верхней полке, руки сложив на животе, спал человек в позе покойника. Поезд тронулся.

– Ура! – шепотом крикнул Виктор. Сел на грязный матрац, облегченно вздохнул: – Неужели едем? Едем! Ну, теперь можно и отпраздновать!

Начальник сидел у окна и старался хоть что-то разглядеть за законченным стеклом. Ничего не было видно. Одни только угрюмые медленные тени.

– Какая пакость! – сказал он вдруг с сильным чувством. – Какая все-таки пакость! Ве-ли-кая дер-жа-ва!

Виктор выкладывал на стол свертки. Добыл из-за пазухи бутылку с синей ресторанной печатью.

– Вот за нее-то мы сейчас и выпьем! – оживленно отозвался он. – За великую нашу, за неделимую нашу державушку! Благо и время для этого, и место для этого подходящие! А мы ведь так и не познакомились? – вспомнил он вдруг, взглянув на Чашкина, очарованно сидящего в уголке у двери. – Вас как звать-величать?