Текст книги "Второй шанс-IV (СИ)"

Автор книги: Геннадий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

Глава 4

Стефанович стоял у своей «Волги», приплясывая в модных ботиночках на московском морозце. Увидев нас, расплылся в улыбке и помахал затянутой в чёрную перчатку рукой. Вижу, что в машине с работающим двигателем на переднем пассажирском кто-то сидит, в тонкую щель приспущенного стекла выплывают облачка сигаретного дыма. Понятно, сама Алла Борисовна, ей выходить из тёплой машины не комильфо, предпочитает курить в салоне. Значит, Стефанович разрешает.

– Как добрались?

– Поезд с рельсов не сходил, соседи по купе не храпели, – отшучиваюсь я. – Здравствуйте, Алла!

– Здравствуй, Максим, – благосклонно кивает Примадонна. – Здравствуйте, Надежда…

– Михайловна, – подсказывает мама, забираясь на заднее сиденье. – Но можно без отчества.

Едем уже знакомой дорогой к уже знакомому нотариусу. Повсюду символы грядущих Олимпийских Игр. Было бы неплохо к Олимпиаде песню, что ли, какую придумать… Или позаимствовать, хотя, мне кажется, все, кто хотел, уже свои творения к этому событию написали.

– Да, кстати! – вспоминаю я и лезу в сумку. – Александр Борисович, можете поставить?

– Что это? – спрашивает он, принимая от меня аудиокассету.

– Здесь, если можно так выразиться, «рыба» новой песни, назвал её «Любовь, похожая на сон», на кассете название написано, – подсказываю я. – Пела наша клавишница Лена, она же и аккомпанировала себе, ну и мы помогли, само собой. Получилось, правда, на скорую руку, за пару часов отрепетировали и записали. Ребята хотели, чтобы мы включили её в свой репертуар, но я сказал, что песня писалась с прицелом на Аллу Борисовну.

– Ладно, давайте послушаем.

Александр Борисович и вставляет кассету в кассетоприёмник магнитолы, из которой до этого лились «бониэмовские» напевы. Фортепианный проигрыш вроде того, что мне запомнился у Крутого, а затем зазвучал низковатый, чем-то похожий на голос Пугачёвой голос нашей клавишницы:

Я в глаза твои, как в зеркало смотрюсь

Отраженье потерять свое боюсь.

Не хочу, чтоб ты лишь гостем был

В сумраке ночей, и в судьбе моей

Я люблю тебя, как любят в жизни раз

Словно солнца в мире не было до нас

От забот и мелких ссор ты меня увел

И ключи от счастья для меня нашел, для меня нашел

И вот грянул припев:

Любовь, похожая на сон

Сердец хрустальный перезвон

Твое волшебное «люблю»

Я тихим эхом повторю

Любовь, похожая на сон,

Счастливым сделала мой дом,

Но вопреки законам сна,

Пускай не кончится она…

Текст остальных куплетов я, хоть убей, не помнил, поэтому пришлось выдумывать на скорую руку что-нибудь, подходящее по смыслу. Пусть я и не Резник, и даже не Лариса Рубальская, но пару куплетов накидал, и легли они, на мой взгляд, вполне даже гармонично. Гадаю относительно реакции в первую очередь Примадонны, но сижу прямо за ней, и вижу лишь полупрофиль, а если точнее, то выглядывающие из-за воротника дублёнки кончик носа и подкрашенные ресницы левого глаза. Показалось, что реснички и левая же ноздря трепещут, или нет?

Песня заканчивается, мама молча меня гладит по руке, мол, какой ты у меня молодец, а Стефанович вопросительно смотрит на супругу. Та выдерживает театральную паузу, но я уже знаю, что она возьмёт песню, потому что это будет ещё один несомненный хит в её репертуаре, и не позволит, чтобы я отдал её кому-то другому.

– Я уже говорила тебе, Максим, что ты талант? Так вот, теперь я скажу, что ты гений.

Ого, услышать такое их уст придирчивой Пугачёвой дорогого стоит. Но в том, что песня если не гениальна, то где-то рядом – соглашусь. И в этом заслуга композитора Игоря Крутого, а также неизвестного мне поэта-песенника[1].

После того, как сдержанные восторги утихли, и кассета вместе с партитурой перекочёвывают в сумочку Пугачёвой, та вдруг завела разговор про Ротару, но Стефанович её мягко осаждает – как-нибудь в другой раз. Тем более что показалась уже знакомая мне нотариальная контора. Несмотря на тёмные очки, немногочисленные посетители Примадонну тут же узнают. Слышу за спиной перешёптывания: «Пугачёва, Пугачёва…» А я вот без очков, и моя фамилия почему-то не звучит. Ничего, какие наши годы, утешаю я сам себя.

Мы движемся к нужной двери. Очередь в кабинет нашего нотариуса состоит из одной лишь женщины, но та не успевает даже ничего сказать, как Стефанович заявляет: «Нам назначено», и после короткого стука открывает дверь, пропуская вперёд Аллу и нас с мамой.

Договор на ближайшую пятилетку к нашему появлению уже составлен, остаётся только поставить подписи самой Аллы Борисовны и моей мамы. Но я отодвигаю предложенный мне для ознакомления документ в сторону и, переводя взгляд с насторожившейся Пугачёвой на такого же моргающего глазами Стефановича, говорю:

– Алла, Александр Борисович… Я долго думал и пришёл к выводу, что, пожалуй, в наш договор нужно внести некоторые поправки. Предлагаю заключить договор на 5 лет с ежегодной оплатой три тысячи рублей при условии, что каждая из сторон в любой момент может его расторгнуть. Естественно, при условии, что за прошедший год обе стороны выполнили свои обязательства. При этом мы прописываем, что я гарантирую Алле Борисовне три шлягера ежегодно, а то, что идёт сверх нормы, – это уже отдельная ставка. Скажем, по две тысячи за песню, плюс, само собой, авторские отчисления. Если Алла Борисовна от них отказывается, я могу распоряжаться песнями на своё усмотрение. Пугачёва и Стефанович переглянулись, после чего Алла что-то прошептала тому на ухо. Тот, глянув на меня, кивнул, затем в ответ также что-то шепнул жене на ушко, и когда та тоже кивнула, обратился ко мне:

– Хорошо, мы принимаем твои условия. Владимир Евгеньевич, вы всё слышали, вас не затруднит составить новый договор?

– Без проблем, – отозвался нотариус, – только придётся минут двадцать подождать.

– Да, кстати, – добавил я, – Алла Борисовна, вы ведь планируете и в этом году тоже выступить на фестивале в Сопоте?

– Хотелось бы, – ответила та, глядя на меня с вопросом в глазах, мол, что ты там ещё удумал.

– Я могу вам для фестиваля написать композицию, которая может стать настоящим хитом. Но в случае победы песня обойдётся вам в 5 тысяч. Согласны на такие условия?

– Молодой человек, а вы не слишком самоуверенны?

– Нет, Алла Борисовна, не слишком. Почитайте итоги последней «Звуковой дорожки» в «Московском комсомольце». Я вам больше скажу, моя песня «Heart-Shaped Box» выдвинута на премию «Грэмми». Так что, – наглею я окончательно, – самоуверенность здесь не при чём, я просто реально оцениваю свой уровень.

Снова переглядывания, но на этот раз на ухо никто никому ничего не шептал, Алла самостоятельно приняла решение.

– Хорошо, мы заплатим 5 тысяч, но только в случае победы! Хотя это будет очень проблематично.

– С чего бы? – удивляюсь я.

– Я побеждала в прошлом году. А в истории фестиваля ни разу не было случая, чтобы один и тот же исполнитель выигрывал два года подряд. Даже если ты напишешь мне суперхит, как говорят на Западе, судьи всё равно могут решить, что победу нужно отдать кому-то другому.

Хм, вот об этом я как-то не подумал. Но, в конце концов, попытка не пытка, о чём я и сказал Пугачёвой. А через четверть часа подписи мамы и Аллы Борисовны стояли под заново составленным договором.

– Сняли мы со сберкнижки пятнадцать тысяч, но теперь придётся отдать тебе только три, – пожал плечами Стефанович, доставая из дипломата две упаковки 25-рублёвок. – Но ты сам так решил.

– Ничего, целее будет, – глубокомысленно заявляю я, глядя, как собеседник разрывает банковскую упаковку на одной из пачек и отсчитывает пятьсот рублей. Подвинул деньги почему-то мне, а я отдал деньги маме, тут же спрятавшей их в сумку.

Далее подписываем отдельный договор на песню «Любовь, похожая на сон», после чего покидаем нотариуса. На крыльце нотариальной конторы Стефанович из вежливости интересуется нашими планами.

– Сейчас зайдём в какое-нибудь приличное заведение, а то во рту крошки не было, – говорю я. – Потом я отправлюсь по своим делам, а мама прогуляется по столице, может, в Третьякову заглянет. Заглянешь, мам?

– Загляну, – послушно кивает она.

– Ну тогда счастливо оставаться! – жмёт мне руку Стефанович. – Кстати, ориентировочно в конце февраля состоится премьера нашего фильма «Женщина, которая поёт». Могу достать пригласительные… вам с мамой, – добавляет он после некоторой паузы.

– Если получится вырваться – то почему бы и нет?

Мы прощаемся, Стефанович с Аллой садятся в «Волгу» и, так и не предложив довезти нас до «какого-нибудь приличного заведения», уезжают по своим делам. А мы направляемся в ближайшую сберкассу, где мама оформляет аккредитив. По этой бумажке она теперь сможет получить деньги по возвращении в Пензу, главное, не потерять её. Мама это прекрасно понимает и прячет бумагу в недра сумки так, что никакой воришка наш аккредитив не сопрёт, если только вместе с сумкой.

Время ланча, но мы так голодны, что готовы съесть завтрак и обед одновременно. Рестораны – слишком пафосно, да и не факт, что они в это время уже работают. А вот встретившееся рядом со сберкассой кафе «Ивушка» на проспекте Калинина нас вполне устроило и ассортиментом, и обслуживанием. Вышли из заведения сытыми и повеселевшими, хотя. Вроде бы, и до этого не было особых поводов для грусти.

– Ладно, беги, – напутствовала меня мама, – а я пойду по музеям прогуляюсь. Не забудь, в шесть вечера на вокзале.

– Буду как штык, – обещаю я, выискивая глазами автобусную остановку.

Сначала еду в ВААП с пачкой партитур, упакованных в картонную, зелёную папку. Там меня встречают как старого знакомого, снова в дело идут подношения – секретарше коробку шоколадных конфет «Тарханы», а завотделом я без лишнего шума вручаю бутылку «Золотого петушка». Поэтому регистрация моих (и не только моих) произведений проходит достаточно быстро, и я в половине первого покидаю гостеприимное учреждение.

Сразу же с таксофона звоню Калитурину. Тот выражает чуть ли не бурную радость по поводу моего появления в Москве и ждёт немедленно к себе. Жил он на Малой Молчановке, практически в самом центре столицы. По телефону говорил, что улица по факту является переулком, и мне легко будет найти строение номер восемь, тем более что это знаменитый дом со львами. Якобы эти львы мелькают в советских кинофильмах, я по-любому должен был их узнать. А каких кинофильмах – не объяснил, я же постеснялся уточнять. Главное, что знаю точный адрес, а уж что там за львы и где они снимались – дело десятое.

Кстати, удивительно, что улицу в советское время не переименовали, в отличие от подавляющего большинства улиц исторического центра столицы. Такие красивые названия заменили на не пойми что… Например, Камергерский переулок сейчас называется проездом Художественного театра. Другой переулок – Большой Казённый – носит имя Аркадия Гайдара. Не имею ничего против этой, в общем-то, более чем неоднозначной фигуры советского писателя, но прежнее название мне нравится куда больше. А переименовать Протопоповский переулок в Безбожный?! Это ж каким безбожником надо быть, прости господи за такой каламбур! Опять же, Никольская улица стала улицей 25-го Октября, Манежная площадь – площадью 50-летия Октября. Новый Арбат удостоен чести носить имя всесоюзного старосты. Потомки хоть и вернут исторические названия большинству улиц, но тоже иногда такое учудят… Взять хотя бы улицу Солженицына, до революции носившую название Большая Алексеевская, а затем Большая Коммунистическая. В правительстве Москвы сидели либо дебилы, либо либеральная мразь, если додумались до такого. Руки бы поотрубал!

И так в каждом советском городе. У нас в Пензе тоже хватает переименованных после революции… Улица Городок стал улицей Карпинского, Губернаторская – Советской, Дворянская – Красной, Инвалидная – Баумана, Казанская – Урицкого, Лекарская – Володарского, Нагорная – Кураева, Покровская – Калинина, Рождественская – Максима Горького… Это то, что я помнил, а так-то, по идее, практически все улицы подверглись переименованию.

Ладно, бог с ними, с улицами, а наш Калитурин, как бы там ни было обитал, считай, в самом центре столицы. Казалось бы, всего-навсего подполковник, а райончик куда как блатной[2]. Да и дом… Хм, а вот и он. Монументальное здание, явно дореволюционной постройки, то ли в семь, то ли в восемь этажей, хотя, скорее, восьмой этаж с маленькими оконцами просто мансарда.

И львы мне точно знакомы, однозначно видел в каком-то фильме, а может быть, как утверждал подполковник в отставке, и в нескольких. Какие-то они, правда, непонятные эти львы, у каждого не хватает по лапе. Но об этом думать будем после[3].

Справа от входа табличка, указывающая, что в этом доме с 1917 по 1918 годы жил и творил знаменитый советский писатель Алексей Николаевич Толстой. Прохожу мимо львов, толкаю тяжёлые с виду, но достаточно легко открывающиеся двери. В просторном фойе обнаружилась консьержка – бабуля со взглядом прошедшего службу в НКВД следователя. При этом она не чистила наган, а занималась вполне мирным делом – вязала, судя по всему, детские носочки.

– К кому?

– К Ефиму Павловичу Калистратову.

– Как вас представить?

– Максим Варченко, из Пензы, – мысленно вздохнув, назвал я себя.

Она подняла трубку с аппарата чёрного пластика, наверное, ещё времён войны, набрала короткий номер.

– Вера, твой папа кого-то ждёт? Ага… Проходите, 3-й этаж, 12-я квартира.

Последнее адресовалось уже мне, и под всё ещё подозрительным взглядом консьержки я двинулся вверх по широкой лестнице, хотя мог бы и подняться на лифте. Но тут всего-то три этажа, а лифт – штука такая, ещё и застрять может.

М-да, даже нашим пензенским небожителям вроде Мясникова или даже Ермина, пожалуй, далеко до простого столичного подполковника милиции, думал я, застыв перед массивной дверью высотой чуть ли не три метра. Впав в какой-то непонятный ступор, я никак не решался нажать кнопку дверного звонка. А нажимать и не понадобилось – изнутри щёлкнул запор и в образовавшуюся створку я увидел женщину лет пятидесяти с волосами, накрученными на мелкие бигуди.

– Здравствуйте! – улыбнулся я, как мне показалось, настолько дружелюбно, насколько это вообще возможно.

– Здравствуйте, – не так широко, но не менее дружелюбно улыбнулась она в ответ. – Проходите, раздевайтесь. Давайте я приму ваше… вашу куртку. Тапочки, пожалуйста!

Прихожая не такая уж и просторная, как я ожидал, но длинная, со встроенным слева шкафом для одежды, где я вижу в отражении большого зеркала свою смущённую физиономию. Ну-ну, Максим Борисович, не тушуйтесь, посидите со старичком час-другой – и на свободу с чистой совестью.

А вот, похоже, и он сам – Ефим Павлович Калитурин собственной персоной. В клетчатой рубашке, застёгнутой на все пуговицы, и в выглаженных брюках. Отметил про себя, что слегка прихрамывает. А старик-то крепок, выше меня на полголовы, плечи широкие, а ладони не сказать, что как совковые лопаты, но грабельки приличные. Представил, как он своими ручищами хватал за шкирку хулиганов и отвешивал им леща – аж мысленно содрогнулся.

– Ну, с приездом, товарищ писатель!

И сказал это вроде как на полном серьёзе, без малейшей иронии в голосе, протягивая руку. Ладонь была сухой и на удивление мозолистой. Причина этих мозолей выяснилась, когда я оказался в немаленьком таком зале, с обычной в общем-то обстановкой, но обставленным резными деревянными поделками. Фигурки птиц, животных, людей, изображённых в слегка лубочной манере… Взгляд зацепился за раскинувшего крылья орла, сидевшего на как бы торчавшей из стены ветке, за парочку лосей с лосёнком, за портрет Дзержинского А в углу стоял на задних лапах чуть ли не метровой высоты мишка с раззявленной пастью. Передними лапами он обнимал бочку, на которой было вырезано «МЁД».

– Ого, ну и красота, как в музее, – совершенно искренне восхитился я.

– Мои работы, – не без гордости сообщил Ефим Павлович. – На старости лет потянуло к дереву. Я так-то с детства ещё в деревне любил ножичком что-нибудь повырезать, а как на пенсию вышел – так словно с цепи сорвался. Утром встаю – и сразу за работу. Дочь поначалу всё ругалась, что лаком пахнет, а потом привыкла.

Заметив, что мой взгляд задержался на чёрно-белом, слегка пожелтевшем фото в рамке, где были изображены куда как более молодой Калитурин с какой-то миловидной женщиной на фоне пальмы, он пояснил:

– Это мы с моей Натальей, 1936 год, отдыхаем в Ялте, в ведомственном санатории. Она тоже в МУРе работала, делопроизводителем. Семь лет назад её не стало.

А я заодно мысленно прикидываю размеры жилплощади. Пожалуй, метров семьдесят, а то и восемьдесят. Из зала две двери, значит, квартира трёхкомнатная. В зале метров тридцать квадратных, плюс две комнаты метров по пятнадцать-двадцать, плюс кухня метров десять – из коридора видел в дверной проём. Двери на кухню, кстати, как и у нас, нет. По мне – так и не к чему, кухонными запахами атмосферу в доме не испортишь, не сортир, в конце концов.

Потолки высокие, метра четыре в высоту, пол паркетный, паркетины стёрлись, местами виднеются относительно новые дощечки. Обои, судя по всему, клеили давно, в тех местах, куда падает солнечный свет, слегка вылиняли. Мебель преимущественно не новая, но крепкая, как вон тот приземистый, обитый тёмной кожей диван с валиками. Почему-то подумалось, что такой же мог стоять в рабочем кабинете генералиссимуса. Выкурив трубку и выпив стакан крепкого чая из стеклянного стакана в подстаканнике, в редкие минуты отдыха Иосиф Виссарионович мог прилечь, накрывшись шинелью, и немного вздремнуть.

– А внук всё грозится мне персональную выставку устроить, да оно мне как-то и не очень надо, – снова проник в моё сознание голос ветерана. – Эй, Мишка, ты чего с гостем не поздороваешься?

Одна из дверей приоткрылась и в образовавшуюся щель протиснулся худосочный молодой человек в больших очках и с невнятной порослью на лице, которая, вероятно, должна была придавать ему более брутальный вид. Он сделал несколько шагов в моём направлении и протянул руку.

– Здравствуйте!

– Очень приятно!

– Дед, могу я идти дальше кандидатскую писать? – спросил он предка с плохо скрытыми раздражением.

– Иди, иди, профессор, – разрешил тот и, когда дверь за внуком закрылось, пробурчал. – Вот ведь, старший внук по моим стопам пошёл, до заместителя начальника райотдела уже дослужился, – сказал Ефим Павлович, когда дверь за Михаилом закрылась, – а этот в науку пошёл. Мечтает стать светилом в биологии. Лучше бы женился… Тридцать лет почти парню, а всё в холостяках ходит.

– Ой, а сам-то во сколько женился? – донёсся с кухни голос дочери.

– То, Верка, какие годы были? Первым делом мы новое общество строили, а опосля уже о себе думали…

– Опосля… Всю жизнь, считай, в Москве прожил, а всё от своих деревенских словечек не избавишься.

– А ты меня не стыди перед гостями, не матерные чай слова, у нас в Трефиловке так испокон веков говорили…. И говорят. На службе я, сама знаешь, обходился без этаких выражений, а дома могу говорить как хочу. Ишь, стыдить надумала…Ты это, Максим, с дороги голодный небось?

– Да я по пути к вам перекусил…

– В какой-нибудь забегаловке? Это всё баловство, а дочь с утра такой борщ наварила – пальчики оближешь! Верка, ну-ка борщеца подогрей нам.

– Да уже поставила, через две минуты будет кипяток, как ты любишь.

– Вот и молодец! А ты, Максим, ступай руки вымой перед едой, у нас заведено за стол садиться с чистыми руками.

Санузел оказался совмещённым, ванна старой, сантехника тоже помнила, вероятно, лучшие времена, в том числе унитаз со сливным бачком, выкрашенным, как и ведущая от него вниз труба, уже облупившейся зелёной краской. Плитка только на полу, местами выщербленная, но ничего не подтекало, и в общем-то чистенько. А в целом не такая уж и элитная квартира, подумал я, вытирая руки махровым полотенцем. Большая, это да, но тут на одной сантехнике – желательно финской – разоришься. Не говоря уже о прочих ремонтах.

С чистыми руками я наконец добрался до кухни. Здесь его дочь уже накладывала в плетёную корзинку куски бородинского хлеба и нарезного батона. Следом на столе появились две крупные миски с дымящимся борщом, в которые Вера шлёпнула по столовой ложке сметаны.

– Лучку, – негромко скомандовал Ефим Павлович.

Вера послушно откромсала перья зелёного лука, произраставшего из посаженных в ящичке с землёй на подоконнике луковиц. Часть была мелко порезана на разделочной доске с узорным орнаментом, и отправлена в тарелки, остальное предлагалось есть вприкуску.

– Тоже моя работа, – показал Ефим Павлович глазами на разделочную доску. – Я их дочке три штуки сделал, вон две ещё на стене висят.

– Водочку из холодильника достать? – спросила Вера у отца и тут же смущённо улыбнулась. – Поняла, гость ещё возрастом не вышел.

– О, у меня же для вас пензенский сувенир! – вспоминаю я и мчусь в прихожую, где оставил сумку.

Вскоре возвращаюсь с очередной бутылкой «Золотого петушка».

– Никогда такую не пробовал, – бормочет Калитурин, разглядывая этикетку. – Пожалуй, спрячу пока, а как гости придут – так и распробуем. А тебе и правда рано ещё спиртное употреблять, хотя им выглядишь поздоровее иного взрослого.

Борщ и впрямь кипяток, но я ведь тоже такой люблю, по мне, горячие блюда должны быть действительно горячими, а уж если прохладительные – то лёд. Такой вот я бескомпромиссный, хе-хе.

Немного поперчил – это я люблю, а лук хрумкал без соли, так как старался себя в сладком и солёном слегка ограничивать. Запаха лука изо рта я не боялся, на подобные случаи у меня всегда при себе жвачка. Да и перед кем стесняться того запаху? Дед вон тоже лучок наворачивает за милую душу, а больше вроде как ни с кем встречаться не собираюсь.

Ели молча, оно и правильно, никакие разговоры не должны мешать приёму пищи. Дед предложил добавки, но я вежливо отказался, представив, что ещё предстоит пить чай из огромных кружек, уже приготовленных к чаепитию, и закусывать, судя по всему, сегодня же испечёнными пирожками, горка которых высилась на огромной тарелке. Не иначе к приезду дорого гостя подготовились, хотя, может, у них так заведено, по выходным пирожки печь.

Ефим Павлович чай заваривал лично, насыпав в заварочный чайник индийского из пачки со слоном, и бросив туда же ещё по щепотке какой-то травы из двух бумажных пакетиков. Похоже, как и Сергей Борисович, любитель нестандартных подходов в этом вопросе. Пока заваривался, хозяин понемногу начал выспрашивать, что я такое затеял, ради чего он мне понадобился.

– Хочу, – говорю, – книгу написать о Московском уголовном розыске в годы его становления. А главным героем решил сделать молодого парня, выходца из деревни, который воевал за красных, а затем стал ловить в столице преступников.

– Это, считай, про меня и будешь писать, – довольно хмыкнул Ефим Павлович. – Я как раз деревенский, из Трофимовки, что в Башкирии. Слышал про нашу Трофимовку? Нет? Ну и ладно, твой-то герой из какой деревеньки будет? Из Пензенской губернии? Не бывал я в ваших краях, а вот одного бандита – твоего земляка – ловить приходилось. Не слышал про такого Макара Соловьёва по кличке Соловей? А в своё время в 37-м в Москве здорово шалил, сколотил банду из трёх человек, грабили магазины. Я тогда уже капитаном был, возглавлял опергруппу по его поимке. Я его пристрелил при задержании, а то шустрый был мерзавец, акробат, одно слово, едва через забор не перемахнул. Мне тогда директор милиции Леонид Давыдович Вуль лично вручил орден «Знак почёта».

– Директор милиции?

– Что, непривычное звание? До войны много чего было по-другому, и в званиях в том числе.

– Долго у вас Вуль начальником был?

– При мне всего ничего, – почему-то неохотно ответил собеседник, не глядя мне в глаза. – Его буквально месяц спустя арестовали и в 38-м к стенке поставили как врага народа. Я уж, если честно, ждал, что и за мной могут прийти, раз уж он мне орден вручил. Обошлось… Чистку тогда нам хорошую устроили.

Он наконец встретился со мной взглядом, и в его глазах я увидел две маленькие льдинки.

– Не побоюсь сказать, но некоторых взяли за дело, – тяжело сказал он. – Хотя были и невинно осужденные, кого-то реабилитировали только после смерти… Так, чаёк, думаю, уже поспел, подставляй кружку.

Наш разговор продолжился в его кабинете, куда мы переместились из кухни. Накидав в себя под ароматный чай чуть ли не с десяток обалденно вкусных пирожков с капустой и яйцом, я чувствовал себя этаким Гаргантюа и, отдуваясь, с готовностью рухнул в предложенное мне хозяином мягкое кресло.

Кабинет больше напоминал небольшую деревообрабатывающую мастерскую. На столе лежала очередная заготовка, пока было непонятно, что из неё мастер собрался делать. К своему удивлению, на застеленной кровати я увидел свой роман «Остаться в живых», изданный «Молодой гвардией». Книга была закрыта, но примерно из середины торчала закладка в виде обычной деревянной щепочки. Проследив за моим взглядом, Калитурин довольно хмыкнул:

– Почитываю вот твою книжку перед сном, позавчера начал и как-то незаметно до середины добрался. Как узнал, кто ко мне приедет в гости, так решил ознакомиться немного с твоим творчеством. И то хорошо у меня дочка в «Ленинке» работает, взяла из фондов, а так в свободной продаже твою книжку и не найти.

– Эх, жаль, что казённая книга, а то бы автограф оставил, – совершенно искренне вздохнул я. – Ну и как вам роман?

– Как? Хм… Интересно написано. Честно говоря, я даже малость засомневался, что это пацан написал, думал, может ошибка какая закралась, или кто-то взрослый специально себе такую биографию сочинил, зачем-то решил подшутить. Но вот тебя увидел, пообщался малость – и понял, что мог, мог ведь написать.

При этом, прищурившись, погрозил мне пальцем, на что я ответил смущённой улыбкой. Не он первый и, думаю, не последний, кто изначально видит в этом какую-то аферу. И я их понимаю, поскольку никто, кроме двух товарищей из УКГБ по Пензенской области и неизвестных мне сопричастных не догадывается, кто на самом деле скрывается за личиной подростка-переростка.

– Ну так что тебя конкретно интересует? – перешёл к делу Ефим Павлович, увидев, как я вооружился ручкой и большим блокнотом в твёрдом переплёте.

Подумал. Что пора бы ради таких вот встреч обзавестись портативным магнитофоном. Включил – он и записывает, а потом в спокойной обстановке дома неторопясь можно и расшифровать. Можно дома в комиссионку заскочить, но почему-то мне казалось, что вряд ли там я найду нужный мне аппарат. В Москве это сделать было гораздо реальнее. Но времени бегать по столичным комиссионкам уже вряд ли останется. Да и денег с собой рублей пятьдесят. У мамы налички где-то около сотни должно было быть, не считая аккредитива. Но мы с ней теперь встретимся только перед отъездом в Пензу. Значит, вопрос с приобретением диктофона – то есть портативного магнитофона – откладывается на неопределённый срок.

Тем временем я объяснил, что хотел бы услышать от ветерана уголовного розыска, тот покивал и неторопливо, ориентируясь на скорость моей стенографии, приступил к рассказу. Как же мне повезло, думал я, что этот старик в своём уме и твёрдой памяти, да ещё и со слухом всё в порядке, не нужно кричать ему в ухо каждый вопрос. Сейчас ему восемьдесят один, по ходу повествования упомянул, что родился 12 сентября 1897 года. В 18 лет был призван на германскую, там в окопах наслушался большевистских агитаторов и, когда представилась возможность, переметнулся к красным. Воевал во 2-й Орловской пехотной дивизии под началом Сытина, оборонял Астрахань под руководством начдива 13-й стрелковой дивизии 8-й армии РККА Анатолия Ильича Геккера. Там же вступил в РКП (б). Осенью 19-го оборонял Петроград от войск Юденича, был ранен, с тех пор осталась лёгкая хромота. К строевой оказался негоден, после госпиталя поступило предложение помочь навести порядок в Москве, стал сотрудником созданного недавно уголовного розыска.

– Я ещё застал первого начальника МУРА Сан Максимыча Трепалова, – говорил Калитурин. – Он мне вот этот значок под номером тридцать шесть лично вручил.

Ефим Павлович выдвинул ящик стола, достал из него, судя по всему, вырезанную им же деревянную шкатулку, открыл её, покопался внутри и показал мне треугольный значок, по ободу которого шла надпись «Московский уголовный розыск, а чуть ниже середины под изображением раскрытого глаза и над перекрестием серпа и молота красовалась цифра «36». Треугольная форма и глаз по центру тут же навели на мысль о масонах, но вслух я сказал, что это, наверное, очень почётно – попасть в первую сотню МУРовцев.

– До этого Трепалов в ВЧК работал, а потом по рекомендации Дзержинского был назначен начальником МУРа. Перед ним поставили задачу очистить Москву от чрезмерно расплодившейся уголовщины. Сан Максимыч был человеком исключительного хладнокровия и отваги, принимал личное участие в ликвидациях банд, поимке опасных преступников. Именно ему принадлежит авторство традиции Московского уголовного розыска, которая укладывается в емкую фразу «Навстречу опасности первым идет старший!». С поставленной задачей Трепалов успешно справлялся. Уже к моменту моего появления в уголовном розыске количество убийств и разбоев сократилось в 3 раза, а грабежей – в 9 раз. Под его руководством в Москве было ликвидировано несколько наиболее свирепых банд: Сынка, Гришки-Адвоката, Партизана, Сабана, Зюзюки, Гусека, Голицына – он же Князь, Селезнёва – он же Чума…

Я сидел и записывал, прикидывая, хватит ли мне пятидесяти страниц блокнота и, что самое главное, как долго я здесь задержусь? Так-то мы с мамой договорились встретиться в шесть вечера на вокзале, сейчас на часах половина третьего, часа два – два с половиной в запасе имеются. Как время будет поджимать, начну задавать наводящие вопросы.

Блокнота мне хватило, хотя и впритык – к концу нашей встречи в нём оставалось четыре страницы. А вот ручки немного не хватило, тут уже Ефим Павлович выручил. Без четверти пять сердечно поблагодарил гостеприимного ветерана.

– А то бы ещё посидел, – не без сожаления сказал вошедший во вкус Калитурин.

– Со всем бы моим удовольствием, но не могу, мы с мамой договорились встретиться в шесть часов на вокзале.

– Тогда конечно, езжай. А когда в Москве в следующий раз появишься?

– Да кто ж его знает, так вроде не планируешь, а потом раз – и приходится срываться. В любом случае у меня есть ваш телефон. Вы не будете против, если я вас в случае чего наберу, вдруг вопрос какой появится?

– Звони, конечно, я всегда дома. Разве что могут попросить перед школьниками выступить, я же в комитете ветеранов МВД состою. Вот и приходится выступать, особенно перед какой-нибудь серьёзной датой.