Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Геннадий Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

 и влезешь ему в душу —

     внутри он еще забавнее!

 ха! – скажешь —

 встретился-таки!

     и хлопнешь человека

     ладонью по плечу

 а потише нельзя?

 скажет человек

 и поморщится

И ЕЩЕ ОДИН ГАМЛЕТ

Тысячу раз я спрашивал себя:

 быть или не быть?

 и тысячу раз в ответ

 пожимал плечами.

 Потом я стал спрашивать

 всех подряд:

 быть или не быть?

 быть или не быть?

 быть или не быть?

 И все в ответ пожимали плечами.

 Тогда я разозлился,

 поймал во дворе мальчишку

 лет восьми,

 схватил его за ухо

 и заорал:

 говори, стервец,

 быть или не быть?

 Мальчишка заплакал

 и уклонился от ответа.

 С горя я напился

 как свинья.

 Пошатываясь,

 я шел по Невскому

 и читал неоновые надписи.

 Все они были одинаковые.

 Над универмагом было написано:

 БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ?

 У входа в кино:

 БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ?

 В витрине парикмахерской:

 БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ?

 над пивным баром:

 БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ?

 В трамвае я не утерпел

 и спросил кондукторшу:

 Ну а все-таки

 быть или не быть?

 Господи! —

 сказала кондукторша, —

 да какая разница!

ГЛУХОНЕМЫЕ ХУЛИГАНЫ

Два глухонемых хулигана

 три глухонемых хулигана

 четыре глухонемых хулигана

     хватит?

     можно еще.

Пять глухонемых хулиганов

 шесть глухонемых хулиганов

 семь глухонемых хулиганов

     теперь достаточно.

Семеро здоровенных

 глухонемых хулиганов —

 это целая толпа.

 Безобразничают они скромно:

 не матерятся,

 не пристают к девушкам,

 не пугают старушек —

 просто стоят на мосту

 и чего-то ждут,

 а на мосту стоять не положено.

 Милиционер свистит,

 но они не слышат,

 потому что они глухонемые,

 и получается безобразие.

Семеро совершенно глухих

 и безнадежно немых хулиганов

 ждут на мосту

 какого-то чуда.

 Но если вам кажется,

 что их все же

 слишком много,

 можно оставить только шестерых

 или пятерых,

 можно ограничиться четырьмя

 или даже тремя.

Давайте оставим на мосту

 двоих глухонемых хулиганов,

 одному будет скучно

 ждать чуда.

ИДОЛ

Гляжу – тащат

кряхтят

 пыхтят

 обливаются потом —

 тащат

откуда – спрашиваю —

 тащите

 эту статую?

     где вы ее раздобыли?

 зачем – спрашиваю —

 тащите

 такую тяжесть?

     надорветесь!

 куда – спрашиваю —

 тащите

 этого идола?

     к чему он вам?

 бросьте вы его – говорю —

 все равно не дотащите

 бросьте!

     но они не слушают —

     тащат,

снимаю пиджак

 подхватываю каменную ногу

 тащу

 помогаю

 пыхтим,

 кряхтим,

 обливаемся потом —

 тащим

куда

 откуда

 зачем —

         потом разберемся

ОКОЛЕСИЦА. Стихи и поэма

Самиздатовские стихи 60-х гг. Архитектора Геннадия Алексеева из Ленинграда

ОКОЛЕСИЦА

Поэма

   Посвящаю вам, дражайшие,

   Головни после пожарища…

   Это злое коромысло —

   Слева чувства,

   Справа– мысли.

   Мысли власть свою превысили,

   Но поставлены на место…

   1.

   Чушь! Околесица!

   Сплошное идиотство!

   Старушка крестится,

   Неверующий плюётся.

   А если солнце сбесится,

   Дяди и бабуси?

   А вдруг оно у месяца

   Рог откусит?

   Нам– что? Мы– пассажиры,

   Живём, пока живы.

   А где-то тянут жилы

   И кости ломают.

   Прямая, прямая

   Ведёт туда дорожка.

   Стена и окошко,

   И неба немножко —

   Лоскутик малый

   От одеяла

   Лоскутного, ветхого

   За ровными клетками

   Ржавой решётки.

   Страшно всё-таки!

   Не выпорхнешь пташкой,

   Не юркнешь синицей,

   Хватит кондрашка,

   Если приснится

   Этакий ужас —

   А может быть, уже,

   А может– короче,

   Между прочим?.

   В этой околесице

   Всё легко поместится,

   К этой околесице

   Не приставишь лестницы,

   В такой околесице

   Немудрено повеситься,

   И утонуть негорько,

   Немудрено топориком

   Тюкнуть кого-нибудь,

   Или взять

   Да по небу

   Написать мелом

   Без помощи авиации: —

   Кто тут смелый?

   Выходи драться!

   Но мы спешим на дачу,

   Где можно посудачить

   О наших неудачах,

   А также об успехах,

   Где можно слышать эхо

   И разных певчих пташек,

   Забыв недуги наши.

   Хотя мы помним ясно,

   Хотя мы знаем твёрдо,

   Что совершенно красной

   Бывает наша морда…

   Все горести наши

   У нас на ладони.

   Сожмём кулак– и

   Бросим в огонь их!

   Ведь слабости наши

   У нас на коленях.

   Стряхнём их, и будем

   Сильны, без сомненья.

   Но беспомощно чужды

   Урановой эре,

   Исчезают леса,

   Вымирают звери.

   Хочу оглохнуть,

   Хочу не слышать,

   Как плачут камни,

   Как хнычут крыши.

   2.

  ..ругань, крик,

   кого-то тащут за воротник,

   кто-то упал, истошно воя.

   Я вылезаю из трамвая.

   Ничего странного: просто трое

   Бьют одного.

   Это бывает

   Весьма забавно,

   Если много выпить.

   Что же тут главное,

   Суть событий?

   Густо-густо,

   Густо– густо поперчена,

   Всем дана,

   Всем позволена,

   Только больно доверчива,

   Только больно проста

   Где-то ради Христа

   Побирается, бедная

   И худая на диво…

    Я люблю нерадивых,

   Беззаботных, никчемных.

   Ненавижу ретивых —

   Да и правда, зачем они?.

  ……………………………

  ……………………………

   По косточкам, по трубочкам

   Мой соберут скелет

   И будут тыкать тросточкой

   В него десяток лет.

   И будут щупать челюсть,

   По черепу стучать:

   – Какой он круглый, прелесть!

   И жёлтый, как свеча!

   3.

   Пространство спрессовано,

   Словно вата.

   Наглости разума нет границ.

   Цифры раздулись от чванства,

   Перед интегралами все пали ниц.

   Моторы, моторы,

   Скрежет и вой!

   Спасенья нигде

   Нет!

   Поезда на земле,

   Поезда под землёй,

   И в небе– грохот

   Ракет.

   Загнанная, хрипло дыша,

   К стене куда-то

   Прижалась душа

   Замызганного поэта.

   На троне атом,

   Атом на троне.

   Череп и кости

   В его короне.

   – Быть может, сжалится и не тронет?

   Быть может, он добрый, этот атом?

   Побольше крови,

   Побольше злата,

   Он будет сытым

   И шито-крыто?

   Город ещё нагло

   Трубы свои выпячивает

   И шпили как сабли– наголо,

   Игрушечные, ребячьи.

   Тучам совсем не странно,

   Тучи на них плевали,

   Массивные, многобашенные,

   Проплывают далее.

   К городу привыкли,

   А он поостыл,

   Все крыши утыкали

   Телеантенн кресты

   Огромнейшее кладбище,

   Трупами кишащее

   живыми пока ещё,

   Пока ещё дышащими.

   (Простите меня, грешного,

   простите меня, глупого,

   ведь может быть, конечно же,

   вам нравится быть трупами).

   Смешно? Кому какое дело!

   Я не шутя могу сказать:

   В красотку– Землю,

   В её тело,

   В её зелёные глаза,

   В её снега, в её стрекоз

   Влюблён я по уши, до слёз.

   Смешно! Я скептик, злой и дошлый,

   Иронизирую, хулю,

   Простите, ради бога, пошлость,

   Но я ведь Родину люблю!

   Смешно и просто несуразно:

   Мне нравятся живые люди.

   Я к ним питаю слабость просто —

   К добрейшим, злым, разнообразным,

   Любого качества и роста.

   Мне очень жаль, что их не будет.

   4.

   Жить– очень хочется

   Дотла, до старости

   Не ради почестей,

   А ради шалости.

   Прожить умеючи

   И умереть суметь удачно,

   Не биться рыбой, угодившей в сеть,

   Закинутую кем-то в мутный омут.

   Я ощущаю локтем локоть

   Ненастья. Мне оно претит,

   Хотя смывает пыль и копоть

   И мелких мыслей конфетти…

   5.

   Спутники бодро размеренно кружатся,

   Голуби до одури плещутся в лужицах.

   Влюблённые проходят в обнимку, прижавшись,

   В доке с парохода скалывают ржавчину.

   Дети резвятся,

   Звонят телефоны.

   Всё это вкратце,

   Только для фона.

   Друзья мои устали,

   Ушли, и мне оставили

   Окурки, кислый дым

   И на полу следы.

   А я сижу и думаю:

   В раю или в аду мы?

   Я вижу воровские пальцы

   На ватном детском одеяльце

   И храбрый витязь на коне

   На камне высясь, виден мне.

   Я слышу дурака браваду,

   Я ощущаю нежность век

   Полузабытах,

   Слышу бег

   Бездомных кошек вдоль ограды.

   Я понимаю мысли парка

   И озабоченность причалов,

   Я вспоминаю, что мне арка

   Вчера на площади кричала…

  ..и пусть дорога не проста,

   и пусть ушёл ты без напутствий —

   неистребима красота,

   её размах и безрассудство.

   Бессмысленно думать, чего мы в ней ищем.

   Подарим по солнцу

   Каждому нищему

   Кругом напасти– сплошные страсти.

   Скажем «здрасьте» любой напасти.

   Окажем времени услуги:

   Согнём в дуги

   Все вьюги!

   Натянем туман

   На барабан,

   Не станем бояться

   Угроз и нотаций,

   Возьмём без спросу

   И скинем все отбросы

   Под откосы!

   Радости– ни крупицы,

   Ни грамма жизни той,

   Что может поступиться

   Прямотой!

   А вы не плачьте,

   Вымпела на мачте —

   Нам выпал жребий —

   Вечная тревога

   И вечный ветер,

   Ждёт как Бога

   Наш утлый ялик —

   Океан.

Ленинград, начало 60-х.

ЛЕСТНИЦЫ

ПОЭМА

   Нам лестницы сопутствуют сызмальства,

   Нас поучают, подают пример,

   Подносят нам на ложечке лекарство,

   Суют нам пряник или карамель.

   Прикидываясь преданнейшим другом,

   Расчётливые, умненькие лестницы

   Заводят нас в безлюдный тёмный угол

   И бьют внезапно чем-нибудь увесистым.

   Есть лестницы-красотки, есть– уродины,

   Есть легкомысленные, есть-серьёзные,

   Есть предстоящие и уже пройденные,

   Есть грандиозные и есть курьёзные…

   На лестницах в дурацкую игру

   Мальчишки погружаются с азартом.

   На их ступенях умирают вдруг

   Нелепо и мгновенно от инфаркта.

   По лестницам в почтительной тиши

   Несут венки роскошным саркофагам,

   По ним солдат отчаянно спешит

   Навстречу пуле, прикрываясь флагом.

   На лестницах, которые круты,

   Нередко сохнут лепестки иллюзий.

   На лестницах встречаются коты,

   Собаки, козы. Чаще всё же люди.

   За мною лестницы ходили как волчицы,

   Зубами щёлкая, и не боясь огня,

   Грозились сговориться, ополчиться,

   Напасть, загрызть и съесть-таки меня.

   За мною лестницы ходили толпами,

   Кокетничали, строили мне куры.

   Что было делать? Оставалось только

   Писать о них– и не халтурить.

   1.

   Был год сорок второй,

   Была война и ночь.

   Был сон, шагнувший прочь,

   Сирен истошный вой.

   Зенитный лай и крик: Вставай! Вставай!

   Был чемоданчик кожаный,

   Был чемоданчик крохотный —

   Такой таскать нехлопотно.

   В него были положены

   Заранее, как надо:

   Три носовых платка,

   Носки, две пары варежек,

   Пирог– почти сухарь уже

   И плитка шоколада,

   Остаток от пайка,

   Иль, может, довоенная,

   Редчайшая, бесценная,

   Неприкосновенная.

   И мы уже на леснице

   В пальто свои влезаем,

   Бежим мы вниз по лестнице,

   В ступенях увязая.

   Этаж, ещё этаж– терпение!

   И я вно за ступни

   Хватают нас ступени —

   Как будто просят не бросать,

   Как будто просят взять с собой

   На час, на два, на три часа,

   Пока не затрубят отбой.

   Скорей! Остался только марш!

   Но нас опередил кошмар.

   Он возникает, как тонкий свист,

   Вонзаясь в мозг, как шприц,

   И нарастает, кристально чист,

   Всех повергая ниц.

   Он прям и вкрадчив,

   Остёр и туп,

   Он переходит в вой.

   Ты есть– ты дышишь —

   Ты был, ты труп

   С расплющенной головой.

  …Стало светло, нестерпимо ярко,

   будто в глаза прожектор,

   будто весь город электросваркой

   вздумал разрезать некто.

   Где-то внизу плакали дети,

   Закатываясь, хрипя.

   Лётчик, казалось, в них и метил,

   Но мазал всё второпях.

   Стёкла падали, звенели тонко

   И непрерывно, как зуммер.

   И лестница вилась к нам собачонкой,

   От ужаса обезумев.

   Перила тряслись и склили под пальцами,

   В пролёт норовили сдуру

   И дробно зубами стальными кляцали

   Двутавровые косоуры.

   И мы стояли, прижавшись к стенке

   Где-то у первого этажа,

   Даже не чувствуя слабость в коленках

   И даже уже не дрожа.

   Душило дымом, все бомбы рвались

   От дома в десятке метров,

   И он качался, как лёгкий ялик

   На море под лёгким ветром.

   Но были попытки его бесплодны

   Пробраться в затишье к пристани,

   Потом провалилось всё в преисподнюю,

   Только лестница выстояла.

   Утром нас нашли между маршами —

   Лестница дыбилась из развалин —

   Полуоглохшими, с лицами страшными —

   Долго не узнавали.

   2.

   Стервенея и мучаясь, ногти срывая,

   По верёвочной лестнице, в ночь и грозу,

   Выгибаясь, сверкая, как сабля кривая,

   Без корысти, без толку, раздет и разут,

   – сумасшедший! Куда ты, куда ты, куда ты?

   Что за дурь, что за блажь, что за удаль не в меру?

   Ты такой несуразный, тщедушный, кудлатый,

   Ты один! Ты смешон! Ты поверил в химеру!

   Злой мальчишка с глазами бессмысленно храбрыми,

   Ригорист, простофиля, гордец, сумасброд,

   Вдохновлённый нелепыми абракадабрами,

   Безоружный охотник за хищным добром,

   Осторожно!

   Качается, мечется лестница.

   Осторожно! Скользят под ногами верёвки!

   И какие-то ливты всё время мерещатся,

   Уносящие с шиком нахальных и ловких.

   Одержимый с лицом, искорёженным ветром,

   Ты ведь прёшь на рожон! Надо как-то иначе!

   Твой конец приближается метр за метром,

   По тебе уже кто-то, наверное, плачет!

   Только лестница в мыслях: ступени, ступени!

   Только лестница в будущем, в прошлом и ныне.

   Ты вцепился в неё, ты прилип как репейник,

   В грозовое пространство ты лестницей ввинчен.

   Эй, несчастный фанатик! Герой! Оборванец!

   Ты не в цирке: внизу не натянута сетка.

   Для чего, для кого сей отчаянный танец?

   Не оценят потомки, не сбесятся предки!

СТИХИ 60-Х ГГ

О ТОМ, КАК Я СТАЛ БЕЗЖАЛОСТНЫМ

   Она сказала мне:

   Вон там, на пустыре

   Рядом со ржавой банкой из-под килек

   Растёт голубой цветок.

   Сорви его

   И принеси мне.

   Я так хочу.

   – Пожалей пустырь! —

   взмолился я, —

   ведь цветок у него один!

   – Жалость унижает, —

   сказала она.

   Я пошёл на пустырь,

   Сорвал цветок

   И принёс его ей.

   На моих глазах

   Она медленно оборвала

   Все его лепестки

   И потом отбросила его прочь.

   Я ударил её по щеке.

   Она заплакала.

   Но я не стал её жалеть,

   Потому что жалость

   Унижает.

О ПОЛЬЗЕ ВЯЗАНИЯ

   Там женщины

   Сидят себе и вяжут.

   Спокойные,

   Сидят себе и вяжут.

   И мне так страшно,

   Тошно,

   Неспокойно.

   – Эй, женщины!

   Да бросьте же вязать!

   Глядите– мир на проволоке пляшет!

   Он оборваться может каждый миг!

   Но вяжут женщины, не слушая меня

   И спицы острые

   В руках у них мелькают.

   Я успокоился:

   Знать, есть какой-то смысл

   В вязанье этом,

   Значит, женщинам виднее– ведь портить шерсть они не станут зря.

НАША ВЕРА

   Наша вера– пропала.

   Все спрашивают друг у друга:

   – Где наша вера?

   Вы не видели нашу веру?

   Она такая светлая,

   Чистая и наивная,

   С голубыми глазами

   И с ямочками на щеках.

   И правда, где она, наша вера,

   Что с ней стряслось?

   Может быть, её застрелили

   Выстрелом в висок,

   Предварительно обрезав ей волосы?

   (Зачем же волосы пачкать?)

   А перед этим ей совали

   Иголки под ногти,

   И она страшно кричала?

   (Попробуйте-ка не кричать!)

   Может быть, её заставляли

   Чисить нужник голыми руками?

   (У неё были красивые руки

   с длинными пальцами).

   Её рвало, но она чистила,

   А потом её утопили в этой жиже.

   Может быть, её заставляли валить лес

   На сорокаградусном морозе?

   (У неё не было тёплых рукавиц,

   никто не присылал её посылки).

   Но она пилила.

   А потом замёрзла

   И её занесло снегом.

   Может быть, её изнасиловали

   Пьяные солдаты (она ведь была

   Очень недурна– наша вера)?

   Изнасиловали и ушли довольные,

   А она повесилась?

   Но скорее всего,

   Но вполне вероятно,

   Мы ей просто надоели

   И она сбежала от нас.

   Собрала вещички и– ушла

   С узелочком куда глаза

   Глядят.

   Может быть, она вообще странница?

   Кто её знает?

   Течёт речка глубокая и широкая.

   Говорят, в ней полно рыбы,

   Но рыбаки все с голоду передохли.

   – От безрыбья

   или от лени?

   – От безверья, – кричат-вопят,

   от безверья! Но что делать?

   Наша вера куда-то запропастилась.

   Вы не видали нашу веру?

   Она такая светловолосая,

   Чистая и наивная,

   С большими голубыми глазами

   И с ямочками на щеках.

ШУТ

   Шут! Шут! Тут шут!

   Шута поймали!

   – "Пошути, шут! По шутовству соскучились!

   Посмеши, шут! По смеху стосковались!

   Тащите сюда всех царевен– несмеян!

   Тащите сюда всех зарёванных царевен!

   Шут! Шут! Шут!"

   А тот стоит весь бледный

   И губы у него трясутся.

ТА ЖЕНЩИНА

   Та женщина была

   Прямым шоссе,

   Обсаженном прямыми

   Тополями.

   Та женщина меня бы завела

   В такую даль,

   Откуда возвращаться

   Уж смысла нет

   Но странствия в ту пору

   Меня не привлекали

   Почему-то.

РУСЬ

   Рябая Русь

   В рубахе рваной

   Рожает

   Родится розовый

   Ребёнок,

   Заорёт,

   И робко роботы толпой

   Его обступят.

   – Рубите руки

   резвым гармонистам!

   Там Русь лежит

   Среди стволов сосновых.

   Там Русь лежит

   И смотрит в облака.

   Там Русь лежит

   И тихо, ровно дышит,

   А радиоактивный тёплый дождик

   Шуршит в хвое,

   И медленные капли

   Стекают по рябым её щекам.

   Растут грибы,

   Гигантские грибы

   Растут в лесу,

   Их собирают дети

   И продают на рынке

   За бесценок.

   Но никому они не говрят,

   Что там на мху

   Рябая Русь рожает.

   Что проку прятаться? —

   Иные рассуждают, —

   История, как трактор озверелый,

   Прёт напролом,

   Просеку прорубая

   В непроходимом времени.

   – Простите,

   но надо всё-же пальцы

   поотрубить

   всем резвым гармонистам поскорее!

   Рябая Русь рожает.

   О, Господи!

   Как долго!

Порой мне кажется

   Порой мне кажется,

   Что я и есть тот самый,

   Порой мне чудится,

   Что я совсем не тот.

   Порою стыдно мне

   Глядеть в глаза прохожих

   И я по улицам стараюсь не ходить.

   Однажды вышел я

   Из дому– и тотчас

   Меня гурьбою окружили дети.

   – Эй, дяденька! —

   кричали мне они, —

   не притворяйся,

   на сты не обманешь!

   Ты сам себе надел

   Ошейник, дяденька,

   И сам себя ведёшь на поводке!

   Полай нам, дяденька!

   Пожалуйста, полай!

   И я залаял.

   Что я мог поделать?

   И дети в страхе

   Тотчас разбежались.

   – Да, я – не тот, —

   подумал я с тоской,

   и почесал себе ногой за ухом.

ИЗ ВАРИАЦИЙ НА ТЕМУ

ПОЧЕМУ ПЛАЧЕТ МОЯ ЖЕНА

   Посмотреть в лицо своей жены

   И увидеть в нём океан

   И три старинных судна

   Под всеми парусами.

   Удивиться, взять подзорную трубу

   И убедиться, что это корабли

   Колумба, плывущие открывать

   Америку.

   Посмотреть в лицо своей жены

   И увидеть себя стоящим на крыше

   Семиэтажного дома,

   На самом краю карниза.

   Испугаться, схватить себя за руку

   И оттащить в сторону.

   Посмотреть в лицо своей жены

   И заметить, что оно бледное,

   Что губы дрожат,

   И что глаза испуганы.

   Спросить:-Что с тобой?

   И услышать:-Мне показалось, что ты

   Сошёл с ума!

   Ведь это не корабли Колумба,

   Это маленькие бумажные кораблики, которые ты

   Пускал в детстве.

   И семиэтажного дома тоже нет,

   Ты стоял на крыше низкого дровяного сарая

   В нашем дворе.

   Обидеться и закричать:

   – Я не виноват!

   Твоё лицо лжёт!

   Отвернуться и услышать, что

   Жена заплакала.

СЮЗИ

   Она идёт мне навстречу.

   Её острые прямые плечи

   Плывут плавно и торжественно,

   Её бёдра покачиваются

   И по очереди

   Обнажаются её колени,

   Появляясь на миг из-за края

   Серенькой юбки.

   Она идёт мне навстречу,

   Гордо и вызывающе неся на лице

   Свой немыслимый рот.

   Она приближается

   И бежать уже поздно.

   – Здравствуйте, Сюзи, —

   говорю я, —

   сегодня Вы просто великолепны!

   – А вы молодец, – говорит Сюзи, —

   я думала, Вы убежите.

   У Вас очень испуганный вид.

   – Правда? – говорю я.

   – Правда, – говорит Сюзи,

   и мы долго хохочем.

   Что такое Сюзи?

   Сюзи– это существо,

   Похожее на девушку.

   Но Сюзи– это и розовые кристаллы

   В гранитных камнях стены,

   Выложенной в шестнадцатом веке.

   Но Сюзи– это бесконечная цепь озёр

   С бесчисленными островами,

   Уходящая на Северо-Запад.

   Но Сюзи– это и сосны, которым

   Очень хочется

   Спуститься к самой воде

   И побегать по песку.

   Но Сюзи– это просто Сюзи,

   И это самое удивительное.

   Она развлекается. Она свою жизнь

   Свернула трубочкой

   И подожгла с одного конца.

   Все кричат: Потаскуха!

   Гулящая девка!

   А Сюзи держит свою жизнь за кончик

   И любуется пламенем.

   Мне немножко страшно, и я говорю ей:

   – Сюзи, это опасно!

   Вы обожжёте себе пальцы!

   – Почему все мужчины

   говорят мне одно и то же? —

   спрашивает Сюзи, —

   почему все они твердят:

   у тебя красивые глаза!

   У тебя удивительный рот!

   У тебя идеальная фигура!

   Скука!

   – Поэтому, – отвечаю я, —

   что у тебя красивые глаза!

   У тебя удивительный рот

   И идеальная фигура!

   – Вот и Вы, —

   усмехается Сюзи

   и презрительно оттопыривает

   нижнюю губу.

   – Что же делать, – говорю я, —

   к несчастью, у тебя действительно

   прекрасные глаза,

   изумительный рот

   и бесподобная фигура.

   – Да, – вздыхает Сюзи, —

   ничего не поделаешь, скука!

   И закуривает сигарету.

   Я хороший рыбак,

   Но Сюзи– хитрая рыба.

   Я ловлю её в городе,

   Построенном на граните,

   Я ловлю её среди скал,

   Поросших лишаями,

   Я ловлю её на живца,

   Потому что она —

   Не только хитрая,

   Но и хищная рыба.

   Я поймал одинокую карусель

   На пустой площади,

   На которой катался один —

   Единственный мальчишка…

   Я поймал женщину, похожую на Сюзи,

   Женщину, которая куда-то спешила

   И шагала по набережной,

   Угрожающе размахивая сумкой.

   Но Сюзи я не поймал, потому что

   Она хитрющая рыба.

   А если бы поймал, то всё равно бы

   Не удержал,

   Потому что Сюзи не только хитрющая,

   Но и скользкая рыба.

   А рыбак я хороший,

   Спросите кого угодно.

   – Вот, возьмите, – говорит Сюзи, —

   и протягивает мне что-то на ладони.

   Я гляжу и глазам своим не верю:

   – Где Вы взяли её, Сюзи? —

   Я же давным-давно потерял её

   И перестал искать!

   Где Вы отыскали её, мою юность?

   – Не скажу, – говорит Сюзи

   и улыбается во весь рот, —

   не просите напрасно! —

   говорит Сюзи и хохочет.

   – Не просите, всё равно не скажу!

   Это секрет.

  …Может быть, мне суждено ещё долго

   блуждать по лесу. Время от времени

   я буду кричать:-Сюзи! Ау!

   Я буду кричать, потому что это

   Доставляет мне удовольствие,

   Потому что это приятно —

   Всё время ходить по лесу

   И вот так кричать:-Ау! Сюзи!

   Пусть думают, что я ищу её,

   Пусть посмеиваются.

   Она мне уже не нужна.

   Я ведь знаю, что она есть,

   Что она где-то танцует,

   Твист, курит, пьёт коньяк и соблазняет

   Семнадцатилетних мальчишек.

   И даже если она умерла

   (чем чёрт не шутит),

   я всё же знаю, что она была,

   что она носила белый капроновый платочек

   и подрисовывала глаза зелёной тушью,

   я твёрдо знаю, что она была,

   и это тоже неплохо….

ЗАВИСТНИК я, завидую я рыцарям

   ЗАВИСТНИК я, завидую я рыцарям,

   Сражавшимся когда-то на турнирах,

   Завидую их латам и кольчугам

   И шлемам с их забралами зловещими.

   Завидую смертельно их плащам,

   Плюмажам их кудрявым, их коням

   Под длинными попонами с гербами.

   Крестовые походы-я уверен —

   Придуманы нарочно, мне на зависть.

   Как живописно воевали в ту эпоху!

   Как простодушно грабили и жгли!

   С каким искусством редкостным пытали!

   А казни были просто бесподобны!

   Когда б я знал, что буду обезглавлен,

   На эшафоте прочном и высоком

   Из розоватых, пахнущих смолью сосновых брёвен

   Буду обезглавлен

   Перед готическим порталом

   С очень юной,

   Чуть-чуть жеманной

   И хорошенькой мадонной

   Над самым входом,

   Буду обезглавлен

   Одним ударом на глазах у сотен

   Весёлых и нарядных горожан —

   Я был бы просто счастлив.

   И тогда,

   Когда палач

   Поднял бы гололву мою за волосы и показал толпе —

   Я подмигнул бы весело народу.

   И мой народ, любимый мой народ

   Похохотал бы от души

   И разошёлся.

   Завистник я.

АЛЕКСЕЕВ

ХУДОЖНИК О ПОЭТЕ

Жизнь не удалась."

Г.Алексеев

"Говорят, что родились мы поздно,

Я ж уверен – родились мы рано.

Что ж, поэтому будем навозом

Грядущей жизненной праны!"

В.Васильев

Была группа. Или группа не была, а было содружество. Но как всегда, среди художников затесался один поэт. Выставлялись на квартире у Саши Товбина, архитектора, автора черно-белых абстракций, выставлялся Боб Николащенко, тогда ташист, а позднее перешедший в раскрашенные рельефы-складни, примитивист /пастели/ Генрих Элинсон, поэт /импрессионистическими архитектурными пейзажами/ Геннадий Алексеев. Преследовались и изгонялись. Получали выволочки. Литейный был рядом, выставка была на Литейном. Оттуда и пошло. Почти 20 лет связаны люди между собой не по принципу близости, а по принципу далекости от официала. И нет у них ничего общего, кроме судьбы.

Пишет Генрих Элинсон:

«Нет, мне не нравились стихи Г.Алексеева, не нравятся ныне и маловероятно, что понравятся когда-нибудь. Что же касается микроскопических бутербродов, проткнутых зубочистками /на польско-европейский манер/, то я, как и мой любимый литературный герой, предпочитаю бараний бок с гречневой кашей. Стихи выдавались вместе с бутербродами и, разумеется, с водкой. Последовательность была такая: водка, бутерброды, стихи. Имея уже горький опыт слушания алексеевских нерифмованных завываний, я старался назюзюкаться так, чтобы между первым, вторым и третьим блюдом на этих ужинах возникала густая завеса алкогольных паров. Наряду с водкой, пили сухое вино. В те годы почему-то в интеллектуальных домах пили „Ркацители“, напиток омерзительный и бессмысленный. Справедливости ради скажу, что хозяин к сухому вину не прикасался. Тут же замечу, кстати, что постепенно слава о некоем сухом напитке двигалась вглубь страны, по каковой причине, я полагаю, что сухой спирт, который у меня украли /спиздили/ в городишке Сольвычегодске, был употреблен /съеден/ туземцами в целях повышения своего алкогольного градуса.»

Далее на 5-ти страницах Гарик говорит о поэзии, но поскольку в основном, чепуху, то я ее не привожу, а возвращаюсь к Алексееву. Действительно, тесная связь, существовавшая между упомянутыми художниками, была связью вынужденной, что крайне характерно для всех поэтических и интеллектуальных кругов того времени. А куда еще пойдешь? И куда как сложно было найти людей, близких не по духу, а по литературному или художественному направлению. Меня окружали в основном акмеисты, которых я на нюх не переношу, в то время как с Красовицким, Ереминым, Хромовым – я не был даже знаком, и в глаза их не видел. Отсюда понятно отношение Элинсона, поклонника Бродского /fis donc, банал!/ к другу своему, поэту Алексееву. Это же следует принять во внимание, читая мои предисловия к некоторым поэтам. Но ведь выбора-то не было! Собирались – отщепенцы, не по принципу групп и школ, а по принципу общего несчастья. Отчего и условны у меня деления на "школы", в большинстве мною самим изобретенные. Алексеев сам себе школа. Сам критик и сам судья – если даже ближние ему его не воспринимали. Популярности Бродского он избежал, как и многие другие, не менее стоющие поэты.

АРГУМЕНТЫ АНАХОРЕТА

"Тихо, тихо

Улитка ползи

Вверх по склону Фудзи."

Неточная цитата из бр. Стругацких.

Для того, чтобы полюбить поэта Геннадия Алексеева, от меня потребовалось УСИЛИЕ. И не могу сказать, что преуспел я до конца. Страсти он не вызывает. Его поэзия базируется на уровне ментальном, она поучительна и глубока. Но ведь, Боже мой, тот же Пушкин сказал, что "поэзия должна быть глуповата". Не то, чтобы поэт был дураком – но уж больно несерьезное занятие. Граф Лев Николаевич Толстой так никогда и не мог понять, зачем это пишут стихи. А Алексеев мне напоминает более всего Толстого. Но никак не Пушкина. Сидит этакий бородатый мудрец, говорит голосом евнуха и совершенно серьезно воспринимает себя всерьез. Он стоит того, стоит, как стоил того Лев Николаевич. Но уж больно это не соответствует безумному нашему бытию. Знаю я Алексеева долго, балдел от его "Осенних страстей", а потом окончательно забалдел от "Тиберия". Но ведь в промежутке-то и был настоящий Алексеев. А я его не заметил. Уж больно все это всерьез.

Поэт не должен быть благополучен. Иначе получается Кушнер. Но что мы разумеем под "поэтом"? Прежде всего, легенду /которая является ЧАСТЬЮ творчества/. И если о поэте легенды нет, то получается "Анненский, Тютчев, Фет". Есть, правда, легенда и в этой "антилегендарности". Киплинг, например, более походил на бухгалтера. И менее всего – на свои стихи. Т.С.Элиот одевался, как клерк, о чем мне было сообщено Г-ном Жорой Беном по поводу моей козьей шкуры. Но ведь не за это мы любим Т.С.Элиота, а Франсуа Вийона – за это. Не безобразничай Пушкин, не рядись Маяковский в кофту, не нарывайся Байрон на пули – Боже, как было бы скучно! А поэт Алексеев – внешне благополучен. И даже ходит в службу. И имеет красивую жену. И даже квартиру с холодильником.

Знаю я еще одного мудреца. Леву Халифа. Но это мудрец хитрый и веселый. Вроде Уфлянда. И к стихам своим у него отношение несерьезное. Прислал мне рукописи, на разных листочках – опечатка на опечатке. У Алексеева опечаток не бывает. Стихи он свои перепечатывает, полагаю, что сам, переплетает в черные книжечки, ин-кварто там, или ин-октаво, или, может, ин-дуодецимо, маленькие такие. И потом читает. Посетителям. На эстраде я его не видел ни разу. Наверное, и не был. Очень нехарактерно для нашего времени оральной, произносительной поэзии. А ведь грешил, грешил в начале 60-х. Но на эстраду вылезти не смог. Боялся. Так и ушел в анахореты, сидит дома и тихо выпивает. Думает. Буйные друзья его конца 50-х – кто где уже. Гарик Элинсон – в Монтерее. Саша Товбин сидит на крыше построенного им же дома /он там себе студию выкроил/. Боб Николащенко и Васюточкин невем, где. А он дома. И все ждет, ждет. Признания, полагаю. Которого он заслуживает больше многих других. Но никак в толк взять не может, что сейчас нужно горлецы рвать, юродствовать, лезть на рожон. Но никак не сидеть. Соснора либо Охапкин – вот тоже, все ждут приглашения, не меньше, как на академика, в какой-либо из университетов запада. А того им не ведомо, что академика только академикам дают. Приехала, скажем, королева-мать Ахматова – ей сейчас доктора "гонорреис кауза". А Бродский того же только на 7-м году добился, а уж рекламы-то было! Коржавину же так и не дают. Дали Эткинду.

"Признание" в нашей ситуации – вещь несусветная. Ведь признания-то хочется такого, какого Евтушенко добился, но без связанных с этим расходов. Не вставать раком, и на колени тоже, как та Долорес Ибаррури. Ахматова-то еще царскими бонами жила, да и Мандельштам, и Цветаева. За сталинского лауреата Пастернака я и не говорю. Ахматова начала печататься в 1910-х годах, а Алексеев первую книжку в 1975-м выпустил. Году на 40-м жизни. А уж и книжка-то! "Советский писатель", 88 страниц, 10 000 экземпляров. Художник – Г.И.Алексеев. Сам, значит. А еще работали редактор Дикман, худож. редактор Третьякова, техн. редактор Комм, корректор Клейнер – целая куча дармоедов, и это не считая цензоров и рецензентов – а славу на всех делить приходится. Славу за 25 копеек. Мне он не рискнул надписать, со мной он не знаком – я ж в эмиграции, надписал матушке. И сидит сейчас, наверно, дома, на полках – сборничек поставлен, и еще тысяч 6-10 листов рукописей. 88 страниц для посмертной славы. И все еще надеется, ждет.