Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Геннадий Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

и нет мне покоя.

Сижу в сквере на скамейке,

и какая-то бабка в валенках

говорит мне сокрушенно:

– Касатик,

ты еще не слыхал

гениальную чакону Баха,

это же великий грех! —

Подхожу к пивному ларьку,

встаю в очередь,

и вся очередь возмущается:

– Этот тип

не слышал

грандиозную чакону Баха!

Не давать ему пива! —

Выхожу к заливу,

сажусь на парапет,

и чайки кружатся надо мной, крича:

– Неужели он и впрямь

не слышал

эту удивительную чакону Баха?

Стыд-то какой!

И тут ко мне подбегает

совсем крошечная девочка.

– Не плачьте, дяденька! —

говорит она. —

Я еще тоже не слышала

эту потрясающую чакону Баха.

Правда, мама говорит,

что я от этого плохо расту.

В ту ночь

В ту ночь мы слегка выпили.

– Вот послушай! – сказал Альбий. —

"Паллы шафранный покров, льющийся к

нежным стопам,

Пурпура тирского ткань и сладостной флейты

напевы".

– Неплохо, – сказал я, —

но ты еще не нашел себя.

Скоро ты будешь писать лучше.

– Пойдем к Делии! – сказал Альбий,

и мы побрели по темным улицам Рима,

шатаясь

и ругая раба

за то, что факел у него нещадно дымил.

– Хороши! – сказала Делия,

встретив нас на пороге.

– Нет, ты лучше послушай! – сказал Альбий. —

"Паллы шафранный поток, льющийся к дивным

стопам,

Тирского пурпура кровь и флейты напев

беспечальный".

– Недурно, – сказала Делия, —

но, пожалуй, слишком красиво.

Раньше ты писал лучше.

В ту ночь у Делии

мы еще долго пили хиосское,

хотя я не очень люблю сладкие вина.

Под утро Альбий заснул как убитый.

– Ох уж эти мне поэты! – сказала Делия.

– Брось! – сказал я. —

Разве это не прекрасно:

"Паллы шафранные складки, льнущие к милым

коленям,

Пурпура тусклое пламя и флейты томительный

голос!"?

Сизиф

Сажусь в метро

и еду в подземное царство

в гости к Сизифу.

Проезжаем какую-то мутную речку —

вроде бы Ахеронт

У берега стоит лодка —

вроде бы Харона.

В лодке бородатый старик —

вроде бы сам Харон.

На следующей остановке

я выхожу.

Сизиф, как и прежде,

возится со своей скалой,

и грязный пот

течет по его усталому лицу.

– Давай вытру! – говорю я.

– Да ладно уж, – говорит Сизиф, —

жалко платок пачкать.

– Давай помогу! – говорю я.

– Да не стоит, – говорит Сизиф, —

я уже привык.

– Давай покурим! – говорю я.

– Да не могу я, – говорит Сизиф, —

работы много.

– Чудак ты, Сизиф! – говорю я, —

Работа не волк,

в лес не убежит.

– Да отстань ты! – говорит Сизиф. —

Чего пристал?

– Дурак ты, Сизиф! – говорю я. —

Дураков работа любит!

– Катись отсюда! – говорит Сизиф.

Катись, пока цел!

Обиженный,

сажусь в метро

и уезжаю из подземного царства.

Снова проезжаем Ахеронт.

Лодка плывет посреди реки.

В лодке полно народу.

Харон стоит на корме

и гребет веслом.

В музее

У богоматери

было очень усталое лицо.

– Мария, – сказал я, —

отдохните немного.

Я подержу ребенка.

Она благодарно улыбнулась

и согласилась.

Младенец

и впрямь был нелегкий.

Он обхватил мою шею ручонкой

и сидел спокойно

Подбежала служительница музея

и закричала,

что я испортил икону

Глупая женщина.

Весенние стихи

* * *

Помимо всего остального

существует весна.

Если поглядеть на нее,

то можно подумать,

что она спортсменка —

она худощава,

длиннонога

и, судя по всему,

вынослива.

Если поговорить с ней,

то можно убедиться,

что она неглупа —

она никому

не верит на слово

и обо всем

имеет свое мнение.

Если же последить за нею,

то можно заметить,

что у нее мужские повадки —

она охотница

и любит густые дикие леса,

где отощавшие за зиму медведи

пожирают сладкую

прошлогоднюю клюкву.

Она приходит

под барабанный бой капелей,

и тотчас

весь лед на Неве

становится дыбом,

и тотчас

все девчонки выбегают на улицу

и начинают играть в «классы»,

и тотчас

происходит множество прочих

важных

весенних событий.

Поэтому весна

необычайно популярна.

* * *

Я говорил ей:

не мешайте мне,

я занят важным делом,

я влюбляюсь.

Я говорил ей:

не отвлекайте меня,

мне нужно сосредоточиться

я же влюбляюсь.

Я говорил ей:

подождите немного,

мне некогда,

я же влюбляюсь в вас!

Мне надо здорово

в вас влюбиться.

– Ну и как? – спрашивала она. —

Получается?

– Ничего, – отвечал я, —

все идет как по маслу.

– Ну что? – спрашивала она. —

Уже скоро?

– Да, да! – отвечал я. —

Только не торопите меня.

– Ну скорее же, скорее! – просила она. —

Мне надоело ждать!

– Потерпите еще немножко, – говорил я, —

куда вам спешить?

– Но почему же так долго? – возмущалась она. —

Так ужасно долго!

– Потому что это навсегда, – говорил я, —

потому что это навеки.

– Ну, теперь-то уже готово? – спрашивала она."

Сколько можно тянуть?

– Да, уже готово, – сказал я

и поглядел на нее

влюбленными глазами.

– Не глядите на меня так! – сказала она. —

Вы что,

с ума сошли?

Волшебница

Шел медленный крупный снег.

Я ждал долго

и совсем окоченел.

Она пришла веселая

в легком летнем платье

и в босоножках.

– С ума сошла! – закричал я. —

Снег же идет! —

Она подставила руку снежинкам,

они садились на ладонь

и не таяли.

– Ты что-то путаешь, —

сказала она, —

по-моему, это тополиный пух. —

Я пригляделся, и правда – тополиный пух!

– Ты просто волшебница! —

сказал я.

– Ты просто ошибся! —

сказала она.

* * *

– Опиши мне меня! —

велела она.

– Нет смысла, —

сказал я, —

ты неописуема.

– Тогда опиши свою нежность ко мне! —

приказала она.

– Напрасный труд, —

сказал я, —

ее тоже описать невозможно.

– Ты просто лентяй! —

возмутилась она. —

Другой бы сразу описал! —

И она пошла к другому.

Вскоре она вернулась

с листком бумаги.

– Бездарное описание! —

заявил я. —

Я бы описал в тысячу раз лучше.

– Ты просто болтун! —

крикнула она

и рассердилась не на шутку.

– Ты хорошо злишься, —

заметил я

и в двух словах

описал ее злость.

– Ты гений! —

изумилась она. —

Я просто в восторге!

Опиши мой восторг!

– Бессмысленное занятие, —

вздохнул я, —

твой восторг воистину неописуем.

В порыве отчаянья

В порыве невыносимого отчаянья

я схватил телевизионную башню

высотой в триста метров

и швырнул это сооружение

к ее ногам.

Но она и глазом не моргнула.

– Спасибо, – сказала она, —

пригодится в хозяйстве.

(Практична она

до ужаса.)

– А как же телевиденье? —

спросил я, слегка оробев.

– А как угодно, – сказала она

и улыбнулась невинно.

(Эгоистка она —

таких поискать!)

В порыве слепого отчаяния

я набросал к ее ногам

гору всяких предметов.

– Бросай, бросай! —

говорила она.

Я и бросал

Вспотел весь.

Озорство

Утром она исчезла.

Дома ее не было,

на работе ее не было,

в городе ее не было,

в стране ее не было,

за границей ее не было,

на Земле ее не было

и в Солнечной системе тоже.

Куда ее занесло? —

подумал я со страхом.

Вечером она появилась

как ни в чем ни бывало.

Где была? – спрашиваю.

Молчит.

Чего молчишь? – спрашиваю.

Не отвечает.

Что случилось? – спрашиваю.

Смеется.

Значит ничего не случилось.

Прости озорство.

Целый день

Я решил тебя разлюбить.

Зачем, думаю,

мне любить-то тебя,

далекую —

ты где-то там,

а я тут.

Зачем, думаю,

мне сохнуть по тебе —

ты там с кем-то,

а я тут без тебя.

К чему, думаю,

мне мучиться —

разлюблю-ка я тебя,

и дело с концом.

И я тебя разлюбил.

Целый день

я не любил тебя ни капельки.

Целый день

я ходил мрачный и свободный,

свободный и несчастный,

несчастный и опустошенный,

опустошенный и озлобленный,

на кого – неизвестно.

Целый день

я ходил страшно гордый

тем, что тебя разлюбил,

разлюбил так храбро,

так храбро и решительно,

так решительно и бесповоротно.

Целый день

я ходил и чуть не плакал —

все-таки жалко было,

что я тебя разлюбил,

что ни говори,

а жалко.

Но вечером

я снова влюбился в тебя,

влюбился до беспамятства.

И теперь я люблю тебя

свежей,

острой,

совершенно новой любовью.

Разлюбить тебя больше не пытаюсь —

бесполезно.

Хвастун

Стоит мне захотеть, —

говорю, —

и я увековечу ее красоту

в тысячах гранитных,

бронзовых

и мраморных статуй,

и навсегда останутся

во вселенной

ее тонкие ноздри

и узенькая ложбинка

снизу между ноздрей —

стоит мне только захотеть!

Экий бахвал! —

говорят. —

Противно слушать!

Стоит мне захотеть, —

говорю, —

и тысячелетия

будут каплями стекать

в ямки ее ключиц

и высыхать там,

не оставляя никакого следа, —

стоит мне лишь захотеть!

Ну и хвастун! —

говорят. —

Таких мало!

Тогда я подхожу к ней,

целую ее в висок,

и ее волосы

начинают светиться

мягким голубоватым светом.

Глядят

и глазам своим не верят.

Накатило

Накатило,

обдало,

ударило,

захлестнуло,

перевернуло вверх тормашками,

завертело,

швырнуло в сторону,

прокатилось над головой

и умчалось.

Стою,

отряхиваюсь.

Доволен – страшно.

Редко накатывает.

Возвышенная жизнь

Живу возвышенно.

Возвышенные мысли

ко мне приходят.

Я их не гоню,

и мне они смертельно благодарны.

Живу возвышенно.

Возвышенные чувства

за мною бегают,

как преданные псы.

И лестно мне

иметь такую свиту.

Живу возвышенно,

но этого мне мало —

все выше поднимаюсь постепенно.

А мне кричат:

– Куда вы?

Эй, куда вы?

Живите ниже —

ведь опасна для здоровья

неосмотрительно возвышенная жизнь!

Я соглашаюсь:

– Разумеется, опасна, —

и, чуть помедлив,

продолжаю подниматься.

Коктейль

Если взять

тень стрекозы,

скользящую по воде,

а потом

мраморную голову Персефоны

с белыми слепыми глазами,

а потом

спортивный автомобиль,

мчащийся по проспекту

с оглушительным воем,

а после

концерт для клавесина и флейты

сочиненный молодым композитором,

и, наконец,

стакан холодного томатного сока

и пару белых махровых гвоздик,

то получится довольно неплохой

и довольно крепкий коктейль.

Его можно сделать еще крепче,

если добавить

вечернюю прогулку по набережной,

когда на кораблях уже все спят

и только вахтенные,

зевая,

бродят по палубам.

Пожалуй,

его не испортил бы

и телефонный звонок среди ночи,

когда вы вскакиваете с постели,

хватаете трубку

и слышите только гудки.

Но это уже

на любителя.

Светлая поляна

Мой добрый август взял меня за локоть

и вывел из лесу на светлую поляну.

Там было утро,

там росла трава,

кузнечик стрекотал,

порхали бабочки,

синело небо

и белели облака.

И мальчик лет шести или семи

с сачком за бабочками бегал по поляне.

И я узнал себя,

узнал свои веснушки,

свои штанишки,

свой голубенький сачок.

Но мальчик, к счастью,

не узнал меня.

Он подошел ко мне

и вежливо спросил,

который час.

И я ему ответил.

А он спросил тогда,

который нынче год.

И я сказал ему,

что нынче год счастливый.

А он спросил еще,

какая нынче эра.

И я сказал ему,

что эра нынче новая.

– На редкость любознательный

ребенок! —

сказал мне август

и увел с поляны.

Там было сыро,

там цвели ромашки,

шмели гудели

и летала стрекоза.

Там было утро,

там остался мальчик

в коротеньких вельветовых штанишках.

Белая ночь на Карповке

На берегу

тишайшей речки Карповки

стою спокойно,

окруженный тишиной

заботливой и теплой белой ночи.

О воды Карповки,

мерцающие тускло!

О чайка,

полуночница, безумица,

заблудшая испуганная птица,

без передышки машущая крыльями

над водами мерцающими Карповки!

Гляжу спокойно

на мельканье птичьих крыльев,

гляжу спокойно

на негаснущий закат,

и сладко мне

в спокойствии полнейшем

стоять над узкой,

мутной,

сонной Карповкой,

а чайка беспокойная садится

неподалеку

на гранитный парапет.

Все успокоилось теперь

на берегах

медлительной донельзя

речки Карповки.

Без эпитетов

Стальной,

торжественный,

бессонный,

кудреватый…

Я не люблю эпитетов,

простите.

Прохладно-огненный,

монументально-хрупкий,

преступно-праведный,

коварно-простоватый…

Я не люблю эпитетов —

увольте.

Да славится святая нагота

стихов и женщин!

Вот она,

смотрите!

вот шея,

вот лопатки,

вот живот,

вот родинка на животе,

и только.

И перед этим

все эпитеты бессильны.

Ведь ясно же,

что шея

бесподобна,

лопатки

сказочны,

живот

неописуем,

а родинка

похожа на изюминку.

Снег

Если запрокинуть голову

и смотреть снизу вверх

на медленно,

медленно падающий

крупный снег,

то может показаться

бог знает что.

Но снег падает на глаза

и тут же тает.

И начинает казаться,

что ты плачешь,

тихо плачешь холодными слезами,

безутешно,

безутешно плачешь,

стоя под снегом,

трагически запрокинув голову.

И начинает казаться,

что ты глубоко,

глубоко несчастен.

Для счастливых

это одно удовольствие.

Так

– Не так, – говорю, —

вовсе не так.

– А как? – спрашивают.

– Да никак, – говорю, —

вот разве что ночью

в открытом море

под звездным небом

и слушать шипенье воды,

скользящей вдоль борта.

Вот разве что в море

под небом полночным,

наполненным звездами,

и плыть, не тревожась нисколько.

Вот разве что так.

Иль, может быть, утром

на пустынной набережной,

поеживаясь от холода,

и смотреть на большие баржи,

плывущие друг за другом.

Да, разве что утром

у воды на гранитных плитах,

подняв воротник пальто,

и стоять, ни о чем не печалясь.

Вот разве что так, – говорю, —

не иначе.

Можно любить запах грибов

Можно любить запах грибов,

быстрые лесные речушки,

заваленные камнями,

и романсы Рахманинова.

Можно любить все это

и ни о чем не тревожиться.

Но я люблю просыпаться,

когда ночь на исходе,

когда и утро, и день

еще впереди

и когда вдалеке

кто-то скачет к рассвету,

не щадя коня —

кому-то всегда не терпится.

Необъяснимо, но ребенок

Необъяснимо,

но ребенок

так горько плачет

у истока жизни.

Непостижимо,

но мужчина

пренебрегает

красотой созревшей жизни.

Невероятно,

но старик

смеется радостно

у жизни на краю.

Что рассказать деревьям

Что рассказать

деревьям,

траве

и дороге?

Что показать

птицам?

Что подарить

камням?

Посторониться

и не мешать спешащим?

Поторопиться

и прийти самым первым?

Как полезно возникнуть!

Как увлекательно быть!

Как несложно исчезнуть!

Спотыкаясь о камни,

выбегаю к морю.

Оно зеленое,

оно колышется,

оно безбрежно,

оно предо мною.

ОБЫЧНЫЙ ЧАС^[6]

Автор этой книги Геннадий Иванович Алексеев – человек примечательный. По образованию он архитектор, по занимаемой должности – доцент, преподаватель истории архитектуры в Ленинградском инженерно-строительном институте (его лекции любят студенты), по увлечению – поэт и художник, по характеру – искатель и должник гармонии, беспокойный мастер, натура художественная, пытающаяся осмыслить свое время и выстроить свои мосты между прошлым и грядущим.

В книге, которую Геннадий Алексеев назвал «Обычный час», ведется поиск необычного в обычном, живет опыт души художника, разведчика нравственных начал нашего времени, его беспокойств и надежд. Книга эта и выстрадана, и выстроена опытом и мастерством. Она едина в своем многообразии, в отражении и поэтическом осмыслении забот и загадок современного человека. Она добра и красива своими индивидуальными особенностями, на первый взгляд кажущимися (только кажущимися) необычными.

Геннадий Алексеев пишет мало свойственным современной поэзии белым стихом, но он владеет им в той самой мере, когда этот стих становится единственной формой выражения мысли, поэтического ощущения мира. Алексеев владеет этим стихом, как и положено мастеру, в совершенстве.

С этим стихом можно соглашаться или не соглашаться, но пройти мимо него нельзя, потому что в нем присутствует чудо поэзии, чудо индивидуальности поэта, идущего естественным для него путем. И мне кажется (думаю, не без основания), что книга «Обычный час» может оставить равнодушными только людей совершенно инертных к этому непривычному пути отражения жизни в поэзии.

Я не стану в доказательство своего утверждения цитировать стихи: цитировать их очень трудно, настолько они цельны законченностью мысли и формы.

Дело самой книги – убедить читателей в том, в чем убежден я. Эти стихи о красоте мира и благородстве человеческой души, и потому поле их действия велико.

Книга Геннадия Алексеева не назойлива, но человечна. Она приметна «лица не общим выраженьем». Это лицо запоминается надолго. По крайней мере, мне оно запомнилось с первого взгляда и навсегда.

Михаил Дудин НА МОСТУ 

ДОЖДЬ НА ДВОРЦОВОЙ ПЛОЩАДИ

Асфальт.

Когда дождь,

он скользкий.

Туристы.

Когда дождь,

они не вылезают из автобусов.

Милиционер.

Когда дождь,

Он прячется под арку.

И Александровская колонна.

Когда дождь,

она никуда не прячется.

Ей приятно

постоять на Дворцовой площади

под дождем.

Лошадь на Невском.

Идет себе шагом, тащит телегу.

Лощадь пегая и абсолютно живая.

И машины косятся на нее со злой завистью, и машины обгоняют ее со злорадством.

– Эй,– кричат,– лошадь!

– Ха,– кричат,– лошадь!

А лошадь идет себе шагом и не оборачивается.

Такая живая и такая хорошая.

Там женщины сидят себе и вяжут. Спокойные, сидят себе и вяжут.

А мне так страшно,

тошно,

неспокойно.

Эй, женщины!

Да бросьте же вязать! Глядите —

мир на проволоке пляшет! Он оборваться может каждый миг!

Но вяжут женщины, не слушая меня, и спицы острые в руках у них мелькают.

Я успокоился:

знать, есть какой-то смысл

в вязанье этом,

значит, женщинам виднее.

Ведь портить шерсть

они не будут зря.

– Да, да,

ничто не вечно в этом мире! сказал я себе.

Зашло солнце, и наступила

пора свиданий и любви.

И я увидел у ворот вечно юного Ромео, который что-то шептал в розовое ухо вечно любимой Джульетты.

.– Но ведь Шекспира же когда-то не было!– крикнул я им.

Они засмеялись.

НА МОСТУ

Глядел я долго, стоя на мосту, как вдаль текла Нева, как было ей вольготно течь на закат, как было ей смешно течь под мостами, то и дело огибая быки гранитные.

Тут выплыл из-под моста буксирчик маленький с высокой старомодной,

самоуверенно торчавшею трубой.

Глядел я долго, стоя на мосту, как уплывал он в сторону заката.

Труба его

дымила вызывающе.

ДЕМОН

Позвонили.

Я открыл дверь и увидел глазастого, лохматого, мокрого от дождя Демона.

– Михаил Юрьевич Лермонтов здесь живет?—

спросил он.

– Нет,– сказал я,—

вы ошиблись квартирой.

– Простите!– сказал он и ушел,

волоча по ступеням свои гигантские, черные,

мокрые от дождя крылья.

На лестнице запахло звездами.

–Г -ДГ

КУПОЛ ИСААКИЯ

Вечером

я любовался куполом Исаакия, который был эффектно освещен и сиял

на фоне сине-фиолетового неба.

И вдруг я понял,

что он совсем беззащитен.

И вдруг я понял, что он боится неба, от которого

можно ждать всего, чего угодно, что он боится звезд, которых слишком много.

t

И вдруг я понял,

что этот огромный позолоченный купол ужасно одинок и это

непоправимо.

Гнедой,

сытый,

с широким крупом,

галопом проскакал по Невскому.

Народ тепло приветствовал его.

Остановился на Аничковом мосту и долго разглядывал коней Клодта.

Иностранные туристы

фотографировали его прямо из автобуса

У Мойки встретил битюга, запряженного в телегу.

Шел с ним в обнимку и что-то говорил на лошадином языке.

Оба весело ржали.

Доскакал до Эрмитажа, пришел в античный отдел, встал к стенке и стал мраморным.

Мрамор розоватый, благородного оттенка.

Хожу по весеннему городу, и в горле у меня булькает восторг.

Но я и виду не подаю.

Хожу по городу и криво усмехаюсь: «Подумаешь, весна!»

Сажусь в весеннюю электричку, и в ушах у меня щекотно от восторга, но я не поддаюсь.

Еду в весенней электричке и исподлобья гляжу в окно:

«Эка невидаль – весна!»

Вылезаю из электрички, бросаюсь в лес, раскапываю снег под елкой, расталкиваю знакомого муравья и кричу ему в ухо:

– Проснись, весна на дворе!

Восторг-то какой!

– Сумасшедший!– говорит муравей.– И откуда только берутся

такие восторженные идиоты?

17

2. Г. Алексеев

всю жизнь

Девки поют.

Протяжно,

ах, как протяжно девки поют вдалеке.

Девки поют про любовь.

Сладко, ах, как сладко сердце щемит: девки поют про любовь.

Конечно, вечер.

Конечно, река.

Конечно, березы.

И девки поют вдалеке.

И сказать тут нечего.

Конечно, грустно.

Конечно, по-русски.

Конечно, хорошо.

и никуда тут не денешься.

Всю жизнь они будут петь, эти девки,

всю жизнь они будут петь вдалеке про любовь.

В ЛЕСУ

– Ay!– кричат мне.–

Ау! Где ты?

– Ау! – кричу.—

Ау! Я далеко где-то!

– Ау! – кричат.—

Ау! Иди сюда!

– Ау!– кричу.—

Иду! Я скоро!

А сам не тороплюсь.

Тихо иду по лесной дороге, перешагивая тени сосновых и все удивляюсь этому миру, в который попал ненароком.

Незнакомые люди подходили к ней на улице и говорили:

– Какая вы милая!

Спустя два года я встретил ее.

Она так подурнела,

что ее трудно было узнать.

– Милая,– сказал я ей,– ты очень подурнела! Наверное, это оттого,

что ты меня разлюбила. Полюби меня снова!

– Попытаюсь!– сказала она, но так и не попыталась – ей было некогда.

ЛУЧШЕЕ СТИХОТВОРЕНИЕ

Предвкушать его.

Услышать скрип двери и догадаться, что это оно.

Растеряться.

Но взять себя в руки и, побледнев от решимости, прочесть его про себя.

Поразиться.

И, переведя дух, прочесть его вслух, но шепотом.

Расхрабриться.

И, открыв окно, прокричать его громко, на всю улицу.

Наконец успокоиться.

И ждать новое, самое лучшее.

Как безмятежен, как торжественно спокоен был грешный мир в глазах делла Франческа!

Среди деревьев проходили женщины, с глазами темными, в простых прекрасных платьях, и ангелы с власами золотыми взирали на крещение Христа.

Но в старости Пьеро совсем ослеп.

И он уже не видел этих женщин и ангелов

с Христом и Иоанном, но он, конечно, слышал их шаги, их вздохи

и шуршание одежд.

Как строен,

как величественно прост по-прежнему

был этот мир нестройный

в слепых глазах

Пьеро делла Франческа!

ГОБЕЛЕН

На гобелене юный пастушок и рядом с ним румяная пастушка.

На гобелене ручеек бежит и белые овечки щиплют травку. Садится бабочка на шляпу пастушка, а он не видит, он обнял пастушку, и невзначай рука его легла чуть выше талии – каков шалун!

Но вдруг

из-за пригорка выполз ржавый танк, вращая башней и урча от злобы.

Пастушка взвизгнула, но смелый пастушок отважно пальцем погрозил злодею. Танк развернулся и уполз в кусты.

«Наверное, танкист сошел с ума,– подумал я,– война давно прошла, а он себе воюет и воюет.

К тому же век он перепутал – из двадцатого

заехал в восемнадцатый, бедняга. Ведь там бензина нет.

Потом ему придется пройти пешком лет двести».

ОХОТА ЦАРЯ АШШУРБАНИПАЛА (У Ассирийского рельефа)

– Что за шум?

– Ашшурбанипал охотится.

Вот он стреляет из лука, и издыхающий лев ползет по песку, волоча задние ноги.

Охота так охота – тут не до жалости.

Вот Он садится за пулемет,

и полсотни львов

бьются в агонии,

изрыгая на песок красную кровь.

Охота такое дело – без крови не обойтись.

Вот он нажимает кнопку, и вся пустыня со всеми львами взлетает к чертовой матери.

Охота пуще неволи – ничего не поделаешь.

– Но что еще за шум?

– Нашему царю стало дурно – он слишком впечатлителен.

Было очень тихо.

За прутьями арматуры, торчавшей из взорванного дота, светлело маленькое лесное озеро.

«Тишина обманчива»,– подумал я.

И тотчас

железо закричало

страшным предсмертным криком,

а поверхность озера

покрылась трупами солдат,

покрылась сплошь,

как ряской.

«Так я и знал!»– подумал я и пошел прочь,

натыкаясь на остолбеневшие от ужаса молодые сосны.

Они и не подозревали, что тишина так обманчива.

–г ЛЗПР

БАБИЙ ЯР

Говорят,

что пулеметчики

были веселые белобрысые парни. Говорят,

что в перерывах они пили молоко

и один из них играл на губной гармошке. Говорят,

что рядом с пулеметчиками сидели два каких-то странно одетых типа – один смахивал на Данте, а второй был вылитый Вергилий.

Они хлопали в ладоши и истерически хохотали.

Говорят,

что потом их тоже расстреляли, чтобы не было свидетелей.

Солнце лежит на черте горизонта, оно слегка приплюснуто.

Тень моя бесконечна,

она пришита к моим ступням.

А на небе видна восьмерка,

ее начертал реактивный истребитель.

Горизонт прогнулся

под тяжестью солнца.

Я еле иду,

волоча за собой свою тень.

А восьмерка

смущает меня своей загадочностью.

Подойду

и откачу солнце с линии горизонта.

Оно горячее, но ничего – надену варежки.

Возьму ножницы

и отрежу от себя свою тень.

Она плохо режется, но не беда – справлюсь.

Возьму тряпку и сотру с неба восьмерку. Она высоко, но я дотянусь – не маленький. Наведу порядок и успокоюсь до поры до времени.

СТАТУЯ

Я встретил в парке бронзовую статую.

Нагая женщина стояла неподвижно, а любопытный хладнокровный снег скользил по черной выгнутой спине, по ягодицам, бедрам и коленям и у ступней ее ложился по-хозяйски.

Она руками прикрывалась,

замирая

от страха,

отвращенья

и стыда.

Что было делать?

Снял свое пальто, на плечи бронзовые ей набросил.

СИЛА ЛЮБВИ

Еду в автобусе.

Предо мною

милый девичий затылок

с гладкими русыми волосами.

Я тотчас влюбляюсь в этот девичий затылок, я тотчас влюбляюсь в эту девушку с русыми волосами, я люблю ее беспамятно и безнадежно.

Пусть эта девушка

окажется высокой и стройной!—

говорю я себе.

Девушка встает, и – о чудо!—

она и впрямь высокая и стройная! Пусть у этой девушки окажется красивое лицо с нежной белой кожей!– говорю я себе.

Девушка оборачивается, и – о чудо!– у нее красивое лицо с нежной белой кожей!

А теперь

пусть у этой девушки

окажется изящная женственная походка!

говорю я себе.

Девушка выходит из автобуса

и идет по тротуару

изящной женственной походкой.

– Бравої– кричу я

и смеюсь, как ребенок.

– Эта девушка будет счастлива,– говорю я соседям по автобусу,– вот увидите!

ДОВЕРЧИВЫЙ

Я всем верю – и мужчинам, и женщинам, и младенцам, и лошадям.

Некоторые меня обманывают, но я всем верю.

– Быть может, я неумен?– спрашиваю я у женщин,

и они опускают глаза.

– Быть может, я недотепа?– спрашиваю я у мужчин,

и они отворачиваются.

– Неужели я глупец?– спрашиваю я у младенцев, и они начинают плакать.

– Ну скажите же мне прямо, что я болван!—

кричу я лошадям.—

Что вы хвостами-то машете?

– Да нет,– говорят лошади,– просто ты такой доверчивый.– И всем как-то неловко.

Смелость мастера:

все творимое им – неслыханная дерзость.

Гордость мастера:

все содеянное им неповторимо.

Радость мастера:

все рожденное им способно жить.

Участь мастера:

все увиденное им не все увидят.

Горечь мастера:

все совершенное им несовершенно.

Торжество мастера: он мастер!

ПЛЯШУЩИЙ конь

(Диалог)

Приятно видеть пляшущего коня.

Да,

пляшущий конь-

это пляшущий конь, это пляшущий конь веселый.

И пусть будет пляшущий конь, резво пляшущий конь, а не плачущий конь, горько плачущий конь – так лучше.

Но это же глупо: выходит конь из ворот и тут же пускается в пляс!

Но это же неприлично: появляется конь на экране кинотеатра

и пляшет у всех на глазах!

Но это же просто страшно: конь пляшет прямо посреди улицы! Его может задавить машина!

Ах, оставьте его в покое!

Он отпляшет свое на лужайке, заросшей белой кашкой,

или на шоссе

у закрытого железнодорожного шлагбаума.

А если вымыть его, пляшущего?

А если и впрямь

тщательно, с мылом вымыть его, расплясавшегос я?

Вдруг окажется, что он белый, совсем белый?

Вдруг окажется, что он – «конь блед»?

Ах, бросьте!

Конь серый, настоящий серый конь в яблоках.

И вообще,

пляшущий конь-

это пляшущий конь, это пляшущий конь навеки.

Приятно видеть пляшущего коня.

АНГЛИЯ И ВИЛЬЯМ БЛЕЙК

–r -ДГ

Вот Англия восемнадцатого века.

В ней живет Вильям Блейк.

Но Англия его не замечает.

Или точнее: вот некий остров.

На нем в восемнадцатом веке живут рядышком Англия и Вильям Блейк.

Но Англия Блейка почему-то не замечает.

Или еще точнее: вот восемнадцатый век.

Вот некий остров.

На нем живет Вильям Блейк.

Вокруг него живет Англия.

Но, как ни смешно,

Англия Блейка совершенно не замечает.

Остается предположить, что на вышеозначенном острове в восемнадцатом веке живет один Блейк, а Англия там не живет.

Поэтому-то она Блейка и не замечает.

Вот Англия девятнадцатого века.

Ура! Она заметила Вильяма Блейка!

Но странно,

ведь Блейк уже покинул Англию и поселился в раю.

У( о

ГРЕЧЕСКАЯ ВАЗОПИСЬ ЧЕРНОФИГУРНЫЙ килик

Маленькие фигуры на огромном красном фоне. Одинокий охотник убивает одинокого оленя в безбрежной красной пустыне. Очень жестокий художник или очень несчастный.

КРАСНОФИГУРНАЯ АМФОРА

Воин у колесницы, собака, лошади, слуги. Воин медлит, ему не хочется воевать. Собака, лошади, слуги – все ждут:

неужто войны не будет? Художник, решайся!

БЕЛЫЙ ЛЕКИФ

Юноша подает девушке пурпурную ленту. Девушка улыбается,

она знает,

что умрет молодой и красивой, волосы ее

перевяжут пурпурной лентой,

а этот лекиф

поставят в ее гробницу.

Художник, пожалей юношу! Пусть он умрет раньше и ничего не узнает!

ЧЕРНОФИГУРНЫЙ КРАТЕР

Мужчина с кинжалом преследует женщину.

Я подставил ему ножку, он упал,

наткнулся на кинжал и умер.

– Постойте!– кричу я женщине, но она не понимает по-русски, она бежит, заломив руки, и тонкий пеплос струится за ней шурша.

Художник,

зачем ты впутал меня в эту историю?

КРАСНОФИГУРНЫЙ килик

Чудовищные рыбы плывут по кругу, норовя схватить друг друга за хвост.

Двадцать пять веков крутится эта карусель. Художник,

зачем ты ее придумал?

– Нет,– отвечает художник, я ничего не придумал, я – реалист.

Это он

берег свое сердце так старательно.

Это он берег его, как скрипач

бережет скрипку Гварнери, не играя на ней даже по праздникам.

Это он, он

берег свое сердце,

как безвестный скрипач

бережет скрипку Джузеппе Гварнери

не играя на ней

даже в день своего рождения.

Это он, он самый

берег свое сердце,

как бесталанный скрипач

бережет редчайшую скрипку

Джузеппе Антонио Гварнери,

не прикасаясь к ней

ни при каких обстоятельствах.

Это он, он, он

дрожал над своим сердцем, как скрипач-любитель дрожит над бесценной скрипкой работы великого мастера, попавшей к нему неведомо как.

Да,

это он

всю жизнь

берег свое сердце.

И он отлично сберег его.

Это оно, его сердце,

хранится в музее сердец в запаснике.

ЦВЕТОК

В моих руках цветок.

Цвет у него необычный, запах у него незнакомый, форма у него невиданная, название его неизвестно.

Подходят

на него взглянуть, наклоняются

его понюхать, просят разрешения его потрогать, отходят,

потрясенные.

Я горд – у меня цветок.

Вы видите —

у меня цветок!

Вы не пугайтесь – у меня цветок!

Вы не огорчайтесь,

но у меня цветок!

Вы не злитесь,

но у меня цветок!

Вы меня не трогайте – у меня же цветок!

Откуда взялся этот цветок? Откуда?

Если б я знал!

Зазевался, и, глядь,—

в моих руках цветок!

НА РАДУГЕ

Гулял по радуге какой-то человек.

Ходил по красному, шагал по синему, топал по желтому и улыбался.

И вместе с ним гулял какой-то пес.

Бегал по красному, носился по синему, обнюхивал желтое и повизгивал от удовольствия.

И больше не видно было на радуге ни людей, ни собак.

Только эти двое и были.

-v*

НА НАБЕРЕЖНОЙ

Я вышел на набережную и в тысячный раз увидел все тот же пейзаж с мостом.

«Черт подери,– подумал я,– неужели никому не придет в голову подвинуть мост хоть на сто метров влево!

Вечно он торчит на одном месте!»

Я сказал об этом рыболову с удочкой.

Он улыбнулся и шепнул мне доверительно:

– Какие-то энтузиасты хотели перетащить мост как раз на сто метров, только не влево, а вправо.

В последний момент они почему-то передумали.

Я промолчал.

Вечно я опаздываю

со своими мыслями! ¹

Так долго не было меня!

Вселенная томилась, предчувствуя мое возникновение, а я не торопился, я тянул,

я тешился своим небытием, придумывал предлоги для отсрочек филонил всячески.

Но все же мне пришлось однажды утром в мире появиться.

И оказалось:

жизнь – такая новость!

И каждый день – такая неожиданность!