Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Геннадий Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Покинув музей, я вспоминаю о людях,

которых трудно заставить жить – их упрямство неодолимо.

г

Человек спокоен, вполне спокоен.

Душа его безмятежна.

Но вот возникает в ней легкое движение.

Человек уже неспокоен, человек нервничает, человек волнуется,

человек уже разволновался. Все в нем кипит, все в нем бурлит, все в нем бушует.

Целая буря в его душе, целая буря!

Страшно смотреть на человека, страшно!

Успокойся, дорогой человек, успокойся!

Постепенно, понемногу, полегоньку буря стихает.

Человек спокоен, опять спокоен.

Только где-то по краям его души еще что-то плещется и колобродит, что-то колеблется и дрожит.

-л*"

Хорошо,

что человек успокоился!

и вдруг снова буря,

снова ураган в душе человеческой и снова деревья в ней гнутся до земли и падают,

вырванные с корнем!

Дайте человеку пузырек с валерьянкой – нервы у него шалят.

Охота на химер запрещена, но браконьеры всегда найдутся.

Однажды в лесу я наткнулся на мертвую химеру.

Она была огромна и несуразна.

У нее было множество конечностей, но не было головы, совсем не было головы, не было даже намека на голову.

«Бедняжка!– подумал я.—

Эти браконьеры, не разбираясь, палят во все живое, во все, что с головой, и во все безголовое.

Хорошо бы,– подумал я,– написать стишок

и срифмовать химеру с браконьерами, хорошо бы в этом стишке изобразить охоту браконьеров, хорошо бы

описать мертвую безголовую химеру, изрешеченную пулями жестоких браконьеров».

Впрочем,

вряд ли кто поймет меня правильно, вряд ли кто поверит, что у нее не было головы, совсем не было головы.

Вряд ли кто поверит,

что даже малейшего намека на голову

у нее

не было.

Џ

Эта морда

явно просит кирпича.

Она ухмыляется, щурит глазки

и спрашивает меня сквозь зубы:

– Читал ли ты Ницше, кореш?

– Вы меня простите,– говорю я морде,-

но я должен плюнуть в вас,

потому что поблизости нет кирпичей

а тот запас,

который я таскал в карманах, уже кончился.

– Шалишь, паря,– говорит морда,– ищи кирпич,

ищи не ленись!

И чтобы красивый был, красненький!

ШУТ

Шут!

Шут!

Шут!

Тут шут!

Шута поймали!

Пошути, шут,

по шутовству соскучились! Посмеши, шут,

по смеху стосковались!

Тащите сюда

всех царевен-несмеян! Ведите сюда

всех зареванных царевен!

Шут!

Шут!

Шут!

А шут стоит весь бледный, и губы у него трясутся.

џ Џ Џ

Они меня недолюбливают, и я их – тоже.

Но непонятно почему.

– Ты же человек,—

говорят мне они,-

и мы люди.

Все мы люди-человеки, так в чем же дело?

Действительно,

они вроде бы люди,

и я вроде бы человек.

В чем же, черт возьми, дело?

Неужто

они все же люди, а я

не совсем человек?

Неужто

я все же человек, а они

не вполне люди?

Неужели

и они не совсем люди, и я не вполне человек?

Неужели

мы так жестоко заблуждаемся? 140

БЕЛАЯ НОЧЬ

Белая ночь

стоит спиной к городу

и что-то жует-

уши у нее шевелятся.

Пожевала и обернулась – смотрит на Тучков мост и облизывается, как кошка, как большая серая кошка.

Только у кошек уши не шевелятся, когда они жуют.

Только невежливо стоять спиной к городу

так долго.

Только непонятно,

почему она уставилась на Тучков мост, совершенно непонятно.

1

Вхожу в огромный дворец, прохожу анфиладой прекрасных залов и вижу женщину красоты непомерной.

Ведь это же Клеопатра!

Она подходит,

Целует меня в щеку и что-то говорит по-древнегречески. Но древнегреческого я не знаю. Как глупої

Тогда она

что-то говорит по-древнеегипетски.

Но древнеегипетского я и подавно не знаю.

Какой конфуз!

Тогда она

говорит мне что-то по-латыни.

А по-латыни я не понимаю ни слова.

Какой позор!

Но тут она произносит по-русски:

– Здравствуйте, мой дорогой!—

И я просыпаюсь от изумления.

2

Что мне ее золотые запястья!

Что мне ее сердоликовый пояс!

– Дура!– крикну я ей

со злостью.—

С кем связалась!

Твой Антоний тюфяк, слюнтяй, размазня!

Тряпка он, твой Антоний!

– Конечно, дура,– согласится она

с улыбкой.—

Вот ты бы на месте Антония не дал маху!

– Разумеется,– скажу я

с вызовом,—

Октавиан не увидел бы Рима как своих ушей!– так и скажу.

Что мне ее в пол-лица глазищи! Что мне ее алебастровый локоть!

Ом проходит мимо, ив останавливаясь.

Он всегда,

всегда так проходит —

хоть бы раз остановился.

Он всегда проходит без остановки.

Он проходит,

на меня не глядя.

Хоть бы раз,

хоть бы раз взглянул в мою сторону – он всегда проходит, глядя прямо перед собой, он всегда, всегда проходит так важно.

Ои проходит

в двух метрах от меня.

Полметра дальше, полметра ближе —■ не более.

И всегда я говорю ему:

– Будь здорові проходящий I—

Но ни разу

он не удостоил меня ответом,

ни разу.

Он всегда,

всегда так проходит —

хоть бы раз прошел иначе. Он всегда проходит только так.

Пройдет – и нет его,

будто и не проходил.

Он всегда проходит бесследно.

& а

Умение безнаказанно ловить часы и минуты

приходит к тому, кто ловок, к тому, кто на руку скор.

Умение поселяться в чужих незнакомых душах

приходит к тому, кто крепок, кто ест по утрам овсянку.

К тебе же приходит однажды беспомощность в белой кофточке.

Она говорит тебе «здравствуйте», и ты говоришь ей «привет».

И ты угощаешь чаем незваную эту гостью,

цейлонским чаем с печеньем и яблочным пирогом.

Ты думаешь —

напьется чаю и уйдет.

Но не тут-то было —

она сидит у тебя до вечера.

Ты надеешься —

поужинает и станет прощаться.

Но, увы,—

она остается у тебя до ѵтра.

Ты уверен —

переночует и покинет тебя навеки.

Но куда там —

она живет у тебя неделями.

Когда появляются гости, ты говоришь: «Знакомьтесь, это моя беспомощность, я ее приютил».

И гости подмигивают тебе, улыбаясь – мол, недурна.

Девушка,

площадь,

собор.

Совсем юная девушка,

не очень обширная площадь, очень древний собор.

Массивный объем собора,

пустынное пространство площади, тоненькая фигурка девушки.

На девушке черные брючки и белая кофточка, площадь замощена розовой и серой брусчаткой, собор построен из красного кирпича и желтого

камня.

Собор неподвижен.

Девушка движется к собору, наискось пересекая площадь.

Фигурка девушки все уменьшается, громада собора все увеличивается.

Внимание!

Девушка подошла к собору!

Колоссальный собор и рядом

еле заметная фигурка девушки.

Собор поглядывает на нее с умилением.

Но девушка проходит вдоль стены собора и исчезает за углом.

Собор в растерянности, собор в смятении, собор в отчаянье.

Сотни лет

он простоял на этой площади!

Сотни лет

он поджидал эту девушку в белой

кофточке!

Сотни лет

ему снились ее черные брючки!

Но внимание!

Девушка вернулась!

Она снова рядом с собором!

Собор не верит своим глазам, собор не может прийти в себя, собор сияет от счастья.

Покинем же площадь, не будем им мешать.

і

ОСТОРОЖНЫЙ

Он с детства знал, что осторожность не мешает, и прожил жизнь с великой осторожностью.

Он осторожно незаметно умер и после смерти был предельно осторожен.

Неосторожным был он только раз – когда родился.

О, как он проклинал себя за это!

ВОТ В ЧЕМ ШТУКА

Любимой едой Геракла был гороховый суп с клецками.

Из книг

Совершил бы и я с полдюжины подвигов.

Задушил бы какого-нибудь льва, если бы он мне подвернулся, застрелил бы какого-нибудь вепря, если бы он от меня не убежал, поборол бы

какого-нибудь великана, если бы он

не уклонился от борьбы, отрубил бы голову какой-нибудь гидре, если бы не стало мне ее жалко, очистил бы

какие-нибудь конюшни, если бы они были завалены навозом, и раздобыл бы какие-нибудь яблоки,

если не золотые, то хотя бы серебряные.

Но не терплю я гороховый суп, вот в чем штука,—

особенно с клецками. Обожаю кислые щи,

вот в чем дело,-

особенно со сметаной.

НЕПОНЯТЛИВЫЙ

Звонил ей весь вечер, хотел сказать – люблю!

Но никто не подходил к телефону.

Утром позвонил снова.

Она взяла трубку.

– Какого черта!– сказал я ей.—

Звонил тебе весь вечер!

Где ты шляешься?—

А сам подумал:

«Не люблю я ее нисколечко!»

Но вечером позвонил опять.

– Ты знаешь,– признался я ей,—

не могу я что-то понять, люблю тебя или нет?

– Конечно, любишь!– засмеялась она.—

Какой непонятливый!

Мой друг Катулл своей подружке Лесбии собрался было подарить сережки,

да денежки с приятелями пропил.

И подарил он Лесбии бессмертье.

Бабенка эта до сих пор жива.

Она все злится на беспутного Катулла– ведь обещал же подарить сережки!

Когда я прохожу мимо них белой ночью, они смотрят на меня и молчат.

Что означает

молчание зданий,

выстроившихся в ряд

вдоль бесконечных пустынных

и глядящих на меня

не мигая

тысячами окон?

Или они просто спят с открытыми глазами?

ДУРНАЯ ПРИВЫЧКА

Долго я ковырял свою душу, искал в ней изюмину.

Да так и не нашел.

Пришел приятель и говорит:

– Ты что, не видишь?

Вся душа у тебя расковырена!—

Я покраснел

и застегнулся на все пуговицы.

– Ты что, рехнулся?– сказал приятель.—

Как же ты будешь жить-то с расковыренной в кровь душой?– Я побледнел

и стал барабанить пальцами по столу.

– Зачем ты душу-то ковыряешь?– спросил приятель.-

Делать тебе, что ли, нечего?—

Я потупился и говорю:

– Дурная привычка!

ПОГРЕБЕНИЕ ПОЭТА

Был ли кто при погребении поэта, кроме одного полицейского чиновника, сведений не имеется.

Из воспоминаний И. И. Васильева о А. С. Пушкине

Был ли кто при погребении,

кроме одного полицейского чиновника

с распухшей от флюса щекой?

Он прятал щеку в стоячий воротник.

Был ли кто,

кроме этого чиновника и какой-то приблудной дворняжки с отвислыми ушами?

Она вертелась

под ногами у могильщиков.

Был ли кто, кроме чиновника, этой дворняжки и голых весенних деревьев?

Они стояли поодаль, печально опустив головы.

Был ли кто при погребении поэта, кроме полицейского чиновника с его дурацким флюсом,

паршивой вислоухой дворняжки, скорбных деревьев и низких– серых туч?

Они были недвижимы и глядели сверху в разверстую могилу.

Был ли кто еще?

Кажется,

никого больше не было.

Через час появилось солнце, пробившись сквозь тучи.

Оно опоздало.

В предгорьях Копет-Дага я жил когда-то.

И, помнится, клубились облака над горными вершинами порою.

Когда же небо было чистым и прозрачным, врезались в синеву зубчатые вершины, и синева пред ними в страхе трепетала.

И, помнится, я синеве сочувствовал и, помнится, пытался ей помочь, а синева была за это благодарна.

Жестокость гор в те годы для меня была непостижимой, но и после

она осталась для меня загадкой.

Цицерон, например, владел семью виллами, одна из которых найдена в окрестностях Помпей.

Из книг

Уступи мне, Цицерон,

одну свою виллу-

у тебя их вон сколько!

Подари мне, Цицерон, хоть небольшую старенькую виллу – хочется пожить на лоне природы. Да отдай ты мне, Цицерон, эту ветхую заброшенную виллу у подножия Везувия —

она же тебе ни к чему!

Отдаешь?

Вот спасибо!

А я думал, что ты жадина.

Целый месяц я блаженствовал на роскошной,

беломраморной, многоколонной, украшенной фресками, уставленной статуями.

увитой розами сказочной вилле, пока Везувий не проснулся.

Целый день

я любовался его извержением, пока не погиб.

Целую вечность я пролежал

под толщей камней и пепла, пока мой прах не откопали.

Будь здоров, Цицерон, подаривший мне виллу в Кампанье! Да хранят тебя богиі

I Г. Алексеев

Сидит,

сложив руки на коленках. Чего-то ждет.

Пальцы тонкие, хрупкие, нежные.

Ногти длинные, острые, красные.

Коленки круглые, гладкие, белые.

Чего она ждет-то?

Ясное дело – счастья.

Оно уже идет к ней, оно уже подходит, оно уже на пороге, оно уже пришло.

Тут она вскрикивает, вскакивает и бросается наутек испугалась, бедняжка, своего счастья.

Счастье пускается за ней вдогонку.

Смех, да и только! Счастье несется за ней большими прыжками.

Страх, да и только! Счастье настигнет ее, беглянку.

Нет ей спасенья!

Кто же это может

спастись от счастья?

Глупость какая!

џ џ џ

Какие мы, однако, смешные!

У каждого есть тело —

бестелесных вроде бы нет, у каждого есть душа —

хоть маленькая, да имеется, у каждого в груди что-то стучит – представьте себе, у каждого!– и каждому хочется неземного счастья – ей-богу, каждому!

Но каждому чего-то не хватает.

Кому – благоразумия, кому – безрассудства, кому – крыльев за плечами, а кому – и волос на темени.

Какие мы, однако, несовершенные!

Отчего же не обретаем мы совершенство? Чего мы тянем?

У каждого на то свои причины, свои отговорки, свой резон.

Пессимисты полагают,

что совершенство недостижимо.

Так да здравствует же оптимизм!

СТРАННАЯ ЖИЗНЬ

Вижу —

стоит в отдалении какая-то женщина.

Кажется, это она!

Да, конечно, это она!

Несомненно, это она – моя единственная, моя несравненная, возлюбленная моя жизнь!

Подбегаю

и хватаю ее за руку.

– Чего стоишь,– говорю,– пошли домой!

Странная жизнь у меня: отойдет в сторонку и стоит —

ждет, когда я о ней вспомню, когда спохвачусь, когда брошусь ее искать.

Но далеко не уходит до поры до времени.

Каждое утро,

когда я открываю глаза,

я вижу окно

и в окне – небо.

Каждое утро

оно напоминает мне о том, что я не птица.

-г -Я*

СТИХИ ОБ ИСТОРИИ

История туманна.

Были какие-то гиксосы,

были какие-то филистимляне и арамейцы, альбигойцы тоже были какие-то.

Были варяги и были греки.

И отчего-то греки

пробирались в варяги (чего им дома-то не сиделось?), а варяги почему-то

пробивались в греки (чего им, собственно, не хватало?).

Ужо и я погружусь в непроницаемые туманы истории.

В розовом тумане древности я непременно встречу гиксосов, найду филистимлян и разыщу арамейцев, а в голубом тумане средневековья я наткнусь на альбигойцев, уж это точно.

И если вдруг на минуту

все туманы рассеются, вы увидите, что я плыву с варягами в греки на большой, крутобокой, красивой ладье

под широким, разноцветным, туго надутым парусом.

Варяги возьмут меня с собой, я надеюсь.

Если не возьмут, будет обидно.

Что мне делать?

Разумеется, свое дело.

Засучу рукава, поплюю на руки и приступлю к делу.

Весь день, не разгибаясь, без отдыха

буду делать свое трудное дело, буду делать его сам, без чужой помощи, буду делать его на совесть.

Сделаю свое скромное дело,

спущу рукава,

отдохну

и подумаю, что делать дальше – точить лясы? бить баклуши? считать ворон?

Начну считать ворон и вдруг замечу,

что мое дело еще не закончено. Погляжу на свое дело внимательно и внезапно обнаружу,

что оно сделано лишь наполовину. Рассмотрю свое дело как следует и неожиданно пойму,

что оно только начато.

Почешу в затылке, снова засучу рукава, снова поплюю на руки, снова возьмусь за дело.

Всю жизнь в поте лица

буду делать свое большое дело.

Умру,

и мое дело

останется незаконченным.

Меня похоронят с засученными рукавами.

Посмотришь, прищурясь, вдаль – берега не видно.

Поглядишь внимательно в голубую даль– берег незаметен.

Вглядишься пристально в ясную даль – берега нет.

Безбрежность.

Зачем же тревожиться?

Не лучше ли радоваться?

Радуйтесь,

радуйтесь:

берега нет – безбрежность!

УПРЯМЫЕ МУЗЫ

Я с сеточкой по улице иду, а в сеточке батон и пачка чая и полкило молочной колбасы.

г

За мною музы семенят, все девять, в сандалиях и в тонких, разноцветных, струящихся по их телам хитонах.

Вот дождичек пошел, медлительный,

осенний,-

заморосил,

закапал,

зашуршал.

Я музам говорю:

– Оставьте вы меня!

Промокнете!

Ступайте восвояси!

Скорее возвращайтесь к Ипокрене!– Они не слушаются и упорно под дождем меня сопровождают.

Я сержусь, я топаю ногами, я кричу:

– Немедленно бегите к Геликону Простудитесь!

Ведь осень на дворе!—

Они и ухом не ведут – ну что ты скажешь!

Но не сидеть же дома, в самом деле, из-за упрямства их?

Вот наказанье, право!

.ІЇ

•V

ПИСАТЕЛЬ

Все пишет и пишет – говорит, что он писатель, говорит, что не писать нет у него никакой возможности.

Как ему помочь?

Отнять у него машинку?

Отобрать у него авторучку?

Украсть у него карандаш?

Все равно он будет писать

обгоревшей спичкой на коробке

или ногтем по штукатурке,

все равно он станет писать на земле

носком ботинка,

и никак уж ему не помочь,

коли он писатель.

гости

Позавчера

посетил меня Тристан Корбьер.

Почитал стихи —

немножко о море, немножко о Париже, немножко о себе.

Чаю пить не стал,

тут же ушел.

Вчера

заходил ко мне Аполлон Григорьев.

Кое-что почитал – конечно, о гитаре, конечно, о цыганах, конечно, о любви.

Попил чаю и вскоре удалился.

Сегодня забрели

два знакомых японских поэта

двенадцатого века.

Тоже пили чай и просидели до полуноч

Кто же завтра ко мне пожалует?

Схожу в магазин, куплю пачку чаю, куплю сахару и буду ждать.

Џ џ џ

Был ли я крылатым?

Или крылья мне только снились'

А что,

если я и впрямь потерял их?

А что,

если они и вправду были длинными и белыми? А что,

если они снова вырастут?

В последнее время у меня часто чешутся лопатки.

Но куда лететь?

w?: і.-

V і

177

Алексеев

Жить бы да жить,

жить бы не торопясь и не хмурясь

и не вызывая нездорового любопытства,

жить и не быть рыбой —

не попадаться на удочку хитрого рыболова, и не быть птицей —

не порхать с дерева на дерево без особой необходимости,

и не быть четвероногим-

не бегать, помахивая хвостом, безо всякого толку, жить и быть человеком, хотя, разумеется, это не так-то просто, жить и не признаваться жизни в любви – ей и без того это известно, жить молчаливо,

без излишней болтовни, и умереть спокойно, без истерики.

ЧУДНОЙ

Был он чудной какой-то – на голове его росло дерево, корни торчали из ушей.

На ветвях сидели птицы и громко пели.

Когда он ходил —

дерево раскачивалось, когда он нагибался – птицы взлетали и кружились над ним, когда он выпрямлялся – птицы снова садились и принимались петь.

Спал он стоя,

чтобы не тревожить птиц.

Корни не подрезал,

чтобы не беспокоить дерево.

Я подарил возлюбленной год своей жизни.

Она сказала «спасибо», но в меня не влюбилась.

Я загрустил.

Она хотела вернуть мне год моей жизни,

но я его не взял из гордости.

Она сказала:

– Забирай свой год, он тебе пригодится!—

Но я так и не взял, заупрямился.

А ЧЕГО СТЕСНЯТЬСЯ?

Приснилось мне, что я куст сирени.

Проснулся, сладко благоухая,

будто только что из парикмахерской. Приснилось мне, что я крепостная башня.

Проснулся, готовый к штурму:

не сдамся, думаю, ни за что! Приснилось мне, что я грудной младенец.

Проснулся

безумно счастливым:

не стану, думаю, расти, и так хорошо! Приснилось мне, что я адмирал Нельсон.

Проснулся

с подзорной трубой в руках

и стал разглядывать в нее узор на

обоях.

Приснилось бы мне, что я гора Казбек.

Проснулся бы – вся голова в снегу.

Так и ходил бы с заснеженной головой.

А чего стесняться?

Городские старушки любят посылать телеграммы своим полузабытым родственникам, живущим в далеких деревнях.

Сочиняя телеграммы,

старушки вспоминают своих родственников, плачут от умиления и перевирают названия деревень.

Старушкам объясняют, что таких деревень нет на свете, а они плачут все пуще и пуще, но теперь уже от недоумения.

Старушек просят не плакать,

отправляют их телеграммы неведомо куда,

и эти несчастные телеграммы

теряются в беспредельности мироздания.

Но старушки все плачут и плачут, прижимая к глазам кружевные платочки, плачут уже неведомо отчего, и платочки у них мокрые, хоть выжми.

џ Џ џ

Он пришел, и я сказал ему:

– Здравствуй!

Он улыбнулся мне

доброй,

открытой,

хорошей улыбкой

и удалился,

не сказав ни словечка.

И я крикнул ему:

– До свиданья!

Как это славно с его стороны – он приходил, чтобы мне улыбнуться!

Вчера был сильный ветер. Все, что я построил, он сдул.

Я не ленюсь, я строю.

И ветер не ленится – сдувает.

Мы с ним труженики.

Как грустно

уезжать и провожать! Как горько

покидать и оставаться! Как радостно, никуда не уезжая, встречать, встречать и встречать и без устали улыбаться всем приезжающим!

Геннадий Иванович Алексеев

ОБЫЧНЫЙ ЧАС Стихи

Редактор Б. Романов Художник В. Григорьев Художественный редактор Б. Андреева Технический редактор В. Соколова Корректор Г. Голубкова

ИБ № 4136

Сдано в набор 07.04.86. Подписано к печати 02.07.86. А 12652. Формат 70X90/32. Гарнитура жури. рубя. Печать офсет. Бумага офсетная N9 1. Уел. печ. л. 7,02. Уел. краск.-отт. 21,35. Уч.-изд. л. 5,25. Тираж 10 000 экз. Заказ 1720. Цена 65 коп.

Издательство «Современник» Государственного комитета РСФСР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли и Союза писателей РСФСР, 123007, Москва, Хорошевское шоссе, 62

Госкомиздат РСФСР Полиграфическое производственное объединение «Офсет» Управления издательств, полиграфии и книжной торговли Волгоградского облисполкома. 400001, Волгоград, ул. КИМ, 6.

1

Тибулл. Элегии. Кн. 1. Элегия VII. Перевод Л. Остроумова.

СТИХОТВОРЕНИЯ

В начале весны

В начале весны

появляется потребность бедокурить:

щекотать

гранитных львов,

дразнить

гипсовых грифонов,

пугать

мраморных лошадей

и дергать за ногу

бронзового графа Орлова,

восседающего у ног

бронзовой Екатерины Второй.

В начале весны

возникает желание жить вечно —

но как осуществить

это безумное намеренье?

Спросил гранитных львов —

они не знают.

Спросил гипсовых грифонов —

они тоже не знают.

Спросил мраморных лошадей —

и они не знают.

Спросил бронзового графа —

он и понятия об этом не имеет.

Бронзовую императрицу

спросить не решился.

Цветы

Цветы

пахнут похоронами

и любовью.

Но они

ни в чем не виноваты.

Иногда

ими осыпают негодяев,

иногда

их дарят круглым дурам,

иногда

их воруют на кладбище

и продают втридорога влюбленным.

Но цветы

ни в чем не виноваты.

Им не стыдно,

что Джордано Бруно

был сожжен на площади Цветов.

На нашей лестнице

Каждый вечер

на нашей лестнице

собиралась компания

молодых людей.

ни пили водку,

мочились на стенку

и хохотали над человечеством.

Каждое утро,

когда я шел на работу,

на лестнице валялась бутылка

и пахло мочой.

Как-то я сказал молодым людям:

Пейте на здоровье водку,

но не стоит мочиться на стенку —

это некрасиво,

а над человечеством

надо не смеяться,

а плакать.

С тех пор

на нашей лестнице

молодые люди пьют водку,

навзрыд плачут над человечеством

и изнемогают от желания

помочиться на стенку.

Изнемогают, но не мочатся.

НАСТЫРНЫЕ

Садясь обедать, я вспоминаю, что они лезут.

Принимаясь за бифштекс с луком

Я думаю, что они и раньше лезли.

Доедая клюквенный кисель, я догадываюсь,

Что они и впредь будут лезть.

Выйдя на улицу, я вижу, что

Расталкивая всех локтями они лезут в тролейбус.

Войдя в тролейбус, я замечаю, что

Наступая всем на ноги, они лезут к выходу.

Бедные, – думаю я, – жизнь у них собачья!

Все они лезут и лезут, все вперед пролезают.

А ведь впереди-то им и делать нечего.

Девушка и собор

 Девушка, площадь, собор.

Совсем юная девушка, не очень обширная площадь, очень древний собор.

Массивный объем собора, пустынное пространство площади, тоненькая фигурка девушки.

На девушке черные брючки и белая кофточка, площадь замощена розовой серой брусчаткой, собор построен из красного кирпича и желтого камня.

Собор неподвижен. Девушка движется к собору, наискось пересекая площадь.

Фигурка девушки все уменьшается. Громада собора все увеличивается.

Внимание! Девушка подошла к собору.

Колосальный собор. И рядом еле заметная фигурка девушки.

Собор поглядывает на нее с умилением.

Но девушка проходит вдоль стены собора и исчезает за углом.

Собор в растерянности. Собор в смятении. Собор в отчаяние.

Сотни лет он простоял на этой площади!

Сотни лет поджидал он эту девушку в белой кофточке!

Сотни лет ему снились ее черные брючки!

Но внимание! Девушка вернулась! Она снова рядом с собором!

Собор не верит своим глазам. Собор не может прийти в себя. Собор сияет от счастья.

Покинем же площадь. Не будем им мешать.

Движения его души порою необъяснимы

 Движения его души порою необъяснимы.

Она бросается куда-то в сторону, она делает зигзаги,

она выписывает петли и долго кружится на одном месте.

Можно подумать, что душа пьяна, но она не выносит спиртного.

Можно предположить, что душа чего-то ищет, но она ничего не потеряла.

Можно допустить, что душа слегка помешалась, но это маловероятно.

Порою кажется, что душа его просто играет.

Играет в игру, которую она сама придумала.

Играет, как играют дети.

Быть может она еще ребенок, его душа?

Даль

Тянет меня почему-то в эту даль.

И будто нет в ней ничего особенного – типичная же даль!

А тянет.

Ушел бы и жил бы там, в дали. Да все дела какие-то, все дела.

Смотрю в даль и вздыхаю.

Тянет меня в эту банальную, туманную даль.

Будь она неладна!

Восторженный

Хожу по весеннему городу и в горле у меня булькает восторг.

Но я и виду не подаю.

Хожу по городу и криво усмехаюсь: «Подумаешь, весна!»

Сажусь в весеннюю электричку, и в ушах у меня щекотно от восторга.

Но я не поддаюсь.

Еду в весенней электричке и исподлобья гляжу в окно: «Эка невидаль – весна!»

Вылезаю из электрички, бросаюсь в лес,

Раскапываю снег под елкой, расталкиваю знакомого муравья

И кричу ему в ухо: «Проснись, весна на дворе! Восторг-то какой!»

«Сумасшедший!» – говорит муравей, —

«И откуда только берутся такие восторженные идиоты?»

Принципиальный

Скудные остатки своей совести

он завернул в обрывок газеты и засунул в карман.

Последние остатки своей совести

он вознамерился скормить воробьям в ближайшем скверике.

«Да ты погоди, – сказал я, – воробьи и без совести обойдутся.

Да ты не дури, – сказал я, – побереги хоть эти остатки!»

«Ха, – ответил он презрительно, – какие-то жалкие крохи!

Нет, – ответил он твердо, лучше совсем без совести!»

Его принципиальность меня поразила.

Подходя к музею

 Подходя к музею, я замечаю толпу людей, которые живут.

Блуждая по музею, я гляжу на лица людей, которые жили когда-то.

Выходя из музея, я думаю о людях, которым еще предстоит жить.

Покинув музей, я вспоминаю о людях, которых трудно заставить жить —

Их упрямство неодолимо.

Труженики

Вчера был сильный ветер.

Все, что я построил, он сдул.

Я не ленюсь, я строю.

И ветер не ленится – сдувает.

Мы с ним труженики.

Человек спокоен

 Человек спокоен, вполне спокоен. Душа его безмятежна.

Но вот возникает в ней легкое движение.

Человек уже не спокоен, человек нервничает, человек волнуется.

Человек уже разволновался.

Все в нем кипит, все бурлит, все в нем бушует.

Целая буря в его душе, целая буря!

Страшно смотреть на человека, страшно!

Успокойся, дорогой человек, успокойся!

Постепенно, понемногу, полегоньку буря стихает.

Человек спокоен, опять спокоен.

Только где-то по краям его души еще что-то плещется и колобродит.

Что-то колеблется и дрожит.

Хорошо что человек успокоился!

И вдруг снова буря, снова ураган в душе человеческой.

И снова деревья в ней гнутся до земли и падают, вырванные с корнем!

Дайте человеку пузырек с валерьянкой – нервы у него шалят.

Непонятливый

Звонил ей весь вечер, хотел сказать – люблю!

Но никто не подходил к телефону.

Утром позвонил снова. Она взяла трубку.

– Какого черта! – сказал я ей. – Звонил тебе весь вечер! Где ты шляешься?

А сам подумал: «Не люблю я ее нисколечко!»

Но вечером позвонил опять.

– Ты знаешь, – признался я ей, – не могу я что-то понять, люблю тебя или нет?

– Конечно любишь! – засмеялась она. – Какой непонятливый!

Когда я прохожу мимо

Когда я прохожу мимо них белой ночью, они смотрят на меня и молчат.

Что означает молчание зданий,

выстроившихся в ряд вдоль бесконечных пустынных улиц

и глядящих на меня не мигая тысячами окон?

Или они просто спят с открытыми глазами?

Какие мы, однако, смешные!

Какие мы, однако, смешные!

У каждого есть тело – бестелесых вроде бы нет.

У каждого есть душа – хоть маленькая, да имеется.

И у каждого в груди что-то стучит – представьте себе у каждого!

И каждому хочется неземного счастья – ей-богу, каждому!

Но каждому чего-то не хватает. Кому – благоразумия,

Кому – безрассудства, кому – крыльев за плечами,

А кому – и волос на темени.

Какие мы однако не совершенные!

Отчего же не обретаем мы совершенство? Чего мы тянем?

У каждого на то свои причины, свои отговорки, свой резон.

Пессимисты полагают что совершенство не достижимо.

Так да здравствует же оптимизм!

Плавая у подножья величавых скал

Плавая у подножья величавых скал и глядя снизу на тела пролетающих чаек,

Трудно удержаться от соблазна и не вообразить себя чуть-чуть счастливым.

Я и не удержался.

Потом я осмелел и даже вообразил себя вполне счастливым.

Мне это удалось.

А после я совсем обнаглел и попытался представить себе,

что я безмерно, безумно, безоглядно счастлив.

И у меня это тоже получилось неплохо.

Ошеломляюще, оглушающе, обезаруживающе счастливый,

долго я плавал около скал.

И чайки, завидя, меня вскрикивали от изумления.

Стихи о том, как плохо быть человеком

Хорошо быть обезьяной,

и попугаем хорошо быть,

и крысой,

и комаром,

и амебой.

Плохо быть человеком:

все понимаешь.

Понимаешь,

что обезьяна – кривляка,

попугай – дурак,

крыса – злюка,

комар – кровопивец,

а амеба – полное ничтожество.

Это удручает.

Нормальность вопиюще ненормальна!

Нормальность вопиюще ненормальна!

До минимума надо снизить норму

Нормальности. Идиотизм блестящ,

В нём бездна смысла, бездна удовольствий!

Свихнувшиеся! Ваш черёд пришёл!

Настроим идиотских городов,

Дорог дурацких,

Сумасшедших механизмов,

И будем жить, хихикая в кулак!

(из сборника «Околесица»)

Был ли я крылатым?

Был ли я крылатым?

Или крылья мне только снились?

А что,

если я и впрямь

потерял их?

А что,

если они и вправду

были длинными и белыми?

А что,

если они снова вырастут?

В последнее время

у меня часто чешутся лопатки.

Но куда лететь?

^[7]

Статуя

Я встретил в парке

брнзовую статую.

Нагая женщина

стояла неподвижно,

а любопытный

хладнокровный снег

скользил по чёрной

выгнутой спине,

по ягодицам,

бёдрам

и коленям

и у ступней её

ложился похозяйски.

Она руками прикрывалась,

замирая

от страха,

отвращенья

и стыда.

Что было делать?

Снял своё пальто,

на плечи бронзовые

ей набрсил.

Шхуна

Мы гуляли с ней у пристани

и любовались изящными шхунами

с высокими мачтами.

– Кто я, —

спросила она меня —

как ты думаешь?

– Ты шхуна, – ответил я, —

ты случайно зашла в мою гавань,

тебя тянет в океан.

Через месяц

мы с ней расстались.

Каждый день я хожу в порт

 и распрашиваю моряков:

не видел ли кто-нибудь

стройную шхуну с зелёными глазами?

Но всё напрасно.

Трудно поверить,

что её постигло кораблекрушение.

Милая

Незнакомые люди

подходили к ней на улице

и говорили:

– Какая Вы милая!

Тогда я любил её

и она меня-тоже.

Потом она меня разлюбила

а я её ещё нет.

Спустя два года

я встретил её.

Она так подурнела,

что её трудно было узнать.

– Милая, – сказал я ей, —

ты очень подурнела!

Наверное, это оттого,

что ты меня разлюбила.

Полюби меня снова!

– Попытаюсь! – сказала она,

но так и не попыталась —

ей было некогда.

А я ещё долго любил её

зачем-то.

ВСТРЕЧА С ЧЕЛОВЕКОМ

Человек редок

 и встретить его трудно

издергаешься весь

 ожидая встречи

     похудеешь и осунешься

     тоскуя по встрече

         забросишь все дела

         думая о встрече

 но однажды

 встреча состоится

ба! – скажешь —

 неужто он?

     и остолбенеешь

     потрясенный

 батюшки! – скажешь —

 это же он!

     и всплеснешь

     руками

потом обойдешь его вокруг

 и рассмотришь как следует —

     забавен человек снаружи!

После подойдешь к нему поближе