Текст книги "Вниз, ввысь, к первопричине (СИ)"

Автор книги: Геннадий Михеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

   Я встрепенулся, скинув с себя гнет размышлений. Вступая в пятый круг, я увидел тени, которые лежали навзничь и рыдали. Над ними слышалось: «Adhaesit pavimento anima mea!»

   – Избранники, – обратился к ним мой проводник, – ищущие освобождения в правде и надежде! Скажите, где отсюда выход в верхний круг?

   Один из плачущих, чуть приподнявшись с видимым усильем, нам сообщил, что наш путь – направо. Я, опустившись на колени, не преминул спросить у тени: кем она была? Оказалось – римским папой. Слишком, правда, поздно он познал, что жизнь земная лжи исполнена.

   – Душа моя, – призналась тень, – томима была мирским, но выше я встать сил не имел, а потому был жалок и далек от Бога. Все, кто здесь лежит и слезы льет, страдали непомерной жадностью. Движенья наши скованы, покуда это угодно небесам. Но... почему же ты ко мне так низко наклонился...

   – Из уваженья к сану.

   – Встань, брат! Ты ошибаешься. Мы все – лишь сослужители Владыки. Иди, оставь меня наедине с моею скорбью...

   ...Мы шагали мимо лежащих душ, из глаз которых сочилось зло. О, древняя волчица, в чьем ненасытном голоде все тонет! Будь ты проклята... Когда же явится способны изгнать ту тварь...

   Здесь я немало встретил тех, кто были славными монахами, родоначальниками правящих династий. Пусть Господь да будет им судьей. Не успели мы миновать когорту скорбную, гора вдруг затряслась. Нас обдало холодом – вдоль склона прокатился крик: «Gloria in excelsis!» Мы замерли: эти слова однажды ночью пастухи услышали – то пели ангелы, возглашавшие рождение Спасителя.

   Я представил, будто сам Христос явился на дороге двум ученикам после того как склеп Спасителя раскрылся. На самом деле то была душа, шагавшая над распростертыми телами, которая воскликнула, к нам обращаясь:

   – Братья, да пребудет с вами мир Господень!

   – Да приимет с радостью, – ответил мой учитель, – тебя мир горний, меня отвергший!

   – Но если вы, – спросила нас душа, – не призванные тени, кто вас воззвал подняться в гору...

   – Воля Вышних, – сказал Вергилий, – ангелы нам в помощь. Мною ведомый не обладает нашей силой, он один не сможет преодолеть пределы, и я призван из бездны Ада, чтоб его вести. Ты не знаешь, отчего так сотряслась гора и откуда донесся возглас радости?

   – Как не знать. Гора по своей сути равнодушна ко всему здесь происходящему. Здесь не бывает перемен: дождь, снег, град – ничто не выпадает в Чистилище. Даже ветры здесь не дуют; все стихии бушуют там – за тремя ступенями. Но гора дрожит, когда одна из душ очистится, чтобы сменить обитель. Тогда и песнь разносится. Я здесь лежал и плакал много сотен лет – и наконец ко мне пришло соизволенье лучшей доли. Оттого все и сотряслось... я свободен!

   – Благодарю. Но кем ты был – там, на Земле – позволь узнать.

   – Поэтом. Звали меня Стаций. Скажу, что мой талант был блекл перед автором великой «Энеиды». Именно Вергилий своим творением в душу мою заронил божественный огонь. Если б я его здесь встретил – ради только этого проплакал бы еще хоть целый год!

   Вергилий дал мне знак молчать, но я не смог сдержать эмоций: краешками губ улыбнулся. Это был порыв душевной страсти. Стаций, уловив мою улыбку, изрек:

   – Пусть будет добрым твой нелегкий путь! Но что может значить твоя удачно спрятанная попытка смеха...

   Я растерялся, ибо не знал, уместно ли здесь обманывать. Учитель незлобиво разрешил:

   – Не смущайся, скажи ему все как есть.

   Я сказал. Стаций пылко припал к ногам Вергилия, хотел было их обнять, но учитель отстранился, произнеся:

   – Оставь... ты тень, я тоже – тень. Мы в разных обитаем областях, но мы с тобою – братья.

   – Моя к тебе, учитель, любовь, – вздохнул, вставая, Стаций, – столь велика, что я тень твою и ныне принимаю как живое тело...

   ... Уже был далеко от нас тот ангел, что направил нас в круг по счету шестой, при этом смахнув с моего лба еще один рубец греха, а из глубины прозвучало одно лишь слово: «sitiunt». Я ощутил, как плоть моя заметно полегчала, так что наверх шагал без затруднений, посильно успевая за восходящими тенями. Учитель, держась поближе к Стацию, вдохновенно говорил:

   – Огонь благой любви имеет свойство зажигать даже если он едва лишь теплится. Как-то к нам в Лимб спустился Ювенал, мне рассказав и о тебе, и о твоих пристрастиях. Сам Ювенал тебя, о Стаций, почитает за учителя. Но скажи мне, брат: как же в тебе мудрость могла сожительствовать со скупостью?

   – Внешним признакам, – ответил Стаций, смутясь, – часто удается оттенить самую суть. Ты сделал вывод о моей жадности по кругу, в котором я искупал вину. Так знай: от скупости я был очень даже далек. Недаром за свой порок я сотни лет страдал. Если ты увидел меня с толпой, искупающей грех скупости, я могу быть повинен в чем-нибудь другом.

   – В чем же, Стаций...

   – Ты когда-то открыл мне путь к Парнасу – первый после Бога, несущий в ночи огонь священный, поэтому все по совести скажу. Уже был мир покорен истинной верой, я стал ходить к учителям и видел в них столь святых, что в дни Домициановых гонений их слезы были и моими. Я крестился, но старался таить, что стал христианином, внешне оставаясь язычником. Потому-то четыре с лишком века кружился я в четвертом круге. Вот так... но скажи, учитель: где теперь все великие: Варий, Плавт, Цецилий, Теренций...

   – Они, как и Персий, – со мной. Мы в первом круге тьмы. С нами и греки: Антифонт, Еврипид, Симонид, Агафон и величайший из великих – Гомер. Там и тобою воспетые Антигона и Аргейя. Все – в Лимбе...

   ...Беседа двух поэтов продолжалась, а между тем Светило уже изрядно пригревало. Я шагал за ними и слушал тех, кто подарил мне когда-то чувство восхищения прекрасным слогом. И мы уткнулись в дерево, источающее аромат плодов. Конусообразное как ель, снизу это гигантское растение веток не имело – человеку на такое не влезть. Со скалы на крону текла вода. Из листвы донесся злобный голос: «Предававшимся чревоугодию это благо запретно!» Хотел я уяснить смысл древа, но Вергилий меня осек:

   – Сын, пора идти. Не стоит нам сейчас на это тратить наше время.

   Пройдя совсем немного, я услышал плач и звуки песни «Labia mea, Domine». Нас обогнала толпа теней. Души на нас задумчиво оглядывались. Их лица были измождены, а впалые глаза вовсе не светились жизнью. Одно из этих костлявых существ воскликнуло: «Вот так встреча!» С большим трудом я в нем распознал своего приятеля Форезе, который мне и рассказал о конусообразном дереве. Оно поставлено дразнить всех тех, кто на Земле безвольно угождал своему чреву. Сам Форезе не застрял в Предчистилище потому что за него истово молилась его вдова. Еще немного поговорив, мы с тенью Форезе тепло расстались. Свидимся ли...

   За поворотом выросла еще одна громада дерева. Тени, вскинув руки, взывали к листьям. Когда мы трое приблизились, души разошлись. И снова из самой кроны донесся голос: «Проходите! Это отпрыск древа, от которого вкусила Ева». Мы заторопились дальше и вскоре, молчаливы и задумчивы, вышли на плато. Здесь к нам спустился светлый ангел и указал на лестницу. С отрадой принял я мановенье светлых крыл.

   На подъеме я спросил учителя: как же можно страдать от голода и жажды в мире, где существам питания не нужно? Учитель мне напомнил о Мелеагре, чья жизнь была заключена в полуобгорелом полене: души точно так же могут чахнуть без видимой причины. Каждому нашему движенью тем же вторят наши зеркала. Вергилий попросил на этот счет высказаться Стация. Тот рассудил:

   – Как кровь, текущая в телах живых, плоть творит, так и другая сила строит душу. У тени остаются чувства, а естество как бы воссоздает все плотское. Жизнь всегда останется для нас великой тайной. Души существуют отдельно от возможного разума, которому не дадено вместилища. Всякий раз, едва во чреве появляется зародыш, Создатель в него вдыхает новый дух. Рождается душа, которая страдает, радуется и постигает. Если тебе кажется, что сказанное мною темно, вспомни виноград, который вбирает в себя жар Солнца: эта сила способна преобразиться в терпкое вино. По истеченьи срока душа спешит из тела прочь, но в ней таится и бренное, и вечное. При этом разум, память и воля в жизни иной становятся острей. Душа способна улетать в иные части мирозданья, но, едва лишь дух очерчивается местом, вновь готов истечь поток творящей силы. Душа подобно радуге, которая рождается от влаги, растворенной в воздухе, и света Солнца. Это сиянье неотрывно от Света Вечности. В новом облике мы стали тенями, но нам доступны зренье, слух, другие чувства. Мы умеем смеяться, плакать, вздыхать и мыслить...

   ...За поворотом нас ждала тревожная картина: горный склон весь был в бушующем огне, а с обрыва дул жестокий ветер, пламя прижимающий к стене. Мы шли гуськом, стараясь избегать двух стихий – и тут из пламени раздалась песнь «Summae Deus clementiae». Я увидел тени, идущие через огонь. Одна из них воскликнула: «Вижу душу во плоти!»

   – Ты здесь зачем? – спросила меня тень, не выступая из огня.

   Я было хотел ответить, но мое вниманье на минуту отвлекла странная сцена: две группы теней навстречу устремились и стали друг к другу льнуть. Так муравьи при встрече трутся головами, чтоб рассказать сородичам о добыче или пройденном пути. Только лишь мгновенье их объятья длятся – и они несутся дальше, перекричать других стараясь. В возгласах они припоминают города и личностей, оставшиеся в памяти людской срамными делами и поступками.

   Я ответил любопытной тени на ее вопрос о моей цели, и на не скрыла: здесь те, кто на Земле грешил той похотью, за которую однажды Цезарь был прозван «Цезарицей». Огонь же – пламя их стыда. Что же... получается, грех этот искупаем – но только теми, кто, сердцем быстро воскорбел и успел раскаяться.

   Когда мне тень назвала свое имя, я пришел в восторг. Это же блистательный Гвидо Гвиницелли! Поэт, умевший воспевать любовь земную и небесную как никто другой... Хотел я по-братски его обнять, но подступить мешало пламя. Единственное, что я смог – это сказать ему, что встретить его его душу для меня большая честь. Гвидо на это мне ответил, что в этом круге есть стихотворцы гораздо более великие, назвав мне несколько имен. Возможно... но Гвидо назвал поэтов из Прованса, мне же милей язык родной.

   Ночь близилась. Из выси спустился ангел и провозгласил: «Beati mundo corde!» А еще он приказал: «Вам следует пройти огонь. Ступайте через жар и слушайте напев». Но я телесен! Как мне это пламя преодолеть... Я представил тени, которых лишь недавно наблюдал в горниле. Поняв мою тревогу, Вергилий заявил:

   – Сын, переступи, не бойся, это не смертельно. Мы не побоялись пламени в Аду, на Герионе, теперь же мы гораздо ближе к небесам. Ты просто подойди и поднеси к огню подол. – Но я все не решался, первобытный страх меня сковал. Тогда мой проводник волскликнул: – Это же стена промеж тебя и Беатриче! Ну... и чего мы ждем.

   Учитель улыбнулся мне ласково, как перепуганному пацану, – и исчез в огне. Стаций стоял за мной и повторял, что уже почти видит Беатриче. Я шагнул...

   ... Первое, что я услышал за стеной огня, было: «Venite, benedicti Patris mei!» Этот гимн пел ангел – столь яркий, что я не в силах был поднять глаза. Садилось Солнце, мы торопились подняться по тропе, вьющееся промеж двух скал. Тьма нас застала на ступенях, снова нужно было пережидать ночное время.

   Мы лежали, созерцая звезды, спутники мои молчали. Я не заметил, как провалился в сон. Передо мной предстала прекрасная и юная жена; собирая на лугу цветы нежное созданье пело. Имя ее: Лия, а в песне девица вспоминала свою сестру Рахиль...

   Проснулся я, когда кусочек неба едва лишь начал теплиться зарей. Мои проводники стояли наготове, Вергилий заявил:

   – Сегодня, сын, ты все свои желанья утолишь сладчайшим из плодов.

   Как легко шагалось мне! Я даже не заметил, как мы поднялись на самую вершину. Здесь учитель торжественно провозгласил:

   – Ты видел все горнила, все круги познал. Сейчас же мы достигли места, где я обязан тебе сказать: вот Солнце, озаряющее твое чело, вот леса, луга, цветы. Пока не снизошел счастливый взор Той, которая однажды пришла за мной, ты можешь здесь пройтись и оглядеться. Но отныне я не открою уст своих. Твой же дух свободен, ты теперь сам себе судья и проводник, вознагражденный миртой, и венцом.

   Итак: мы находились в Земном Раю. Все здесь дышало жизнью утренних растений. Я взошел на невысокий холм. Нежный ветер обдувал мое лицо, я наслаждался руладами сокрытых ветвями птиц: пичужки воспевали великолепный многокрасочный рассвет. Между деревьями петляла речка, поток которой нежил травы. Здесь передо мной явилась дева.

   Напевая, она неспешно собирала желтые и алые цветы. Меня завидев, девушка направилась ко мне. Улыбкой одарив, юное созданье принялось сплетать венок. Нас разделяли три шага. Она произнесла:

   – Ты здесь впервые. Знаешь уже что это место было первым приютом людей? – Я молчал, любуясь девушкой и наслаждаясь звуком ее речи. Она продолжила, взглянув окрест: – Этот мир тебя мог удивить или смутить... Но разум твой да будет озарен, если ты вдумаешься в смысл песнопенья «Delectasti». Спрашивай, что хочешь, я готова ответить.

   – Мне странно видеть здесь, – признался я, – воду и ветер.

   – Твое сомнение понятно. Демиург создал человека добрым для добра и поселил его на этом месте, в преддверьи Вечного Покоя. Но человек, вкусив от Древа, научился отделять добро от зла – безвинное существованье превратилось боль и плач. И чтобы смуты, порождаемые паром, идущим от Земли, не преумножали человеческих страданий, вздыбилась гора. Все мороки, рожденные стихиями, остаются за воротами Чистилища. Воздух здесь только небесный, рождаемый вращением первой тверди и текущий равномерно. Время от времени здешние растения доверяют ветру свое семя, которое разносится по всей Земле. Так что не стоит удивляться, если где-то возникает поросль без видимого семени. Этот дивный лес, – дева простерла свои руки к долам, – и есть плоды, которых там не рвут. Райская земля богата всяческую силой. Река же черпает поток свой от господних изволений – он исходит с двух сторон. Струясь сюда, вода смывает память согрешений, обратно – дарует память всех благих поступков. Нужно испытать силу двух вод, чтобы очиститься.

   Я посмотрел назад, желая убедиться, что мои проводники со мной. Они в траве стояли, улыбаясь. Я снова обратился к девушке, а она запела: «Beati, quorum tecta sunt peccata!» Потом она пошла вдоль русла. Я – с ней, плечом к плечу. Не пройдя и ста шагов, она остановилась и произнесла:

   – Смотри и слушай, брат мой.

   В чаще леса принялись играть огни, воздух наполнился нежным звуком. Я разглядел семь золотых деревьев. Не сразу понял я, что предо мною светильники. Вновь оглянувшись, я увидел изумленные глаза Вергилия.

   – Попробуй разглядеть, – сказала дева, – то, что за огнями.

   Вода в реке переливалась всеми цветами радуги. Голову подняв, я увидел чинно шагающих старцев, две дюжины, в одеждах белых, и каждого венчала лилия. Дальше шли четыре зверя, полные очей: их головы обвиты зеленою листвой, у каждого – по шесть крыл. Над зверями возвышалась колесница, запряженная золотокрылым Грифоном. У самой ступицы в танце кружили три женщины: одна вся алая, другая – изумрудная, третья – белая. Последняя как вы вела двоих. С другого края колесницы плясали четыре девы, в пурпур наряженных: ведущая имела третий глаз. Следом я увидел двух стариков: один одет был так же как одеваются врачи, другой же обнажил свой меч. Потом прошли четыре смиренных старца, а по их стопам еще один старик, шагавший как во сне, с челом провидца. Их головы венчали багряные цветы.

   Едва повозка поравнялась со мной, раздался гром. Процессия остановилась. Шедшие повернулись лицами к Грифону, а один из старцев провозгласил: «Veni, sponsa, de Libano, veni!» – и тут же с небес спустился сонм ангелов. Все пели: «Benedictus qui venis!», рассыпая вокруг цветы. И предстала женщина.

   Она была под белым полупрозрачным покрывалом, с оливковым венком на голове, в плаще зеленом и алом платье. Меня объял восторг. Я нашел глазами любезного Вергилия, чтобы ему сказать: «Какой же трепет пронизывает плоть мою! Я узнал следы былого пламени...» Но моего вождя, учителя, отца я не нашел. Из глаз моих полились слезы...

   – Данте, не плачь! Не этот меч тебе был предначертан!

   Это говорила Она, стоявшая на противоположном берегу. Через покрывало лица Ее я не видел, но милый сердцу голос я узнал!

   – Да, да... смотри смелей! Я – Беатриче. Как же ты посмел, до Земного Рая возвысившись, нюни распустить.

   Я расслышал в голосе возлюбленной оттенки гнева. Мне стало стыдно. Я опустил глаза к воде – и увидал свой жалкий образ. Мне представлялось, что я стою как нашаливший сын пред матерью. Ангелы запели: «In te, Domine, speravi». Готов был я уж провалиться сквозь землю, но ангелы воззвали: «Госпожа, не слишком ли строг твой суд? Прости его».

   – О, неспящие в свете вечном, – сказал Беатриче, – я отвечу тому, кто там стоит в слезах. Да соразмерится печаль делами! Когда-то он расточал свои дары безмерно. Я старалась его наставить на верный путь, но, когда я распростилась с земною жизнью, он перекинулся к другим. Когда моя душа взлетела к небесам, он ко мне стал холоден, избрал дорогу к ложным благам, и напрасно я нему взывала в снах: он не скорбел и не осознавал своей беды. Спасти его можно было лишь показав загробные страданья грешников. Я просила Вышних, чтобы они сюда его взвели и помогли раскаяться. А ты, стоящий у священного потока, – теперь Она уж обратилась ко мне, – скажи: я права?

   Я ощущал такую слабость, что не был способен и слова вымолвить. Да и сказать-то было нечего...

   – Так что же ты молчишь, – произнесла Она не столь жестоко, – надеюсь, память о прошедшем в тебе не умерла.

   Меня объяли столь сильные смущение и страх, что я лишь губами проговорил: «Да...»

   – И какие же, – Она спросила, – преграды ты повстречал, что мужество так безнадежно растранжирил? Может быть, чары тебя сдержали, или какой-нибудь обет...

   Я горестно вздохнул. Почувствовал, что снова слезы катятся из глаз моих. И наконец с усильем выдавил:

   – Меня тщета земная влекла. Она манила, когда Ваш образ стал... слишком далек.

   – Ты можешь и хитрить, и лебезить, но Высшего Судью тебе не провести. Он все твои деянья знает. Другое дело – когда кто-то признает свою вину. А, чтобы твой стыд стал явственней, чтоб тебя опять не обольстило завывание сирен, утри-ка нюни и меня послушай. Когда, как ты сказал, мой образ удалился, иначе говоря, стал горстью пыли, тебе нужно было знать, куда идти. Признайся, наконец: ни природа, ни искусство тебе не дали удовлетворенья большего, чем мой облик, исчезнувший в могиле. С моей земною смертью ты лишился смысла. Смысла!

   Я стоял, желая только одного: провалиться в тартарары. Она мне приказала:

   – Не прячь лица! Смотри вперед, будь, наконец, мужчиной.

   Я так и сделал. И увидел, что Беатриче смотрит на Грифона. Даже скрытое покровом ее чело было прекраснейшим. Меня объяла скорбь – и я упал...

   ...Очнувшись, я услышал голос первой мною встреченной в Земном Раю: «Держись...» И дева повела меня через поток. Она ступала по поверхности воды, я же почти тонул, ее руки не отпуская. Я услышал глас ангелов: небесные создания пели «Asperges me». Голову мою объяв ладонями, она меня всего буквально опустила в воду – так, что я чуть не захлебнулся. Выведя на противоположный берег, она ввела меня в круг четырех девиц, каждая из которых положила руки на мое чело. Они пропели: «Теперь ты чистым предстанешь перед Беатриче; но постигнешь свет ее отрадных глаз среди тех трех, чей взор острей...»

   ...Я смотрел на Беатриче, Она же – на Грифона. Непонятно, как, но в зеркале Ее очей я видел отраженье зверя, содержащего в себе два существа: льва и орла. Нимфы стали танцевать; они провозгласили: «Взгляни, о, Беатриче, на того, кто ради веры смог все круги пройти! Даруй нам твою милость, разоблачи себя, чтобы ему было открыта твоя вторая красота!»

   И Она явила свое лицо, осененное гармонией небес. Я наконец смог насладиться видом той, которой на Земле нет уж десять лет. Беатриче улыбалась. Невольно я влево отступил, одна же из богинь воскликнула: «Слишком напряженно!» Я потерял способность видеть – меня как будто Солнце ослепило. Когда же зрение ко мне хотя с трудом, но стало возвращаться, я разглядел: процессия уходит прочь – с семью светильниками и золотою колесницей. Я пристроился там же, где шли дева, проведшая меня через воду забвения, и Стаций.

   Под пенье ангелов проехав три полета стрелы, колесница остановилась и Беатриче с нее сошла. Услышал я, как кто-то прошептал: «Адам!» Все обступили древо. На нем не было листвы или цветов. Раздалось восклицанье: «Хвала тебе, Грифон, за то, что не ранишь своим клювом ствол, хотя в нем и отраден вкус, но чрево терпит горькие терзанья!» Птицелев изрек: «Соблюдем семя всякой правды!» Грифон придвинул колесницу к голому стволу и дышло связал одною ветвью. И вдруг на древе проросли цветы! Нежные как полевые фиалки и густые подобно розам. Я не понимал, что происходит, тем более что мною вновь овладевал густейший сон...

   ...Разбудил меня сердитый возглас: «Да вставай же! Что за сила тебя заставила забыться?» Говорила переведшая меня через поток. Я спросил:

   – Где Она?

   – Восседает у корней листвы, обретшей новое величье. Взгляни, как души ввысь восходят, за Грифоном следуя.

   Я прежде всего искал глазами возлюбленную. Беатриче сидела в одиночестве рядом с колесницей, ветвью связанною с древом. Вкруг Нее смыкались цепью семь нимф, держащих светильники. Она произнесла:

   – Ты здесь лишь на краткий срок, дабы потом пребыть со мной. Для пользы мира, в котором препирается добро, опиши потом что видел...

   И предо мной предстали образы: орел, слетая с дерева, колесницу истово клевал; подбиралась подло тощая лиса; опять орел, осыпающий повозку золотыми перьями; дракон, выползший из разверзшийся между колес земли, хвостом пронзающий воз снизу... Злобно извернувшись, зверь из бездны оторвал у колесницы частицу дна – но тут же повозка как бы оделась перьями. Над опереньем птичьим выросли семь глав: три бычьи – вдоль дышла, четыре головы единорогов – по углам. Теперь на колеснице восседала блудница, озирая пространство загребущими глазами. Рядом стоял урод и оба целовались то и дело. Едва блудница кинула свой похотливый взгляд на меня, страшный хахаль ее сердито отстегал. После, источая злобу, он отвязал чудовище и уволок его с блудницею в чащобу.

   «Deus, venerunt gentes», – донеслись до меня слова из Псалтыри. Это пели поочередно то девы, то почтенны старцы, то непорочны жены. Все они сияли от чистых слез. Беатриче в скорби внимала им. Потом произнесла: ''Modicum, et non videbitis me. Et iterum, Modicum, et vos videbitis me".

   Слова Ее принизали все сущее, как будто свет объял тьму тысячелетий. Она одним движения руки мне, Стацию и деве приказала идти вслед за седмицей светочей. А на десятом шагу в глаза мне хлынул свет Ее очей.

   – Не отставай, – Она сказала мне, – и слушай. Подумай, что спросить.

   Я осмелился к Ней подойти, но приближаясь, как бы отдалялся. Долго не решался подать свой голос – и наконец спросил:

   – О, Госпожа! – Осознав, что способен внятно произносить слова, я осмелел: – Вы лучше знаете о том, что мне необходимо.

   – Твой дух еще стеснен. Ты пока еще и говоришь как будто спишь: тебя неволят страх и стыд. Колесница, поврежденная в твоем воображении зверем, пришедшим из бездны, означает, что она была, потом ее не стало. От Вселенского судьи не спасают вино и хлеб. Нагрянет тот, чьи перья, пав в священную повозку, пленят ее и изуродуют. У порога уже стоят благие звезды. Однажды приидет Пятьсот Пятнадцать, Божьий вестник, который истребит блудницу и урода. И время бедствий сменится эпохой мира. Так потом и запиши, умные – поймут. И не забудь сказать, что видел, как дважды было осквернено в Земном Раю Древо Познания. Всякий, кто терзает священное растение, повинен в самой страшной из крамол. Испробовав его плодов, первый из людей обрек своих потомков на тысячелетние мученья. Грехи же искупал другой. Запоминай! Твой разум полуспит еще, но ты обязан привнести на Землю все здесь тобой услышанное. Для того сюда ты и допущен.

   – Постараюсь.

   – Не вдумывайся в смысл – просто передай.

   – Но... отчего так происходит, что ближе я стараюсь быть к Вам, тем недоступней Вы становитесь...

   – Земные школы не учат постигать сокрытое в глаголе. Ты должен осознать, что вашей философии до истины так же далеко, как и Земле до Неба.

   – Зато, – придумал я себе такое оправданье, – на Земле ни разу я не чуждался Вас.

   – Ведь ты уже забыл, – Беатриче улыбнулась, – что совсем недавно пил из Леты. Ты судишь об огне по дыму. Впрочем... теперь я буду говорить с тобой без аллегорий – напрямую. Уж слишком груб твой разум.

   Между тем Солнце взошло в зенит.

   – Это... Лета? – я с удивленьем глянул на поток.

   – Мательда. – Беатриче указала на деву купавшую меня в реке. – разве тебе не говорила? Твой разум, Данте, затмила поволока лишних мыслей. Мательда, радость моя... своди-ка ты его еще в Эвною: пусть освежит там силу добрых дел.

   До меня дотронувшись рукой, Мательда дала знак идти, а на ходу сказала Стацию: «Ты тоже иди за нами». Как сладостна была вода Эвнои! К Беатриче я возвращался обновленным. Я был чист и совершенно достоин звезд.

   К ПЕРВОПРИЧИНЕ

   Движитель мирозданья пронзает все лучами. Где-то больше, где-то поменьше, но льется Свет всегда.

   Мы находились в тверди. Беатриче смотрела на Солнце, взошедшее в зенит, без страха, я же к Ней направил взор. В Ее глазах я видел отражение светила и казалось, мы слились в единый луч. Это дало решимость и я бросил безрассудный взгляд на Солнце. Хватило только одного мгновения – больше я не вынес – но я успел заметить, что оно искрится будто взятый из горнила железный стержень. Тут сиянье преумножилось: как будто бы второе Солнце взошло! Я находил опору лишь в очах у Беатриче, Она ж глядела только ввысь.

   Казалось, моя душа освободилась от тела. Мы возносились вместе со светом и я слышал музыку небесных сфер! Даль пленила светом, а гармония мелодий преумножала чувство Божества. Беатриче говорила:

   – Представления неверные ты должен превозмочь – тогда поймешь все сущее. Знай: сейчас мы мчимся ввысь быстрее молний, с небес пронзающих тело Земли.

   – Госпожа моя, – я произнес, – теперь мне хорошо как никогда Но разве возможна такая скорость...

   – Вселенная устроена, – ответила Она, на меня взглянув как мать на сына, – в определенном порядке и с неизменным строем, что дарует сущему подобье Бога. На всякой твари отображен след вечной Силы. Те же из существ, в ком живы разум и любовь, способны постигать подлинную сущность Света. Высота дается тем, кто как стрела, находит тетиву. Лишь бы только ты видел цель.

   И вновь Она свое чело подняла к небесам. Я неотрывно глядел в Ее глаза, Она же проникала в суть моих душевных чаяний. Мимо нас буквально пролетела пятнистая Луна. Мы добрались до чудного предела и Беатриче торжественно сказала мне:

   – Прославь того, кто позволил нам слиться с первою звездой.

   Мне показалось, нас накрыло нежным облаком, и оно нас приняло как вода – луч света. Я ощутил саму непостижимость слияния с божественным, понятного без всякого рассудка: вот что такое истинная вера!

   – Да, – воскликнул я, – благодарю Того, Кто выделил меня и мира смертных, чтобы показать все эти чудеса! Госпожа... так что же означают пятна на Луне, ведь это не просто память о безумном Каине...

   – Сужденья смертных и вправду ложны. Взирай на знаки без печати удивленья, здесь снова разум не силен. Но как ты сам предполагаешь?

   – Наверное, от того, что тело Луны неравномерно плотно.

   – Восьмая твердь явит нам звезды, которые разнятся качеством и силой света. Если б дело было в плотности материи, все звезды влияли бы на Землю одинаково. Различье свойств порождено принципиальными началами, ты же полагаешь, что начало у всех одно. Для вас – там, на Земле – опыт является основой всех наук. За звездной твердью есть девятая, и там – вся сила восьмого круга. И такие взаимоотношения установлены между всеми кругами. Здесь все пронизано причинами и следствиями, а у кругов есть двигатели. В этом мире каждый шаг ведет к познанью истины.

   Вдруг я увидел череду светящихся шаров, как бы беседы ждавших. Вначале я посчитал, что это наважденье, но спутница моя, смеясь, сказала:

   – Тебя встречают подлинные сущности. Здесь место тех, кто преступил обет. Спрашивай, выслушивай и верь: ими движет свет правды вечной.

   Я обратился к той из душ, которая, как мне показалось, наиболее во мне заинтересовалась:

   – Блаженная душа, пусть благодать пребудет с вами! Я был бы счастлив услышать ваше имя.

   – На земле была я девственной сестрой, – ответила она, чистейшим взором одарив меня, – и звали меня Пиккарда. Я в самой медленной из сфер по той причине, что строго не блюла земной завет.

   – Божественен и чуден ваш вид! – Я вовсе не заискивал пред ней. – Разве вас не ждут сферы более высокие?

   – На то есть воля Высших. – Ответила Пиккарда вдохновенно. – Нашу жажду здесь утоляет Закон Любви.

   Теперь я что-то понял: всякая страна на небе – Рай, хотя они и разной меры. Но тогда я путался в своих определеньях. Запев «Ave, Maria», тень Пиккарды исчезла. Я был растерян: и в Раю есть иерархия душевных состояний?! Эта невеста Христова праведна была – но не вполне... Я глянул на Беатриче, но госпожа так сверкнула своими прекрасными очами, что я вновь смутился. Вскоре Она смягчилась и сказала, явно читая мои мысли:

   – Ты хочешь знать, правду ли говорил Платон, утверждая, что души возносятся обратно к звездам. Ближе всех к Богу Моисей, Самуил, оба Иоанна и Мария. Все они равновысоки тем душам, что ты видел здесь, на Луне. Но первый круг не делает их равными, ибо они не в равной мере насыщаются дыханием Предвечных Уст. То, что платоновский Тимей болтал о душах – якобы душа вернется к своей звезде, чтобы явиться в новом теле – несходно с подлинным. Здесь мысль бессильна сущность охватить, хотя в платоновых идеях есть доля истины. Ловушка в том, что люди, вняв Платону, стали заблуждаться, давая имена телам небесным. Гложет тебя и другое сомнение: о воле человека и способности свершать разумные поступки. Глубины этой правды смертным постижимы. Брат мой, ты ведь нередко видел, как человек, робея перед кем-то свершает то, чего он не желал. Так Алкмеон, не смея ослушаться родителя, убил родную мать. От зла спасаясь, он стал злодеем и насилье слилось с волей, которая по сути не желает зла. Пиккарда говорила тебе о чистой воле, я – о другой, и мы все правы.