Текст книги "Вниз, ввысь, к первопричине (СИ)"

Автор книги: Геннадий Михеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

 ВНИЗ, ВВЫСЬ, К ПЕРВОПРИЧИНЕ

   Прозаическое изложение «Комедии» Данте Алигьери.

   Текст как таковой (причем, всякий) имеет волшебные свойства. Поскольку через буквы и слова автор старается донести до читателя некие смыслы, при чтении мы как бы восстанавливаем мир заложенных создателем образов и соображений. Мысль изреченная в любом случае исказится, и с этим надо считаться даже без знания основ герменевтики. Но многое зависит от мастерства автора, ведь в итоге читатель все равно при чтении выстроит свою конструкцию из полученного материала. Это и есть творчество, в котором все стороны коммуникации стараются напрягать извилины серого вещества головного мозга.

   Уместно было бы сравнить кодирование при помощи текстов с механизмом наследственности в живой природе, но гены – это инструкция, а произведения художественной литературы порой и создаются лишь для того, чтобы читатель получил удовольствие (желательно – эстетическое). Да к тому же произведения искусства получают свойства живого организма. Примерно так же можно рассуждать и в масштабах всей Вселенной – но только при условии, что ты веришь в креационизм. Разве только язык литературы (если таковым ты владеешь и тебя научили читать) понятен, а язык Универсума пока еще представляет из себя, как говаривал Исаак Ньютон, океан, на берегу которого неразумные дети забавы ради выбирают красивые камушки.

   Хорошо, что авторы редко говорят буквально. Во-первых, это никому не нужно (если речь идет не об учебнике для саперов), во-вторых же, мир неустанно меняется, а посему даже буквы в разные времена воспринимаются неоднозначно. Здесь открывается простор для деятельности предприимчивых личностей. Каждый более-менее опытный пишущий человек знает: чем больше «напустишь тумана» тем легче сойдешь за умного. Дымка со временем развеивается, о заработать хоть какой-то капиталец может и удастся. И все равно долго дурить людей не получится.

   Что такое семьсот лет в масштабах человеческой истории? Это приблизительно тридцать поколений, не так и много. Сильно ли изменяется за данный промежуток времени человеческое общество? Смотря – в чём. Если говорить о культуре текстов – в особенности художественных – человек остается прежним. Тому доказательством – один из величайших литературных памятников культуры, Дантовская «Комедия». Напомню: слово «Божественная» к названию данного произведения восхищенные почитатели добавили уже после смерти Алигьери.

   В наших сумасшедших домах и теперь содержатся разные индивидуумы, утверждающие, что де они побывали в иных мирах и общались с такими фигурами, которые, возможно, и самому Данте не снились. Некоторые из пациентов сочиняют целые опусы, красочно описывая свои видения. Психиатры одобряют бумагамарательство, ибо арт-терапия – апробированная методика лечения психических отклонений. Строго говоря, произведение Алигьери напоминает бред сумасшедшего, тем более что там содержится идеальная для безумия система. Но у «Комедии» счастливая судьба, и это дает надежду другим творческим личностям с больным воображением.

   «Причесывая» исходный текст «Комедии» на свой лад, я постарался избавиться от высокопарных рулад наподобие «ты, читатель, сейчас безмерно удивишься». После Аушвица и Хиросимы человечеству стало несколько сложнее удивляться и проще сойти с ума. Антураж эпохи – явление эфемерное, посему эту амальгаму чаще всего полезно счищать.

   Не могу не удержаться от «хайпа»: мизерные существа, напавшие на человечество ныне – я про «корону» – привнесли на Землю элементы Ада. Над предлагаемым Вам текстом я работал аккурат во времена разгула пандемии, которая, несомненно, изменила этот мир. Кстати, Данте повезло: при его жизни эпидемии в Европе свирепствовали не столь сильно, как, например, при Джованни Боккаччо.

   Данте написал свою «Комедию» особым, изобретенным им же стихотворным размером – терциной. Конечно, трехстишие, своеобразное отражение «Божественной Троицы» (великое в малом) задает четкий ритм. Но таковой может и убаюкать, создать фон, который, возможно отвлечет, от сути. Не сомневаюсь, что труд постижения «Комедии» в оригинале благороден, научившийся получать от этого удовольствие – счастливейший из людей. По крайней мере, решившийся освоить тосканский диалект староитальянского языка энтузиаст породит в своем головном мозгу новые нервные связи (только бы не нарушились старые!). Однако в любом случае это будут единицы. Это я обосновываю нужность своей работы, цель которой – четче разглядеть замысел Данте.

   У переводов «Комедии» на русский язык богатая история. Первый из таковых как раз был прозаическим: его в 1842 году сделала Елизавета Кологривовова, писавшая под псевдонимом «Ф. Фан-Дим». До нее «Комедию» русские люди читали во французских переводах, а Елизавета Васильевна, владея несколькими языками, в том числе итальянским, отважилась переложить творение гениального флорентийца на русский, стараясь передать дух подлинника. Потом русские авторы создали немало интерпретаций – уже поэтических. Наиболее качественный, «академический» перевод сделал Михаил Лозинский. Надо сказать, Михаил Леонидович (кстати, он являлся ближайшим другом поэта Николая Гумилева, за что был в свое время осужден) совершил подвиг, ибо значительную часть работы выполнил в блокадном Ленинграде, буквально умирая от голода. Именно этот, без сомнения, великий труд я взял за основу моего изложения.

   Что такое в сущности проза. Предположим, я побывал в какой-нибудь, пардон, заднице мира и хочу поведать о своих приключениях приятелю. Вряд ли я воспользуюсь поэтическими формами. Мне нужно изложить все перипетии по возможности кратко и хлестко. А вот, когда дело касается местностей восхитительных и прекрасных, тут уже не обойдешься... нет – не без рифм, а без визуального ряда, ибо лучше хотя бы разок увидеть. Поэтому проза не сильна в деле описания всяких прелестей, зато годится для рассказа об ужасах, в котором уместно себя же осечь: ''Дальше было так страшно, что лучше промолчу''.

   Данте в ''Комедии'' много внимания уделил цвету, и это тоже – язык. Правда, надо учесть: наименования цветов в средневековой Италии и в «послуредневековой» России (я имею в виду наше время) не идентичны. Кстати, поскольку на нас частично феодальный строй, мы знаем, что такое – война кланов, ''отжим чужой собственности'' и подавление еретиков. Для примера предлагаю мысленный эксперимент: вообразите, что кто-то сообщил, будто бы одного из патриархов православия видел в Аду в самом неприглядном виде. Какова будет реакция энтузиастов? А это значит, что духовное состояние русского общества XXI века от Р.Х. заметно проигрывает итальянскому XIV веку.

   «Комедия» перенасыщена реальными персонажами, современниками Данте. Похоже, Алигьери пожелал увековечить всех, кого знал и литературно отомстить недругам. Это у него получилось: если бы не «Комедия» никто бы и не вспомнил о сотнях живших в эпоху Данте физических лиц. В своем изложении я большинство имен упустил.

   Оригинал «Комедии» исполнен интеллектуальной игрой: Данте демонстрирует свою осведомленность почти во всех областях человеческих знаний своего времени. Сейчас это выглядит забавно. Но ведь перед нами фантастическое произведение, допускающее любой вымысел.

   Многие из обитателей Дантовского Рая убедительно доказывают (на словах), почему Высшие их определили в хорошее место, хотя в земной жизни они не всегда вели себя хорошо. Все эти доказательства я так же сократил, ибо перед нами всего лишь воображаемый Дантовский Рай, где автор поселил всех, к кому он хорошо относится.

   Дантовское Чистилище неправдоподобно, но сама модель красива. Я бы сказал, математически прекрасна. Здесь я не буду утверждать, что де миров, выдуманных Алигьери, не существует. Вопрос в другом: хотим ли мы, чтобы они существовали? Полагаю, текст можно рассматривать как сон Данте, породивший и демонов, и ангелов. В этих грезах, если выразиться поэтично, есть и свет Ада, и пепел Рая.

   Наш старший современник, медиевист Умберто Эко сочинил роман «Имя Розы», в котором описываются вымышленные события 1327 года, то есть, Дантовской эпохи. Произведение непростое, пронизанное средневековой символикой. Так вот: «Комедия» Данте гораздо сложнее, ибо Эко играет со своими читателями в детектив, Алигьери же наоборот воображает самого себя игрушкой богов. А это значит, одной ногой Данте стоит в античности. Но другой – уже в нашем времени, в этом суть «феномена Данте». Смысл человеческого существования и раздумья о посмертном бытии для интеллектуалов того времени значили гораздо больше, нежели для нас. С другой стороны, за ширмой «Комедии» может скрываться пародия на средневековую схоластику. По крайней мере, произведение Данте насыщено комическими персонажами, да и вообще там хватает юмора, даже в Аду.

   Мое сугубое мнение: если Ад Данте правдоподобен (потому что это Аид античности, образ которого оттачивался веками), Чистилище красиво, с Раем не все так однозначно. В некоторых местах он выглядит несколько приторным и даже тошнотворным. Возможно, это из-за моей персональной боязни высоты и яркого света. Человечество умеет строить филиалы Ада на земле. А вот попытки построения райских уголков всегда выливаются в обустройство новых уголков Ада. В этом плане я нахожу еще один скрытый смысл «Комедии», причем автор заложил его неосознанно.

   В «Комедии» собраны почти все знания и заблуждения эпохи Данте. В итоге Алигьери прорисовал целостную картину Мира. Идею же Священной Точки даже специалисты-космологи нашего времени называют пророческой. Дантовская модель мироздания – вовсе не выдумка Данте, зато поэт украсил ее множеством изящных деталей, способствующих стиранию границ между наукой, искусством и религией. Иначе говоря, философией, поэзией и фанатизмом.

   В пересказе я отказался от метафор, посчитав, что оригинальный текст таковыми перегружен, да к тому же нам сложно вникнуть в контекст образных сравнений. Особенно важна для Данте магия чисел. Нам разнообразные цифровые соотношения не скажут ни о чем, для современников же Алигьери числа имели первостепенное значение. Об этом, кстати, буквально кричал и Умберто Эко в своем «Имени Розы».

   Вокруг Данте много домыслов. Первый биограф поэта Боккаччо собрал множество анекдотов, которые могут и соответствовать реальным событиям, но верить им можно только отчасти. Последующие исследователи их обильно тиражировали, в результате мы, скорее всего, реального Данте потеряли. Так же мы толком не знаем, кто такая Беатриче Портинари и существовала ли она в физической реальности.

   Книги и впрямь – удивительные вещи. Говоря о давно ушедшем авторе, мы можем использовать настоящее время. Впрочем, мы теперь не слишком чувствительны к знакам. Например, «Беатриче» означает: «дарящая блаженство». Зато мы имеем неплохое представление о параллельных мирах и даже предполагаем, что наша жизнь – всего лишь голографическая проекция.

   Данте принадлежал к цеху врачей и фармацевтов, но на самом деле он был одержим не медициной, а числами и Богом. У одержимости числами нет названия, а вот для болезненного пристрастия к Божественному таковое есть: энтузиазм. «Комедия» в этом ракурсе – попытка через числа приблизиться к Богу. То же самое делают современные нам математики.

   Что касается политического подтекста. Все эти черные, белые, гвельфы, гибеллины, зеленые, голубые, радужные... «дифференциация по цвету штанов» интересна теперь разве только тем, кто желает постичь всю подоплеку склочной части Дантовской «Комедии». Мне интересно другое.

   ВНИЗ

   В момент равновесия жизни и смерти я ощутил себя посередине широкой долины. Путеводная планета уже уползала за горный хребет и меня обуяло чувство пустоты. Глаза мои принялись искать хоть что-то, за что можно зацепиться, и я разглядел очертания леса. Поспешив к Востоку, я вошел под сень деревьев и попал во власть полумрака.

   Прильнув к могучим корням, я ощутил усталость. Так человек, вырвавшись из объятий штормового моря, бессильно припадает к берегу. Но еще было странное чувство освобождения. Восстав, я двинулся вглубь леса – и тут передо мной возникла стремительная рысь. Дикая кошка стала выделывать кренделя, будто не желая, чтобы я шел дальше. Но я не побоялся, доверясь свету звезд. В этот момент я увидел льва.

   Зверь, рыча, шагнул ко мне, похоже, он был голоден. За ним семенила волчица, глаза которой явно не светились дружелюбием. Ужас сковал мои ноги, но по счастью, во мне пересилило желание жить – и я во всю прыть устремился вниз, к долине. В сумерках передо мной возникла фигура человека. Я опешил, он же молча меня созерцал.

   – Кто бы ты ни был, – воскликнул я, – призрак или живой, спаси!

   – Да, – ответил незнакомец, – когда-то я и взаправду был человеком. Рожден в Ломбардии, при Юлии Цезаре, творил при Августе. Я был поэтом, славен был рассказом о том, как из погибшей Трои спасся Эней, сын Анхиза. Но... куда же ты несешься? Неужто не хочешь познать глубинк, узреть причины и начала...

   – Ты... Вергилий? – я не мог поверить, что предо мной певец певцов, величайший из стихотворцев. Я стал рассыпаться в лести, и мои рулады были абсолютно искренни!

   – Ты должен выбрать путь иной. – Отрезал тот, пред кем я был готов уж распластаться. Я внимал. И дух продолжил: – Из зверей, которые тебе предстали, более всего опасна волчица. Она безумно голодна, такая способна на всё, ибо ею движет зависть. Но и на эту тварь найдется добрый Пес, который не променяет честь, любовь и мудрость на все сокровища Земли. Промеж двумя фетрами он станет верным защитником Италии, памяти предков не посрамив. Славный Пес когда-нибудь пленит волчицу и загонит в Ад. Ступай за мной – и прикоснешься к Вечности. Увидишь, как страдают души, жаждущие новой смерти. Потом узришь и тех, кто тешится надеждой на блаженство. Если повезет, встретишь душу той, кого зовешь достойнейшей. Она тебе покажет горний мир, куда мне, недостойному, заказан путь...

   Увидеть свет Петровых врат... вот подарок! Я все же выразил сомненье:

   – Хватит ли мне сил на подвиг? Я у тебя читал, как в царство Вечности спускался Эней. На то он и герой. Или апостол Павел, видевший Рай и Ад: он же избранный. Куда мне до великих... С ума сойду ведь, только лишь взглянув на Царство Мертвых.

   – Страх, – отвечал мне дух Вергилия, – не лучший из союзников рассудка. Так мы уподобляемся зверью. Признаюсь, что меня заставило прийти к тебе. Точнее, кто. Это женщина, прекраснее которой я не встречал, когда еще грешил в подлунном мире. Ее я встретил в области, лежащей на границе добра и зла. Она велела найти тебя, при этом много о тебе сказав приятных слов. Не скрою, и о моем искусстве она отзывалась восторженно, при этом приказав немедля прийти к тебе, чтобы воззвать.

   – Беат... риче?!

   – Ты знал. Но ведаешь ли, что она тебя все так же сильно любит?

   – Веди, учитель! – воскликнул я решительно.

   – Знай, путник: ты благословлен покровом трех благословенных жен...

   «Я сотворен первым и вечен. Входящий, оставь надежду»: такие слова были начертаны над входом.

   – Учитель, боязно. – сказал я провожатому.

   – Не слушай шепот страха, – успокоил дух Вергилия, – если хочешь увидеть правду, будь непреклонен.

   Он подал руку и мы вступили мир иной. Сразу же я услышал стоны, крики и рыдания, сливающиеся в непрерывный гул. Я сник, хотелось вырваться, вернуться к сени леса. Я все же собрался с духом и спросил:

   – Кто они?

   – Здесь те, – ответил провожатый, – кто при жизни на Земле был ни холоден, ни горяч, не снискал ни славы, ни позора. А с ними – ангелы, которые, когда заколобродил Люцифер, встали посередине, не примкнув ни светлым, ни к темным силам. Все они не достойны ни Неба, ни пропасти Ада. Эти существа осуждены страдать без смерти и без жизни, ибо не сотворили ровно ничего, чтобы оставить о себе хотя б какую память. Да и не стоят они нашего внимания – идем же...

   И все же я взглянул... безликие, однообразные, серые. Они слились в бесформенную массу. Болото полуживых. Взглянув пониже, я разглядел развернутое знамя, которое кружилось в вихре, а за ним торопилась вереница человекоподобных теней. Приблизившись, я одну узнал: то был старик, еще совсем недавно отрекшийся то высшего духовного сана. Неужто этот почтенный человек здесь оказался всего лишь из-за своей душевной слабости? Все эти жалкие подобия людишек спешили за дурацким флагом, а за ними роились осы, безжалостно покусывающие жертв, чьи слезы проливались кровью, которую тут же пожирали мерзостные черви.

   Я разглядел еще толпу существ, стоящих у реки. Мой провожатый пояснил: мы подошли к потоку скорби, Ахерону. В лодке к нам приближался седой старик. Он возглашал:

   – Род проклятый, горе вам! Лучше вам забыть навеки Небо, вас ждут лишь мрак, мороз и зной. – Величественный лодочник вдруг обратил свой взор ко мне: – А ты ступай-ка прочь, живым средь мертвых делать нечего. Или тебя ждет челн другой, полегче.

   – Укороти свой гнев, Харон, – вступился за меня Вергилий, – Того желают те, кто в силе.

   Перевозчик замер, и лишь только в глазах его горело пламя. Ждущие на нашем берегу зашевелились, стали яростно хулить того, кто осудил их на грядущие мученья, не забывая проклинать все человечество, своих родителей и даже семя, из которого произошли.

   Харон веслом размашисто махая, погнал несчастных в лодку. Обреченные визжали свиньями. Едва набитое мерзким отродьем судно отчалило, на нашем берегу скопилась новая когорта мужчин и женщин, по которым плачет Ад.

   – Вот так, сын мой... – раздумчиво сказал Вергилий: – не стоило им Бога гневить. Теперь ты понимаешь, почему Харон к тебе был так строг?

   Я не успел ответить. Вдруг затряслась Земля, сам Ад из чрева своего дыханием меня обдал – и я упал, забылся...

   ...В сознание меня вернул надрывный шум. Открыв глаза и встав, я смог окинуть взором этот мир и понял так, что Ад – громадный котлован, а вниз идет спиралевидная дорога. Покамест было непонятно, что там, в зияющей пучине. Дух поэта, подойдя, воззвал:

   – Идем же. Я впереди, а ты – за мной.

   Но я приметил, что Вергилий бледен. Как будто страх его сковал.

   – Учитель, – я спросил, – да ты уверен ли?

   – То не боязнь, – ответил поводырь, – а скорбь о тех, кто в первом круге. Не стой же, путь не близок...

   ...Я не слышал криков: в единый гул сливались вздохи страдальцев. Всмотревшись, я различил не только женщин и мужчин, но и... младенцев.

   – Некрещенные. – Мне пояснил Вергилий: – Если ты не принял крещения, не спасут даже самые добрые дела. Сюда попали также все, кто жил до христианства. Не исключение и я... и рад бы был, но в Лимбе нам не дано прощенья.

   Душа моя облилась смесью недоуменья с горечью. Как же так: столько людей, при жизни сделавших, возможно, немало хорошего, не осквернившие свой дух богопротивными делами, попали в Ад...

   – Скажи, учитель, – не сдержался я, – хоть кто-то из них был удостоен искупления?

   – Однажды, – не замедлил поэт ответить, – здесь побывал Сын Божий. Он забрал нашего праотца Адама с сыном Авелем. Взял Ноя, Моисея, Давида, Авраама, Иакова с Исааком, Рахиль. Они и стали первыми блаженными...

   ...Имена ветхозаветные Вергилий перечислял, когда мы скорым шагом спускались дальше в чаще душ людских. Вскоре я увидел огонь под полусферой мрака, и этот свет был слишком уж безрадостным. Там, внутри теснились тени.

   – Их слава угодна Небесам. – изрек Вергилий.

   Из сонма душ явились нам четыре тени. Весь облик их явил достоинство, один из них воскликнул, обращаясь в моему проводнику:

   – Почтим великого поэта! Он достоин Света.

   – Вон тот, с мечом, – мне пояснил Вергилий, – певец певцов, почтеннейший Гомер. Второй – Гораций, критик нравов. Чуть позади – Овидий и Лукан. Конечно же, для нас Гомер – первейший.

   Тени к нам приблизились. Гомер мне улыбнулся, и не скрою: мне было лестно, ведь в этот миг я чувствовал шестым средь величайших...

   ...Когда я шел плечом к плечу с великими, меня переполняло чувство гордости. Впереди, в таинственном сиянии как бы проявился высоченный замок, окруженный семью стенами, а под ним шептал ручей. Перешагнув поток, я очутился на тропе, идущей сквозь семь ворот. Напротив простирался луг, пьянящий ароматом трав. Там неспешно прогуливались люди. Их лица удивили небесным спокойствием, они беспечно о чем-то меж собой вели беседу.

   Поднявшись вместе с тенями благороднейших поэтов на зеленый холм, я обозрел... цветущий сад. Вот тебе и Преисподняя... И сердце мое возликовало, когда от славных спутников узнал, что за тени здесь обитают. Электра, Гектор, Эней, победоносный Цезарь... там много было славных духов, и многих я узнавал. Вот Сократ с Платоном диалог ведут. Есть и другие философы – как Эллады, так и милой мне Италии. Но узнал я и восточного светилу Авиценну, и Саладина добросердечного, и разумного Аверроиса...

   Я даже не заметил, как четверо моих спутников исчезли... и мы снова с Вергилием шагаем дорогою во тьму. На втором витке увидел я безмолвную толпу. Первый, кого я узнал, был Минос: я старался держать себя в руках, но рот у тени критского царя был так перекошен, что не отвел свой взгляд я лишь силой воли. Здесь этот великан вершил над душами особый суд.

   У Миноса длиннющий хвост. Выслушав рассказ очередной души о прегрешеньях, своим отростком тиран-мучитель обвивает обреченного столько раз, на сколь кругов опустится осужденная тень. Глядя на обреченных, стоящих в ожидании, я понял, почему и на Земле все очереди смотрятся зловеще. Минос, обратив взор на меня, свирепо закричал:

   – А ты-то здесь зачем, чудак?! И что за тень с тобой... Ты что, подумал, что так легко войти!

   – Остынь! – Отрезал мой поводырь: – Не преграждай дороги тому, кто под защитой сильных...

   ...Снизу доносился гул стонов. Потоком вниз сносило души проклятых. Как ветром, тени било о скалы, крутило в вихрях, кидало наземь... кто-то рыдал, другие изрыгали ругательства, обзывая Бога нечистыми словами. Вергилий пояснил: это круг для тех, кто на Земле был предан зову плоти. При жизни эти люди знали только слово «хочу». Теперь, будто бы стаю скворцов, их тени крутит адский ветер. Они даже лишены права на индивидуальность.

   Вергилий мне поведал, что одна из теней, теперь неотличимая от прочих, когда-то была царицей Семирамидой, предававшейся разврату и разрешившей извращения. Другая на Земле именовалась Клеопатрой, блудницей она была отъявленной. Есть там Елена, ставшая причиной убийственной войны; Ахилл, позорно побежденный низкой страстью; Парис, Тристан, Паоло и Франческа... всех погубила похоть.

   Я смутился. Все они – прославленные жены и мужья, оставившие след в истории! Я попросил Вергилия, чтоб он дозволил поговорить с последними двумя.

   – Проси у ветра, – сказал поэт, – чтоб он пригнул ту пару поближе к нам и выделил из вихря.

   Я не к ветру – к Господу воззвал. И вот из роя выделились две прижавшихся друг к другу тени. Одна из них заговорила:

   – Приветствую тебя, живой, почтивший нас, грешных, кровью обагривших Землю. Если б нам было дозволено, мы помолились бы Всевышнему, чтоб Он даровал тебе спасение – ведь ты, надеемся, способен на милость к падшим. Пока нас адский ветер отпустил, мы рады поделиться сокровенным. Моя душа страдает, я и сама желаю поделиться этой мукой. Я родилась в милой моему сердцу Равенне. Любовь земная – сила, способная сжигать. Мой возлюбленный был пленен моим когда-то благоухавшим телом, так легко погубленным. Меня к нему ведь тоже привела коварная стезя, на которой легко рассудок потерять. Теперь мы вместе кружимся Аду, и наши муки –до Каина...

   – Тень Франчески, – мне объяснил Вергилий, – вещает о девятом круге. Там страдают предавшие своих родных. Но что ты приуныл?

   Я и взаправду помрачнел. Как же так?! И где граница промеж возвышенной любовью и животной страстью? И что есть человек, если дано нам существовать и в плотском, и в духовном единовременно...

   – Ах, – воскликнул я, – да кто бы знал, какие противоречия этих влюбленных вынудили ступить на скользкую дорогу! – Я обратился к тени Франчески, которую я и теперь жалею искренне: – Тебе я скорбно сострадаю, правда. Но скажи: какой урок вы извлекли, когда впадали в страстный плен?

   – Счастлив тот, – ответила мне тень, – кто в горе не забывает радостных времен. А если хочешь знать о сути злосчастной любви, поведаю вот, что. Там, на Земле читали мы волнующий рассказ о рыцаре, имя которого: Ланселот. Как он был полон вожделенья к супруге короля! Мы – двое, оба молоды, беспечны. Над книгой наши взоры встретились... мы, вздрогнув, опустили глаза, но огонь уже зажжен был фантазией писателя. Едва дошли до места, где Ланцелот добился поцелуя с возлюбленной, когда их губы слились... Паоло, дрожа от вожделения, приник к моим устам. Мы страницы не дочитали, книга стала нашим Галеотом. Но вот, в чем признаюсь: память о тех минутах греет нас и в адских муках...

   Когда Франческа произнесла последние слова, тень Паоло надрывно разрыдалась. Я ощутил, как по моему лицу стекает холодный пот. Я провалился в темноту...

   ...Сознание вернулось, когда я находился в окружении ином. Мой поводырь сказал, что это третий круг. Лил холодный дождь, было мерзостно и сыро, пахло гнилью. В грязи стоял огромный трехголовый пес.

   – Настоящий Цербер! – воскликнул я.

   Этот монстр сердито лаял на жалких человекоподобных существ, стоящих в жиже. Три пары налитых кровью глаз взирали на несчастных злобно, лоснилась жиром борода, живот раздут, когти готовы пронзить любого... То и дело гигантская собака выхватывала тени из толпы – и рвала на части. Жертвы нечеловечески визжали, в конвульсиях сжимались, бессильно прикрываясь тонкими руками. Цербер завидел нас.

   Он разинул пасти, показав клычищи. Вергилий не растерялся: нагнувшись, схватил ком грязи – и метнул собаке прямо в морду. Демон застыл, как будто пораженный. Повинуясь знаку поводыря, я двинулся вперед. Такое было чувство, что мы бредем по пустоте, обретшей форму тел людских. Души грешных подобно червям возились в жиже – и лишь одна привстала, подняла глаза, произнеся:

   – Послушай, плоти не лишившийся еще: меня ты знаешь. Ты уже существовал, когда я участи своей был удостоен.

   – Не узнаю. – Ответ мой был совершенно искренен. – Скажи мне прямо: кто ты, откуда...

   – Родной твой город Флоренция, завистью исполненный, был и моею родиной. Там, на Земле меня прозвали Чакко, что, как ты знаешь, на нашем наречии звучит как Свинтус. Сюда же, в гниль попал я за свое обжорство. Во всяком ужасе есть и хорошее: мне здесь не так и страшно истлевать, ведь со мною рядом полно таких же, грешных чревоугодием.

   – Чакко, – обратился я к несчастному, подразумевая, что душам грешных даровано предвиденье. – Сопереживаю твоим страданьям, слезно сожалею. Но скажи: чем закончится междоусобица в нашем городе? Что зажгло сердца флорентийцев столь лютой злобой...

   Помедлив, он ответил:

   – Прольется кровь. Сначала власть белые возьмут, а черных всех изгонят. Едва Солнце трижды явит свой лик, первые сдадутся, а последним помощь будет от привыкшего лукавить. Есть только двое праведных, но их не захотят услышать. Разве ты не знаешь, что всего три силы движут глупыми: зависть, алчность и гордыня.

   Я назвал имена достойнейших граждан Флоренции, спросив у духа Чакко: не встречал ли он в Аду теней этих приятных мне людей.

   – Было дело, – признался Свинтус, – многих из них я видел здесь... только чуток пониже. Возможно, ты и сам найдешь их – если рискнешь спуститься. Но и я тебя прошу: вернувшись в мир живых, напомни людям обо мне.

   Сказавши, Чакко провалился в грязь, смешавшись с прочими телами. Теперь уже заговорил Вергилий:

   – Они здесь будут гнить до Страшного Суда. Тогда они вернутся в прежний образ и каждый вернется к своей могиле...

   ...Когда мы дальше двинулись, превозмогая грязь, я обратился к провожатому:

   – Учитель, а что же будет после того, когда свершится Страшный Суд? Мученья этих душ не бесконечны?

   – Твоя наука утверждает, – торжественно ответил мне Вергилий, – что чем природа совершеннее становится, тем больше благодать или сильнее боль. Тем, кто здесь, совершенства ждать не стоит, но бытие их без сомненья в будущем...

   Вдруг нам дорогу преградил звероподобный Плутос. Он кричал, хрипя: «Рарe Satan, рарe Satan aleppe!» Я ужаснулся, но Вергилий приказал не поддаваться панике и к зверю обратился:

   – Заткнись, волчара пропади в своей же вздувшейся утробе! Мы идем во тьму и так желают Высшие.

   Зверь обмяк и ярость растворилась. Плутос нас впустил в четвертый круг. Вскоре открылась нам картина: две когорты духов двигались одна на другую, и все тащили тяжеленные тюки. Полчища сшибались и разбредались прочь. Собравшись в толпы, вновь впрягались в ношу. То и дело доносились стоны: «Вот, накопил...», «К чему стяжал...», «Думал, добро – к добру...» И вновь впрягались, сталкивались, ныли.

   – При жизни, – пояснил Вергилий, – одни не знали меры в стяжательстве, другие отличились в расточительстве. Теперь они, две партии составив, несут единую повинность. Среди них есть кардиналы и даже папы: таких не переплюнут ни скупцы, ни моты.

   – Но я бы тогда узнал хотя бы кого-то из тех, кто предавался такого рода прегрешениям. Много людишек сорта этого я видел.

   – Не узнаешь. Все лишены своих примет, превращены в тупую массу. Их удел – влачить свой груз и схлестываться в схватке. Ты видишь теперь, как справедлива бывает Фортуна.

   – Но разве Фортуна – не счастье всех народов?!

   – Глупцов, – ответил мне Вергилий, – хватает, ведь разум не всесилен. Создатель, воздвигнув тверди, каждой из частей придал силу. Вершительница судеб – одна из таковых. Она творит свое незримо, прячась змеей в траве, и разум против Фортуны бессилен. Живые ее частенько поносят и клянут на чем свет стоит, хотя как раз ее и надо возблагодарить. Она спокойно и светло все крутит свой станок, а рядом с нею ангелы витают. И не нам дано узнать, как повернется колесо...

   Скоро мы добрались до речки, стремящейся в глубокой балке. Вода в потоке отдавала багрово-черным. Мрачный поток впадал в Стигийское болото и там, в трясине бесновались человеческие тени. Все они были голы и отвратительны; несчастные толкались, хватали соседей за волосы, вгрызались друг в друга зубами.

   – Сын мой, – сказал мой проводник, – здесь те, кто на Земле не совладал со своим гневом. Видишь, под некоторыми грязь пузырится: эти духи, будучи людьми, ненависть таили и гнев копили. Теперь вся эта пакость в них и бурлит, сами же слова вымолвить теперь не в силах.