Текст книги "Сайонара, Гангстеры"

Автор книги: Гэнъитиро Такахаси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

10

Уже тогда гангстеры были на пике славы.

О них каждый день писали газеты.

«Уолл-стрит джорнал» сообщал, что «каждый гангстер выколачивает от ста миллионов долларов в год из различных организаций по всему миру».

Гангстеры ответили заявлением: «К сожалению, годовой рост инфляции неизбежно поглощает восемь процентов доходности нашего бизнеса».

Когда начался очередной девятиминутный перерыв, предоставляемый нам через каждые сто двадцать пять минут работы, мы сели на свободное время, проплывавшее мимо по своей ленте конвейера, и стали вести беседу о гангстерах.

– Интересно, а по какой линии движутся гангстеры? – задались мы вопросом.

И вопрос этот устремился на следующую конвейерную ленту со скоростью три дюйма в секунду.

11

Тогда я жил с молодой, здоровой, крепкой женщиной.

На самом деле даже не помню, как я ее называл.

Я всегда путал ее имя с именами персонажей, которые появлялись в моих поэмах.

Само собой, она тоже путала меня с другими, называя именами своих любовников: того, что был до меня, который был у нее после того, который был перед этим, до которого у нее был другой, прежде которого имелся еще один, которому предшествовал иной, который был также не первым, так что все было взаимно справедливо, как говорится, око за зуб.

Я называл ее «мой крольченыш», «моя клубничка» и «мой котенок», а также «моя стервочка», «мой бубновый тузик» и «мое маленькое очко для команды „Сан-Францисских Гигантов“».

Она же придумывала мне все новые и новые имена.

12

Взирая на меня снизу вверх, женщина ворковала:

– О мой маленький ручеек, несущий нас к вершинам успеха…

– Вообще-то ручей всегда уносит вниз…

– Ну, в теплую гавань благополучия, ой!

Я был готов кончить в нее, так что в данный момент не мог раздражаться.

Поцеловав кончик ее слепо вспотевшего и лоснящегося носика, я вынудил женщину быть более внимательной.

– Видишь ли, «Ручей, уносящий в бухту» – не мое имя.

– О да, «ма уи», – продублировала она по-французски. – Ты прав совершенно, за Евой и Адамом, вдоль излучины реки, текущей в дублинскую гавань, бредущий к лесу тропой через кладбище и исчезающей с каждым шагом: мы всегда будем созвездиями Жены и Мужа на Млечном Пути, о да, tu as raison. [1]1
  Ты прав (фр.).


[Закрыть]

Шлепая по мякоти прелестных женских ягодиц, я выкрикивал ее имена.

– Мой крольченыш!

Моя клубничка!

Мой котеночек!

Моя стервочка!

Мой бубновый тузик.

Мое очко для команды «Сан-Францисских Гигантов»! Да-вай, да-вай!

Четыре мяча прошли мимо шести бейсбольных бит, но, прежде чем сделать последнюю роковую подачу в шлем седьмого из баттеров, он встал на возвышение насыпи и совершил харакири. Свобода! Свобода! Прочь отсюда!

– Ой? – пискнула подо мной женщина. – Что это с тобой?

– Прошу, перестань называть меня чужими именами.

– Как-как? – растерянно заморгала она.

– Кличками твоих прошлых любовников, посторонних мужчин, особенно в процессе этого.

– Чего «этого»?

– Секса!

Я всегда так говорил.

Ведь это деликатнейший момент в жизни каждого человека.

– Прости, прости, – запричитала женщина.

И затем:

– Прости, прости, прости, прости, прости. Прости, прости, прости, прости, прости. – Вот так, двойной очередью по пяти раз зачастила И затем, в виде экстра-бонуса специально для меня, она добавила: – Прости! – с робкой овечьей улыбкой.

– Нет проблем, – откликнулся я. – Не принимай так близко к сердцу. Проехали.

Но после уже, казалось, не имело значения, чьими там именами она меня называла.

И без разницы, ничто не могло отвлечь меня от самых нежных чувств к ней.

Мы начали с того самого места, где остановились, как раз перед извержением.

– Прости, прости, прости, прости, – толчками выходило из нее.

Когда я выстрелил, она выкрикнула еще одно чуждое имя.

Впрочем, с чего это должно было меня беспокоить?

Мы сцеплялись, все крепче, крепче и крепче прижимаясь друг к другу, к замирающим нашим телам, и дальше за нас уже кричали наши бессмертные души, которые теперь были готовы умирать…

– О, это было восхитительно. Мой маленький руче…

В часы своей кончины Гоголь произнес: «Как сладко умирать…»

А Мопассан: «Выше, выше…»

Байрон: «Давай же, пошли…»

Теперь в нас разом заговорили они вместе. Все трое великих завещали нам.

Свои последние цитаты, полные высокого смысла…

Скажите, ребята, какая из них вам больше всего по душе?

Лично мне – Байрона, я бы выбрал ее.

А когда застрелили Муто Чанцзы, то, падая, он воскликнул:

«Сырье для крематория!»

– Это был чудесный секс, – сказала женщина мне.

13

Вот как я работал на знаменитом металлургическом комбинате.

Ушные затычки были там залогом жизни и успеха.

БамБамБа Эйпаря! мБамБамБ Ааа?Чётебее? ЯааХРУСЬХРуСЬХРуСЬХРУ ДайсюдаСЬХРЧтобтебя УСЬполотнодлягриндерааа! шпокшпокшпокдундундундунАась? Чётыхошь?шпокдунЗубило! ВЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖчёттедатьто???ШШШШШШшиииииууууууФьюИТЬЗ!у! Б!И!ЖЖЖЖЛ!О!О!ЗИНЬХРЯСЬбамДЗИНЬХРЯСЬбамВРРРХЧётенадо? РЯСЬДолото! Черт! Полотно! ЛЛЛЛИНЬЧертовшумнифиганеслышу! Чеготыхочешь? ИУУУЗЗЗУБББИЛЛЛООО!О!!ЯсказалЗУБИЛзипзапзипзап – ФТТ – ФТТ – ФТТ – ФТТчёте?фтт-фтт-фтт-фтт-Дятел! Козел! ШААРРПогодидоберусьдотебя!

Получить затычки на этом заводе значило обрести вожделенный оазис, земной прообраз рая.

Каждый год известный процент рабочих увольнялся по специальной статье, предусмотренной в трудовом договоре по найму. Пунктик гласил: «Компания может отклонить требование о денежной компенсации нанимаемому, если он вытащит затычки во время исполнения служебных обязанностей». Спасибо, затычки.

Самые храбрые при этом, позволяющие себе вынуть ушные тампоны и лицом излучающие восторг, потом бесследно исчезали без выходного пособия.

14

Я работал и писал стихи.

Женщина в лучшем случае одаряла их недовольной гримаской.

Мои стихи не имели ничего общего со стихами других знаменитых поэтов, но она все равно и слушать их не хотела.

– О, классно, здорово, просто великолепно! – тут же перебивала она.

В моих поэмах ни слова не было о какой-то там «Любви» или «Роке», ни разу не встречались «Алхимия» или «Миф». В них говорилось о неоновых лампах со стабилизаторами напряжения, о подаче цементной смеси и двойных полах, о «двадцатипятипроцентной доплате за сверхурочные», о «тридцатипроцентной доплате за ночные смены», о «воздушных компрессорах» и «железобетонных плитах марки Ф4O», о «коэффициенте сопротивления» и «четырехкратном усилении», а также о «отбракованных дворниках» и «стыковках».

15

Когда я приходил с работы домой, женщина спешила за мной в ванную и мыла мне голову.

Затем готовила мне ужин.

Потом варила для меня кофе.

После чего я мог, например, прочитать ей поэму о Праотце конвейерных линий, под названием «Владыка конвейера», жившего за дверью «Вход запрещен» в сокровенных глубинах знаменитого механосборочного комбината.

Я читал ей о глубочайшей тоске и меланхолии, в которой пребывал властитель: ибо король «линий» был столь стар и дряхл, что уже не понимал, что сам был когда-то конвейером, и считал себя потомком принца-изгнанника, рожденного в неосвященном браком противозаконном союзе Людовика XIV и элегантной супруги прусского посла.

Затем мы с женщиной отправлялись в постель и занимались любовью.

А потом еще и еще занимались тем же. Снова, снова, снова и снова мы с ней занимались любовью.

И снова, и снова, и снова, и снова, и снова.

V
«Агата любит фрегаты»

1

Женщина родила.

Однажды я пришел с работы, и она вышла ко мне из своей комнаты с ребенком на руках.

– Откуда у тебя это? – спросил я.

– Я ее родила, – сказала женщина – Это твое дитя.

Я даже не заметил, когда она успела забеременеть.

На самом деле она и сама этого не знала.

– Вот это сюрприз! – воскликнул я.

– Действительно, она такая прелестная, НАША малышка, – подчеркнула женщина – Вот увидишь, она вырастет еще красивее меня.

Взглянув на мое лицо, дитя улыбнулось.

– Кирк, кирк, – прощебетало крохотное существо.

Я принял малышку из ее рук. Впервые держал я на руках ребенка, тем более собственного. Она была такой теплой и почти невесомой, от нее замечательно пахло, она продолжала ерзать и извиваться в моих руках.

– Привет, – сказал я крошке. – Я твой папаша Ничего, если назову тебя Тмин?

– Паааа, – вторила Тмин.

– Просто сказала, что ей нравится имя, – поделился я с женщиной.

– Ни в коем случае! Это же наша крошка «Зеленый Мизинчик». Правда, агу-агу? Тебя ведь так зовут, крошка Зеленый Мизинчик?

– Паааа, – откликнулась наша крошка «Зеленый Мизинчик».

2

Тминчик была нашим сокровищем.

Я писал о ней поэмы.

Теперь я писал о «пеленании каждые три часа» и «срыгивании после молока», и о «печеночном паштетике», о «бутылочках с разносторонними дырочками», о «постепенной смене запаха эскрементов на взрослый» и «трех вакцинах в одной», и «как понемногу детские черты проходят одинаковые циклы отвращения и сообразительности», а также «как убедиться, что температура воды в ванночке равна ста четырем градусам по Фаренгейту», о «детской присыпке „Сиккарола“» и «креме из персикового листа», о «первых двух зубках» и «скорости передвижения ребенка по полу, достигаемой с помощью вёсельного перебирания ручками». Я продолжал писать стихи, пока наконец наш ангелок с реактивнофекальными дюзами на твердо-жидком топливе не узревал, что не все в порядке, и не заводил вой, призывая папашу поторопиться сменить подгузник.

3

Теперь вместо Сэндберга и Лафорга я читал Пиаже и Саито Кихаку, вкупе с Крупской и Мичио Мацуда, а также Р. Д. Лэингом, Прудоном и Мото Хаджио.

И усвоил, что, если я хочу, чтобы из Тмин выросла замечательная молодая женщина, к шести годам ее необходимо научить как минимум трем вещам:

• Танцу

• Арифметике

• Скороговоркам

4

– Ладно, Тмин, теперь танец! – говорю я.

Она в детской пижамке, волосы разметались по плечам.

И скачет по дивану.

А я – диджей.

Тмин пляшет под блюз Линард Скинард «Вторник прошел».

– Эй, папуля, я – супер? – кричит Тмин, качаясь на своем трамплине.

– Еще бы! Ты супер-пупер!

Тминчик вертится в такт любой мелодии.

Изысканно извивается змейкой под «Как мило, что ты вернулся домой» австралийки Хелен Редди.

Ритмично трясется под «Мэкки-Нож» первой леди джаза Эллы Фицджералд.

Запросто танцует даже под «Инвенции двух и трехголосные» Баха в исполнении Гленна Гулда. Невзирая на жуткие стоны последнего.

Тмин даже пыталась сплясать «Колокола» саксофониста Альберта Эйлера, музыку, совершенно немыслимую для танцев.

Взмокшая от пота Тмин плюхается на корточки:

– Папуля! Поставь еще песенку!

5

– Значит, сколько будет один плюс один? – спрашиваю.

Тмин грызет тупой конец карандаша.

– Тмин, не обгладывай!

Тмин высовывает кончик языка.

– Ммм, один плюс один могут быть разными. Например, если папуля плюс мамуля, то через некоторое время появится Тминчик, а это уже три человека, так что в общем счете один плюс один дают проценты.

Ммм, а если один Иосиф да плюс Святая Дева, то родится Иисус, а Бога сосчитать невозможно, так что даже не имею представления, какая тут сумма получится.

Ммм, ну как тут быть, папочка? Тминчик совсем запуталась!

6

– Карл у Клары украл кораллы.

А теперь ты, Тмин.

– Карл у Клары украл кораллы.

Это легко-о-о, папу-уля. Неинтересно-о-о.

– Три щенка щека к щеке щиплют щетку в уголке. Давай, Тмин!

– Три щенка щека к щеке щиплют щетку в уголке. Ну? Это совсе-е-ем легкота! Давай еще, папуля!

– Ладно, хорошо, а как тебе такое:

 
Если каждый – это я,
То ведь я – совсем не я,
Но когда же я – не я,
То тогда же – кто же я?
 

Ну давай, Тмин. Повторяй.

– Ого! Как это? Так нечестно! Это слишком трудно, папуля, Тмин такого совсем не понимает. Ууууу! Тминчик просто маленькая девочка, она этого совсем не понимает!

7

Манеры у Тмин были ужасные.

Она не могла усидеть за столом и нескольких секунд после того, как приканчивала суп, и перед тем как женщина приносила свиные отбивные. Она цок-цок-цокала вилкой в ритме семь восьмых, потом чик-чик-чикала ножом в три шестнадцатых доли, и, как только ее ножка дотягивалась до пола, она вскакивала между креслом и столом, и отбивала чечетку, и вальсировала в три четверти, и пам-пам-пам оттаптывала болеро в знак благодарности. Все это, само собой, происходило практически одновременно.

– Цок-цок-цок, чик-чик-чик, тук-тук-тук, пам-пам-пам.

– Спокойнее, Тмин!

– Хорошо, папуля!

Затем трехсекундная фермата. После чего снова:

– Цок-цок-цок, чик-чик-чик, тук-тук-тук, пам-пам-пам.

Тмин пукала.

Читаю я это, скажем, «Сто двадцать дней Содома», а Тмин, сидя у меня на коленях, листает книжку про морских разбойников. Она пукает, когда хохочет.

– Тмин! Дамам неприлично пукать.

– А мама говорит, что вредно сдерживаться.

Тмин пытается писать стоя, как я, и не попадает: в результате ее трусики, шерстяные колготки и юбка мокрые.

– Не плачь, Тмин. Дай вытру нос. Сморкайся!

Тмин, сидя за зеркальным трельяжем матери, начинает потихоньку наносить макияж. Открывает колпачок помады и оттопыривает губы так, что они увеличиваются раза в три в объеме. Потом наводит огромные круги под глазами, отчего смотрится точно панда, вырядившаяся на собственные похороны. Она вытаскивает из шкафчика кукольную сорочку и натягивает на голову. Извлекает двадцатимиллилитровую бутылочку драгоценного «Импрув», которая стоила таких трудов и экономий ее матери, и льет себе на голову точно французскую салатную заправку.

– Папуля! Ну папуля же! Погляди на меня!

На миг я просто столбенею, не уверенный, кто же предо мной: моя маленькая дочка или картина Сальвадора Дали «Предчувствие гражданской войны».

8

Пришла открытка с траурной каемкой.

Прислано из Ратуши. Сообщалось:

С прискорбием извещаем о предстоящей смерти вашей дочери.

– Папуля, в чем дело? – спросила Тмин.

В этот момент мы играли в гангстеров.

Я был хнычущим полисменом, уже раз пятьдесят застреленным из игрушечного автомата, входившего в гангстерскую экипировку Тмин.

– Пожалуйста, госпожа Гангстер! Госпожа Гангстер! Пощадите!

– Твое счастье, что я джентльменша, подонок. Дам тебе время для молитвы. Только поторопись, у меня еще много дел!

– Папуля?

– Не беспокойся, дорогая, ничего особенного, – откликнулся я. – Все в порядке, Тминчик, продолжаем игру.

Все еще тыча в меня своим автоматом, Тмин сдвинула со лба широкополую шляпу и некоторое время пристально смотрела на меня.

9

Ратуша знала точную дату смерти каждого из нас и высылала открытки накануне.

Эти почтовые карточки приходили непосредственно людям, достигшим двадцати лет, и опекунам тех, кому еще не исполнилось двадцати или недееспособных.

Я получил открытку утром.

Сегодня вечером Тмин умрет.

10

Открытку я показал женщине.

– О нет, наша крошка «Зеленый Мизинчик»… – вырвалось у нее.

Больше она ничего не сказала.

Женщина отвернулась, ушла к себе в комнату и заперлась.

Затем подала голос из-за двери:

– Не пускай «Мизинчик» ко мне, я не хочу ее видеть.

11

Мы с Тминчик вышли прогуляться.

Я помог ей одеться в наряд эльфов, что сходят с неба полакомиться на земляничной поляне: ягодки осыпали ее облачение. Я собирался подарить ей его на пятилетие, но теперь было уже слишком поздно.

На плече я закрепил красную ленту. Это была регалия для опознания ребенка, который умрет в течение суток.

Подобно всем детям этой эпохи, Тмин понимала, что такое смерть.

Большинство маленьких девочек возраста Тмин пугались красных лент, они плакали и молились.

Тмин не сказала ни слова.

– Ладно, пошли, – сказал я.

– А как же мама?

– Она сказала, что плохо себя чувствует.

– Ах вот как.

Мы шли, взявшись за руки. Парк был почти пуст, лишь несколько людей повстречались на тропинках. Сегодня многим предстоит умереть, подумал я.

Мы с Тмин проследовали к аттракционам.

Увидев ленту Тмин, кассир выдал нам пакет попкорна и воздушный шарик, сказав, что мы можем проходить.

– Спасибо, – сказала Тмин.

Два брата, с виду лет восьми-девяти, с такими же алыми лентами, как у Тмин, играли в мяч.

– Эй! – позвал один из них Тмин. – Хочешь с нами?

– Играй, если есть желание, – откликнулся я на ее взгляд, – все в порядке.

Тмин направилась к ребятам.

– Я никогда не играла в такое, – сказала она, – не знаю как.

– Это легко. Иди сюда, научим.

Я присел на скамейку.

Там уже сидел пожилой человек. Я понял, что, видимо, мальчиков привел он, приходясь им дедом или кем угодно.

Он был тише трупа, даже не мигал.

Тмин с мальчишками играли в мяч целую вечность.

12

Вечерело, и настало время нам с Тмин отправляться домой. Малыши остались играть, а старик по-прежнему сохранял незыблемую позу.

– Оревуар, – сказала Тмин.

– Оревуар, – откликнулся один из мальчишек.

– Оревуар, «Зеленый Мизинчик», – сказал другой.

Мы взялись за руки и пошли домой.

– Слушай, папуля!

– Что?

– Я умею кидать финтом.

– Ого, да это просто замечательно.

– А еще могу «крученые».

– Вот это да! Славно.

– Папуля!

– Что, Тмин?

– Один мальчик взял меня за руку.

– Готовый убийца, не так ли, Тмин?

– Нет, я бы не далась.

Приведя Тмин домой, я напустил ванну. Сначала вымыл ей голову, потом все остальное. У нее были мягкие, светлые волосики. Крошечное тельце было таким худеньким, таким щуплым. Особенно руки.

Надев пижаму, она пошла спать со мной.

– Жаль, что мама не с нами, – вздохнула она.

13

Тмин умерла очень тихо.

Зарывшись мне под мышку, она почти тут же забылась глубоким мирным сном. Понемногу дыхание ее становилось совсем неслышным. Малу-помалу жизнь уходила из нее.

Затем она стихла.

Даже я, лежавший рядом, не заметил, как она ушла.

Я замер.

И тут Тмин заговорила:

– Тминчик даже не шалила.

Я лежал, не шелохнувшись.

Больше за ночь я не услышал ни слова.

14

Наступило утро, а женщина так и не вышла из комнаты.

Раздался звонок из Ратуши.

– Выслать вам «Дроги», господин? – спросили они.

«Дрогами» называлась повозка, которую Ратуша отправляла собирать тела детей в возрасте до десяти лет. Вместе с ними постоянно разъезжали прикрепленные к транспорту священник и философ. Их обязанностью было объяснить происходящее убитым горем родителям, помочь смириться с потерей, а заодно захватить тела и убраться как можно скорее.

– Не беспокойтесь, – откликнулся я. – Я сам позабочусь о дочери.

– Смотрите, неукоснительно придерживайтесь процедуры, разработанной полицией, – предупредил телефонный голос.

15

Я облачил Тмин в детский джинсовый комбинезончик «Левайс» и ее любимую майку с картинкой «Хитрый Койот и Дорожный Бегун» из мультфильма компании «Ханна-Барбера». Затем переложил в корзину – одну из тех, соломенных, что носят на плечах крестьяне.

И пустился в дорогу.

Тело ее оказалось тяжелее, чем при жизни.

16

Я понес ее дорогой, означенной полицейской процедурой как «Путь, которым опекуны отправляют трупы своих детей».

Это была вихляющая во все стороны кривая, все время поворачивающая, отклоняясь в сторону, асфальтовая дорога, стиснутая высокими бетонными стенами, за которые нельзя было заглянуть.

В городе существовало 27 660 мест, вблизи которых захоронение было строго запрещено. Я жил всего в двух милях от «Детского кладбища», но, чтобы добраться до него, пришлось идти двадцать миль по обходной, окружной, витиеватой, все время сворачивающей по извивам и зигзагам дороге, по бесконечным ее виткам, петлям и спиралям.

Я шел.

17

– Папуля? – окликнула меня Тмин из корзинки.

– В чем дело, Тминчик? Ты проголодалась? Может, хочешь пить?

– Нет, я не голодна, папуля. Я хочу идти сама.

– Не ерунди. Мне удобно, не беспокойся.

На самом деле детские тела настолько тяжелы, что некоторые родители в конце концов оставляют их, предоставляя доделать работу властям дожидаясь прибытия «Дрог», которые заберут труп, если не собирались заставить детей добираться своими ногами.

18

Женщина сидела на одной из скамеек.

Эти скамьи были расставлены через каждые четверть мили.

Над скамьями были устроены небольшие навесы; и знак, совсем как на автобусной остановке.

На женщине было просторное платье-балахон для беременных, и она не казалась ни особо молодой, ни особо счастливой. Вид у нее был такой, будто она устала даже сидеть на скамейке.

– Привет! – окликнул я.

Женщина дрогнула в ответ левым плечом, словно хотела только показать, что она не мертва.

Рядом стояла коляска. В ней лежал ребенок, настолько истощенный, что превратился в подобие мумии.

Она была бы оштрафована, найди ее здесь полиция.

– Ну ладно, я пошел.

Тогда женщина чуть дрогнула правым плечом, словно бы показывая, что я вправе делать все что заблагорассудится.

Не успел я сделать нескольких шагов, как женщина окликнула меня со скамейки.

– Лучше бы ты был гангстером!

Добравшись до следующей скамейки, я оглянулся назад, где осталась женщина, теперь уже в четверти мили от меня.

Она по-прежнему не покидала своего места, к которому словно бы приросла навеки.