Текст книги "Газета День Литературы # 54 (2001 3)"

Петр Краснов ПОБЕДИТ ЛЮБОВЬ (Из записных книжек)

Можно ли считать полноправным литературным жанром такие вот записи, которые довольно часто ведут литераторы, да и не только, впрочем, они? Пожалуй, вовсе необязательно думать над сущностью жизни в формах романа, художественного произведения вообще или философского исследования. И если не «остановить мгновенье», то хоть оставить память о некоторых моментах, ситуациях жизни и мысли, пусть не самых важных и значимых, но так или иначе об этой жизни свидетельствующих.

Всходили, всплывали в вагонном окне мертвые ночные солнца и заходили. Плыл вагон вдоль чужого пустынного перрона, в чужой чьей-то неспокойной ночи с голосами невнятными и тревожными, торопливыми шагами, скрежетом чемоданных колесиков по асфальту; и, сквозь сон показалось, сразу же об отправлении провещали с высоты, почти надмирной, пробубнили; и с тоскою накатившей, разом проснувшись вдруг, он подумал: отправленья, прибытия – все в чужое, в чуждую, холодную тебе жизнь… когда ж своя будет? Когда не в городе своем – что город – но в жизни своей проснешься… где она, жизнь твоя единственная, единая? За пределами ночей этих, дней, лет суеты – настоящая где?

* * *

Фронтовик, побывавший и в плену, и в лагерях своих, воркутинских, – правда, не за сдачу в плен, а позже, за два мешка пшеницы совхозной, рассказывает:

– Война – дело такое неизвестное… Бывает, завтракаешь в родной части, а ужинать… А сухарь грызешь в колонне, а немцы гонят, торопят. Такое дело…

В плену недолго пробыл, свои освободили при контрнаступлении; и продолжал воевать как все, как и положено.

– А вши… были вошки, были… К нам генерал раз заехал на «передок» – и тот пожаловался. Старшина ему: есть, мол, способ. Какой? А такой: вы в баньку, мы сейчас в час протопим, а форму в муравейник – мигом все обберут… В Закарпатье как раз стояли, в горах, леса кругом, муравейников этих там полно – тем и спасались. А то ешь пайку хлебную, а она вся шевелится…

* * *

На войне и свои были законы, рассказывал он же, – неписаные:

– Новую линию занимаем – окапываемся. Они, само собой, тоже. Те свое роют, мы свое, все на виду, друг дружку и не трогаем… зачем? Или так бывало, в разведке: встретятся где-нибудь на нейтралке – ну и разойдутся молчком. Они, то есть, к нам ползут, а наша группа – к ним… Главное, разведать, начальству доложить. А шум подымешь – что толку? Тут с обеих сторон дадут прикурить, покрошат… Нет, в обороне-то еще ничего. Но уж окопались когда – тут, было, заданье давали, чтоб не спали дюже. Этот, как его… беспокоящий огонь. Обязательный расход, да. На станковый пятьсот на ночь, на «ручник» двести, кажись, а на винтовку двадцать патронов, штука в штуку. И пали. Пальнешь, а в тебя из миномета, у них много их было. А наши рикошетом – пушками; чего-чего, а пушки дай Бог были наши. За ночь, глядишь, раненых несколько, а то убитые, такие вот игрушки. Не любили мы это, почем зря-то, да и немцы тоже. Их тоже заставляли, ракет они изводили – страсть. Другое дело – наступленье, тут-то надо… Тут из всех стволов.

* * *

– Я уже один раз жил при коммунизме – при военном. Тесть пошел за водой к Уралу, на щелок принести… в сапогах пошел, а вернулся босый, как в кино. Красноармейцы отняли: ты, мол, сидишь себе дома, на печи – походишь и в старых. И рваные отдали, а они даже-ть не лезут ему. А Чапай вон по-другому: что у богатеньких отбирал – то по дворам насильно раздавал, по бедным. Силком, это, да. И как отступать ему – тем и деваться некуда, только с ним, мужикам-то…

* * *

Война, азиатский глубокий тыл, военное училище в крепости кокандского хана: семи-восьмиметровые стены, голый кирпич, бойницы решетками забраны; а сразу же за стеной городской запущенный парк. На стене пятая полурота курсантов, под стеной – полупьяные от тоски по любви – девушки, не по своей вине недоступные, тоскующие по ним на стене, высоким, уже отделенным от них, отнятым у них.

Луна ранневечерняя, большая и спелая, сорок третий, стена эта, горячие глаза сверху, снизу тоже, – юность… Подходят девушки, переговариваются-перекликаются с ребятами, необнятыми, нетронутыми уходят. Уже сумерки быстрые накатывают, густеет под стеною тень; уж и ждать некого, нечего, когда появляется – одна. Совсем одна идет, жадными глазами смотрит наверх, «мальчики!..» – говорит и поцелуи посылает, а сама так глядит… И заводила их, гитарист, не глядя сует кому-то гитару – и, сапоги подтянув, прыгает…

Война, и потому самоволка – это штрафбат почти, тут неподалеку он, под городом; а в лучшем случае «губа» и сверхголодный паек. Война – и спелая, соком и светом наливающаяся луна над весенним, тепло веющим вечером. И еще на лету, в прыжке, взята она была им, уже его была. И в жидком кустарничке под стеною тоже, почти под глазами всей пятой полуроты, молчащей полуроты, взял все, что положено девятнадцатилетнему солдату. А она все глядела туда, кажется, наверх, не утратившими жадность и жалость глазами и всем им, голодным и молчащим, отдавалась, всем до единого, а не только этому мучающемуся в мужской неутолимости на ней юноше, которого уже взяла и вряд ли отдаст теперь война…

Но вот встала быстро, оправила на себе, отряхнула и пошла, все наверх глядя, в молчаливые тоскливые глаза пятой полуроты, – вдоль стены пошла, ладошкой опять поцелуи посылая: «Мальчики… мальчики…» А его, все брезентовые солдатские ремни сцепив, подняли на стену, дружно. И, слова не сказав, в молчаньи полном, мужском – ибо все стали они сейчас мужчинами, все, даже тихие самые из них, нецелованные, запаха не знающие женского пота, – разошлись.

На той крепостной стене был и курсант Балыков, мой знакомец хороший куда более позднего времени, писатель Михаил Балыков.

* * *

Война и любовь. Едва ли не самая частая литературная коллизия в военной теме – по противоположности своей, как многие думают: столкнувшись, они и высекают искры художественного, дают контраст картине. Да, пожалуй; но война, как всякая экстрема, крайность, может рождать и рождает свою противоположность; ту же любовь к родине, к близкому, уходящему на войну, чувство общности судьбы вызывает, придает всему особый свет и значимость. Даже и низшая, половая любовь подымается порой до высот, ей ранее недоступных – до соборного народного действа, не менее, пусть и третьестепенного вроде бы, невидного.

Еще один рассказ доброго моего знакомца.

Тыл, теперь уже саратовский; они, курсанты, вторые уже сутки ждут в привокзальном парке эшелон, тут же и спят, само собой, сухпай гложут. Вдруг новость под ночь – девки появились, проститутки, только деньги подавай, продукты. Пошел торопливо, была не была, хотя в вещмешке всего одна банка тушенки американской, какие там деньги… Сразу как-то увидел ее, выбрал, перехватить успел. Предложил деловито, как мог, – некогда «развозить», подходят уже ребята. А она, красивая, высокая, деловито же повела: что с курсантов взять, пусть банка…

Знала, конечно, куда вести: дувал поблизости, глиняная то есть стена, за ним полянка травяная, какая-то самануха без окон. Скатку развязал, постелил шинель. Она легла и, лежа уже, банку потребовала, твердой рукой отложила ее в изголовье.

Но он-то, стосковавшись, мигом «отстрелялся», и она почувствовала, конечно же, что уж по второму пошло… «Э-э, нет, милок… деньги надо…» И тогда он солгал, что первая она у него; и так это как-то хорошо вышло у него, искренне, что она, изумясь и даже смутясь вроде, сразу поверила – да, поверила, и разжалобилась, и повеселела… И целая ночь была их – из немногих памятных, из тех ночей. Потом ели они тушенку эту, почему-то смеялись, радовались. К утру ближе подали эшелон. Провожая, она плакала уже, мучилась – на фронт провожала уже…

И на войне той победила любовь.

* * *

Немало написано о том, что переживает идущий в конной лаве в атаку человек с клинком наголо; но ничего – о конях самих, о том смятении, непониманьи и ужасе животных, попавших в человечески жестокую, немилосердную рубку, в человеческую безумную рознь, от которой и сама природа, кажется, в омерзеньи отворачивает лицо… Чем-то и человек сходен с несчастной этой лошадью – своим непониманием, страхом и покорностью, подвластностью и чужой, и собственной жестокости и безумью.

* * *

Вся чистота рода человеческого, все помыслы светлые и надежды его на будущее, все оправдание нечистоты своей, оправданье жестокостей жизни, судьбы, истории человеческой – в детях сосредоточено, и возобновляется в них, и пребывает в них одних навсегда. Новые, может, сферы духа откроются человеку, высоты подвижничества и убежища от грехов, как были открыты они предкам нашим, святым отцам, – но никогда и ничто на земле не будет чище и выше детей, существеннее той цели, которая преследуется через них, но более – в них самих, в самой их чистоте бесцельной, казалось бы, и новизне, будь то детеныш человеческий или звериный. Дети – чистота мира, не замутненная еще, не оскверненная разумом, чувство и идеал в чистых, нетронутых формах и качестве. «Будьте как дети» – завет этого недостижимого в нашем бытии ни для разума, ни для воли, ни для веры идеала.

Он и дан-то нам лишь как указанье – к свету.

* * *

– Из какого это магазина вы девку такую хорошую взяли?

– А все из того же, – с усмешкой сказала она, молодая, широкобедрая, хозяйственная. Девочка ее без улыбки, четко и правильно выговаривая слова, «отрекомендовалась»: «Я Люда Ковшова, самая лучшая, самая красивая девочка. А папу моего зовут Толя, а маму – Таня». И этим открыла хоть незначительную, не Бог весть какую, но все ж тайну семейную, что-то из того, о чем воркуют, с дочкой оставшись, молодые ее родители, внешне деловые и никак не сентиментальные, всегда спокойные, ровно усмешливые.

* * *

Толстая девочка приходит со двора, плачет, что ее «жирной» дразнят, Винни-Пухом и еще по-всякому.

– Дурочка ты, – увещевают залюбленное дитя мамка с бабкой. – Наоборот, хорошо, это они ничего не понимают, негодники… – ну и т. д., и т. п.

Он вполне убеждены, считай, в своей правоте, им хорошо, что она полненькая такая, упитанная – в этом-то их не упрекнуть, напитали дитя. Главное, им кажется, они уже сделали, еще одна ответственность с плеч сброшена, вон справненькая какая, чего еще надо… А судьба девочки, по нынешним понятиям, основательно уже подпорчена, если не испорчена совсем, таким вот их понятием любви и заботы. На всю жизнь она теперь такая, нелепо раскормленная, неуклюжая, с прячущимися в складках уже нездорового жира остатками миловидности. Впереди лишь снисходительные усмешки и, в лучшем случае, плохо скрываемая жалость ветреных подруг, равнодушье красивых туманных мальчиков – «корова»… – и слезы девичьи в подушку, жирноватые слезы одиночества и беспомощной зависти, одинокость средь чужих праздников любви и весны. И тщетная, всегда обреченная любовь своя к самому из парней неприглядному даже, неказистому, – бедная девочка, все это у тебя еще впереди…

* * *

Мука для гостей подчас – эти квартирные собаки. Экспансивные, назойливые от квартирной скуки (скучна гарнизонная жизнь, да-с), они лезут, лижут, хватают и слюнявят все на тебе – и не оттолкни… Руки у тебя связаны каким-нибудь серым в светлых перышках (или наоборот) спаниелем, амикошонствующим до безобразия; вдобавок он линяет, этот спаниель, весь ты в шерстинах неопрятных и собачьем запахе, пытаешься говорить о чем-то с хозяйкой, неудовольствия не выкажешь, нужен такт – хотя такта этого ни у хозяйки, ни тем более у спаниеля в помине нету. Но, оказывается, и говорить-то ни о чем, кроме как об этой собаке, нельзя. Хозяйка, должно быть, думает, дура, что ты и в самом деле очень соскучился по братьям нашим меньшим, вон как треплешь и играешь; но у тебя-то одна всего и препротивная забота – чтобы этот слюнявый и развязный не ухватил зубами за руку или не допрыгнул, не лизнул, воняющий псиной, прямо в губы… и говорит с сочувствием – и не тебе, а псине, оказавшейся к тому ж еще и сучкой: «Это она еще не оправилась, устает быстро, чумкой только что переболели мы… так боялись мы, боролись, папины баксы употребили на заграничное лекарство одно, папины связи – еле выжила… И я уже два раза водила ее гулять, но, знаете, ненадолго, не окрепла она еще у нас, не вполне…» Какая еще чумка, с отвращеньем думаешь ты, руки у тебя обслюнявлены, на брюках и ковре клочки линялой шерсти, псиной разит, тебе гнусно, но вроде уж и рад, что хозяйка вот здорова, холена, не так уж и заразна, значит, эта чумка, – а на улице вполне просохший асфальт, весна теплая, детишки вовсю человеческие бегают, орут, а собаке, видите ль, еще нельзя…

Но шутки-то шутками, а города наши постперестроечные, грязные и облупленные, с полуразрушенными системами жизнеобеспеченья, на три четверти состоящие, по западным меркам, из трущоб, – они стали еще вдобавок огромными собачарнями… Одиночество, отчуждение, страх квартирный – все это можно бы понять. Но кто скажет, кого больше в нашем нынешнем совковом «государстве без границ» – домашних собак или бездомных детей? Голодных пенсионеров или откормленных собак? И кто она, собака, – друг человека или его конкурент? И что нам теперь делать с этим своим сверхгуманным – помимочеловечным – собаколюбием?

* * *

Наркоманы, «дети Ельцина». Вот подминающий всех нас недуг, который презирает все социальные перегородки, с одинаковой бесцеремонностью вламываясь и в «хрущобы», и в особняки «новых русских», и в засекреченные, как правило, от быдла роскошные апартаменты ожиревшей на взятках всякого рода «реформистской» номенклатуры. Вот, казалось бы, насущнейший предлог для объединения, для общего действия, одна боль на всех. У административного «бомонда» – силовики, средства, агитпроп, у полукриминальных, пусть нуворишей, – средства и возможность контролировать «черный рынок», хоть отчасти отслеживать «наркопути», у простонародья – массовость в контроле за потреблением «дури», а значит, и тьма следов к ее поставщикам… Только взяться номенклатуре, организовать, связать все воедино – своему же авторитету к тому же в немалую прибыль (да и не только в этой, но и в других, действительно общих проблемах).

Не могут.

Не хотят, потому что не могут. Не могут, потому что не хотят. Почти полное отсутствие созидательного начала и исторической воли у этой новой – целиком, считай, вышедшей из продажной старой партструктуры, – демноменклатуры. Не хотят и не могут, совсем утратили способность думать даже о своем (не говоря уж о других) завтрашнем дне – разве что о сегодневных кадровых перестановках, о междоусобной грызне и возне, толкотне у корыта. Совершенно разучились думать сообща, в ближне– и среднесрочных, хотя бы, интересах собственного же сословия, – хотя каждый из них в отдельности вроде бы умен, хитер и энергичен. Обманываются как могут этим «вроде бы», хапают втихомолку и жируют, не в состоянии даже о своих детях и внуках по-настоящему (а не в баксах) позаботиться – отравленных и искалеченных сызмалу не только наркотой, но и растленным телевиденьем и такой же преступной прессой, масскультом, всяческим «все дозволено», да и родительским самомненьем и цинизмом не в меньшей степени тоже. Да еще и не отказывают себе в весьма сомнительном (и подчас забавном со стороны) удовольствии прочитать нотацию об «уме» тем, кто видит дальше их и с ответственностью предупреждает о близкой катастрофе… Из всех временщиков, какие бывали на Руси, эти, пожалуй, самые недалекие, на уровне «душки Керенского»: ведь если «семибоярщина» первой русской Смуты предавала страну, будучи все-таки под угрозой оружия, то эти-то творят нынешний беспредел вполне-таки добровольно и «сознательно» – обрушивая на себя же (и на свой народ) всю неимоверную тяжесть российской истории, ее возмездия… Но откуда им, с их ВПШ (Высшая партийная школа. – Прим. авт. ) знать отечественную историю, тем более – думать над ней…

А меж тем и «дети Дауна» поменяли у нас папашу – сколько их, несчастных, родилось в результате одной только ельцинской «реформы» водочной монополии, кто скажет? А других – от сонма забытых было уже болезней, «болей, бед и обид», от деградации и развала народной, великими трудами построенной системы здравоохранения? Некому ответить на этот вопрос, главный статистик сидит в тюрьме – за мошенничество многолетнее…

А наш «всенародноизбранный» многодетен, что и говорить. От алиментов не спастись.

* * *

В ресторане московского «Метрополя» танцуют, да так ловко и, ей-богу, красиво, свободно… сильная вроде бы и ловкая у нас молодежь, рослая. Смотрит:

– Еще б работать умели – цены бы им не было…

* * *

Старухи на скамейке свадьбу недавнюю обсуждают, «молодых» – уж больно несходные: он-то тихий, воды не замутит, а она… «Крым и рым» (Нарым?) прошла, скольких переменила; уж и в город уезжала, вернулась – крашеная, выщипана, слова доброго не услышишь, насмешки одни да бойкий мат.

Одна вздыхает:

– Оно так… надо б лычку с лычкой вязать, ремешок с ремешком. А Бог – он по-другому, по-своему: лычку с ремешком, ремешок с веревочкой, оно и… Видно-ть, надо так.

– Да свадьбы-то, – сказала другая. – Вон в газете писали: года не пройдет, а уж чуть не половина на развод подают… Собачьи – свадьбы-то.

* * *

Двое в автобусе городском, молоденькие он и она, в углу задней площадки немо переговариваются – взглядами, полуулыбками, а то просто касаясь друг друга осторожными, нет – бережными руками. И в сумраке, в каком-то аварийном освещении ее нацелованные припухшие губы ярки, вызывающе счастливы.

* * *

Молодость – далекая и будто не его уже, а чужая чья-то, почти что и не бывшая, не с ним бывшая.

Мотался по делам своим агрономическим – с машинного двора, где сеялки на норму высева ставили, на ток, оттуда на склады, там бригада бабья работала, тяжеленные мешки с удобреньями сортировала – что на сев, что для подкормки. Завернул и на клеверное, уже давно-таки из-под снега вышедшее поле, глянуть – пора ли подкормить. Травяной целик на обочине сухой уже, хрусткий, а самое клеверище в мокрети лежит пока, зыбко, ногу еле держит; и переливаются над ним в парном весеннем небе, струятся средь волглых облаков жаворонковые трели – будто это апрельская талая вода еще дожурчивает по ложбинам, не напраздновалась, будто весне еще быть и быть…

И спохватывается, думает: нет, рано еще сюда с техникой, в колеи разъездишь поле. Но спохватывается он о другом совсем, сердце приподымающем, томительными жаворонками разбуженном… заскочить, хоть на минуту. Заодно и накладные взять.

Заехал, оббил как мог у крыльца конторы засохшую грязь с яловых своих сапог, прошел полутемным, провонявшим канцелярщиной коридором к открытой в конце его двери секретарского «предбанника».

Она была в комнатушке одна, что-то печатала на машинке, в открытую створку окна шел из палисадника свежий средь бумажной пыли и застоя острый запах прели травяной, молодого тополиного листа.

Он положил руку на ее мягкое узкое плечо, платье тоже было из чего-то мягкого и теплого, чуть шершавого, и она склонила голову к плечу, загоревшейся щекой прижалась к его руке, потерлась, губами припала к ней и глянула на него признательно и чисто.

– Что печатаешь?

– Да к черту, что я печатаю… – сказала она, на глазах у нее навернулись слезы, она улыбалась и глядела на него снизу, не отпуская щекой и губами руки. – Господи, откуда мне знать, что я печатаю… Ты с поля? От тебя полынью пахнет…

* * *

Уже стемнело, наползал весенний туманец, превращая огни цивилизации в бельма. Стихло, лишь изредка проезжали, шурша мокретью, машины да плескалась, падая с кровель, звенела и шлепала не успокоившаяся с заходом солнца капель.

* * *

Среднего пошиба начальницу с жестоким радикулитом положили в больницу. На жесткую постель, само собой, так надо. Не поняла, раскричалась: как так, немедленно перемените на мягкую, я вам не какая-то там… Стерва.

* * *

Зароился в окне – сверху вниз, снизу вверх – снежок на слабом ветру легкий; морозит слегка, солнце ползет близко за облаками, проглядывает иногда, нечасто… выглянет, напустит света бледного, озарит рассеянно и бегло легкое это мельтешенье, роенье бесплотное, словно удостоверится в чем-то и опять втянет лучи, уйдет в заоблачное свое.

* * *

Калмыковат, угрюмо взбудоражен водкой, говорит отрывисто, как-то даже не по-русски – хотя русский, из северных работяг-контрактников:

– До нас?.. О, до нас – это от Норильска – четыре часа. На вертолете. Да. Снег еще, сплошной… а весна. Температура девятнадцать…Тепла! Наст как асфальт. Олени, упряжки собачьи – проваливаются, бывает. Ноги, знаешь?.. ноги, шкуру с них настом сдирает, кровь. В следах кровь. На снегу. Видишь – глаза? – Мазнул себе пальцем по красноватому воспаленному глазу. – Очень блестит, болят… Весна, ёкалэмэнэ.

* * *

Соседка по подъезду, пожилая уже-таки женщина, короткая и толстая, с черными большими порочными глазами, настойчивыми во взгляде и печальными. И эта печаль одновременно с порочностью, с порченностью – особенно в ней неприятна, если не сказать больше. Даже подошедшая вплотную старость не могла вытравить черты порока – эти губки сластены, эту огрузшую, но еще лезущую в глаза плоть и такую ж тяжелую, почти требовательную настойчивость взгляда – чего требующую? – и еще что-то, Бог ее знает что… Единственный сын где-то далеко, живет в квартире одна, с собачкой мелкого и злобного характера, трусливой, как водится. Ходят к ней какие-то девочки, балуются сладким винцом и чем-то еще. Один раз увидел: стоит не на площадке даже – на середине лестничного пролета и ест, к стенке отвернувшись, мороженое; плотоядно ест, неопрятно, вся увлекшись в сладость съедаемого, угнувшись, обирая черные волосы с лица… Кассиршей в соседнем магазине давно: «Ви-таки не найдете мелочь?…»