Текст книги "Газета День Литературы # 54 (2001 3)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)
Владимир Крупин СПАСАЯ РОССИЮ
Блистательную для поэтов способных, но поверхностных, заманчивую программу стать знаменитым Юрий Поликарпович выполнил. Но для русского поэта это очень мало. Это всего-навсего программа-минимум. Чтобы спасти Россию, нужно идти по традиционному пути русской поэзии – то есть духовному пути. И поэтому, когда начинают говорить, что поэт приближается к духовной теме, это не значит, что он становится духовным поэтом, он просто пишет на духовную тему светские стихи. Этот путь необычайно тяжел и сложен. Но Юрий Поликарпович чувствует в себе зов горних вершин. Светская литература в той степени полезна, в какой приближает человека к духовности. А у многих это лишь толкотня в прихожей, все эти разговоры об андеграунде и амбивалентности – из предбанника литературы. А настоящую духовную литературу писать очень тяжело. И Юрий Кузнецов уже готов к этой тяжести. Важно, что он есть именно сегодня, когда закончился один век и начался другой.
Евгений Рейн ЯВЛЕНИЕ КУЗНЕЦОВА
Явление выдающегося поэта не может быть случайным событием. Зная давно поэзию Юрия Кузнецова и удивляясь ей, я думаю, что нам обозначен в ней очень значительный символ, который мы еще полностью не в состоянии понять. Как не в состоянии понять того места в истории, в котором мы сейчас находимся. Дело в том, что, на мой взгляд, закончен огромный отрезок русской истории, и великая русская культура ушла на дно, как Атлантида, которую нам еще предстоит искать и разгадывать. Именно поэтому в конце такого долгого историософского времени появился такой поэт, как Юрий Кузнецов, поэт чрезвычайно редкой группы крови. Будучи коллегой его и также преподавателем Литературного института, я просто по кругу своих обязанностей пытался понять, откуда происходит Юрий Кузнецов? Он, как всякое очень крупное явление, в общем-то, вышел из тьмы, в которой видны некие огненные знаки, которые мы до конца не понимаем. Нам явлен поэт огромной трагической силы, с поразительной способностью к формулировке, к концепции. Я не знаю в истории русской поэзии чего-то в этом смысле равного Кузнецову. Быть может, только Тютчев?! И я нисколько не преувеличиваю. Поэтому меня, например, совершенно не шокируют некоторые строки Кузнецова. И в гениальной строчке «Я пил из черепа отца» я вижу нисколько не эпатаж, а великую метафору, обращение поэта вспять. Может быть, даже лучше было бы сказать: «Я пил из черепа отцов» во множественном числе. Вот тут были какие-то ссылки на власть, но при чем тут власть? Ведь давным-давно было сказано: «Беда стране, где раб и льстец/ Одни приближены к престолу/…А небом избранный певец/ Молчит, потупя очи долу».
Может быть, и современная критика еще не понимает поэта. Хотя вот в выступлении Владимира Бондаренко уже нащупаны какие-то твердые тропы к пониманию Юрия Кузнецова. Он – поэт конца, он – поэт трагического занавеса, который опустился над нашей историей. Только так и следует его понимать. Он – поэт, который не содержит никакого сиропа. Никакой поблажки. Он силой своего громадного таланта может сформулировать то, о чем мы только догадываемся. Он не подслащает пилюлю. Можно пойти путем утопии и сказать: «Там соберутся все, дай Бог, и стар, и млад,/ Румяная Москва и бледный Ленинград,/ Князья Борис и Глеб, крестьянин и помор,/ Арап и печенег, балтийский военмор,/ Что разогнал сенат в семнадцатом году,/ И преданный Кронштадт на погребальном льду./ Мы все тогда войдем под колокольный звон/ В Царьград твоей судьбы, и в Рим твоих племен…» Но это утопия. Юрий Кузнецов не снисходит до утопии. Он говорит темные символические слова, которые найдут свою расшифровку, но не сегодня и не завтра. Именно поэтому ему дано громадное трагическое дарование. Именно трагическое. Он – один из самых трагических поэтов России от Симеона Полоцкого до наших дней. И поэтому та часть русской истории, о которой некогда было сказано, что Москва есть Третий Рим, кончается великим явлением Кузнецова.
Илья Кириллов СРЕДЬ ЗЕРЕН И ПЛЕВЕЛ
Виктору Астафьеву все труднее поддерживать имидж «выдающегося писателя», тем более писателя действующего. Еще в 1998-м «Новый мир» начал рекламировать его новую повесть, некие «Приключения Спирьки», обещая опубликовать «в ближайшем полугодии». И вот уже миновал двухтысячный, а повести нет. Когда-то «Новый мир» столь же уверенно обещал читателю заключительную часть трилогии «Прокляты и убиты»… Не повторится ли нечто подобное вновь?
В течение прошлого года В.Астафьев напечатал только несколько интервью, где горланил на политические и социальные темы, а также своеобразные полумемуарные заметки о Николае Рубцове.
Уважение к памяти поэта требует некоторых уточнений прежде, чем мы скажем о главном событии: в начале нынешнего года В.Астафьев опубликовал в разных журналах несколько новых рассказов.
Мемуары о Н.Рубцове с литературной точки зрения были не хорошие и не плохие, никакие. Обстоятельство другого плана: несмотря на то что писатель сделал в них комплимент Людмиле Дербиной, она тем не менее сочла необходимым ответить, обвинив его в подтасовке фактов, в очернительстве поэта.
Да, «грязных» моментов там достаточно, но умышленно ли они внесены в текст? Или это астафьевское свойство памяти?
В данном случае выступаю, неожиданно для себя, как защитник В.Астафьева, подчеркиваю: в его мемуарах о Н.Рубцове чувствуется искренняя любовь к поэту и полное отсутствие зависти. Проблема в том, однако, что он воспринимает Н.Рубцова и любит его как одного из своих героев, персонажей той части русского быта, где торжествует злоба, нищета, неграмотность, похабство, алкоголизм, поножовщина, смерть. Н.Рубцов часто оказывался в среде, где все это так или иначе присутствовало. Поэтому неудивительно, что, как только В.Астафьев приступил к мемуарам, его перо тотчас устремилось туда, где оно чувствует себя как рыба в воде. Неслучайно эти воспоминания сразу оказались в ряду его самых вдохновенных произведений. Если представить по ним образ поэта, то невольно хочется перефразировать Пушкина: и средь детей ничтожных мира, конечно, всех ничтожней он.
Мне трудно назвать Николая Рубцова гениальным поэтом или великим, как часто называют его неумеренные поклонники, но, несомненно, «божественный глагол» был слышим им. В данных воспоминаниях человек по фамилии Рубцов окружен непроницаемыми стенами пьянства, скандалов, драк, бытовых несуразиц, и за ними невозможно рассмотреть ни основных черт его личности, ни общих очертаний души; тем более нет ни малейшего намека на присутствие в судьбе поэта того непостижимого, по Пушкину, преображения, чуда. Не феномен поэта раскрывают эти воспоминания, а красноречиво свидетельствуют прежде всего об ограниченности творческого мира их автора.
В свое время меня часто упрекали в предвзятом отношении к В.Астафьеву. Я не видел смысла оправдываться, потому что мои отрицательные оценки не были голословны. Я не мог позволить себе никаких других оценок, читая, например, астафьевское описание раненого: «…Был на восстановленной половине лица кусочек кожи, на котором резко кучерявились черные волосы. Орлы боевые, веселясь, внушали танкисту, что заплата, мол, прилеплена с причинного бабьего места, и как только в бане мужик путевый к танкисту приблизится – щека у него начинает дергаться, волосы на заплате потеют» («Веселый солдат»).
Спору нет, цинизм давно стал неотъемлемой частью мировой культуры, ее лейкемией, но не с астафьевским уровнем образования конкурировать в этом с Чарльзом Буковски или Витольдом Гомбровичем.
Что ж, пусть еще раз бросят в меня камень, что я не восхищался свое время наряду с П.Басинским и K° этой разнузданностью.
О том, как на него навели «порчу» и он, «знаток народной жизни», живописатель посконного детства и таежных промыслов, стал шельмователем великой войны, что говорить: смех сквозь слезы.
На этом фоне неожиданное впечатление производят новые рассказы Астафьева. В них еще слышны отголоски прежних тем и настроений. Ужасы войны по инерции остаются основным предметом для спекуляций, но общий тон никак не соответствует всему тому, что он писал в последние десять-пятнадцать лет.
Рассказы, помещенные в «Москве» и «Знамени», чрезвычайно слабые, их можно рассматривать только как небрежные, написанные вне жанровых требований очерки – образцами состоявшейся художественной прозы их назвать при всем желании невозможно. Помимо этого бросается в глаза общая немощь, пронизывающая в них каждую фразу. Даже о подробностях интимной жизни своих героев он рассказывает без прежнего смакующего интереса, но иссыхающим бледным голосом.
Этому настроению, этой меркнущей интонации удивительным образом соответствует, однако, рассказ «Пролетный гусь» («Новый мир», 2001, № 1).
Отмечу прежде всего высокий художественный уровень рассказа, подлинность интонации, обоснованное психологически и сюжетно каждое событие в нем, каждый поступок героев. Думаю, в его поздней прозе это лучшее произведение после «Людочки».
Они знакомятся в сорок пятом, возвращаясь с войны, солдат и медсестра, почти дети… О, эта мучительно чувствуемая автором неприкаянность людей на земле.
В любви, в соитии герои его рассказа ищут защиты – хоть на миг – от этой неприкаянности, от этого задевающего их здесь, на земле, вселенского холода. В этом непроизвольная, может быть, но совершенно непреклонная полемика со знаменитым «плодитесь и размножайтесь». Что же удивляться, если этих людей, как и ребенка их, невозможно будет спасти.
И пусть по ходу рассказа в многочисленных авторских ремарках Астафьев сбивается на социально-бытовое объяснение происходящего, он сам уже не может изменить сюжет, повествующий о том, как огромны расстояния между людьми, словно между планетами, и непреодолимы, как прежде.
Глеб Горбовский “Я НАШЕЛ ТВОЕ ОКНО…”
ЖАР-ПТИЦА
Осенний, в азарте и свисте,
господствовал ветер хмельной!
Тот ветер шуршащие листья
тащил по асфальту за мной.
И смутно, сквозь ветра порывы,
как гнев – проступала зима…
Зигзагами – косо и криво —
я шел – от тебя без ума!
То было, пожалуй, давненько.
И та, у шоссе, в два крыла —
давно снесена деревенька,
в которой жар-птица жила…
20/1-2001 г.
Питер
***
Не живу – хвостом виляю —
пес бродячий, полубес!
Я побег осуществляю
из столицы – в темный лес.
Нажимая на педали
и неся попутно чушь,
друг меня – на самосвале,
как навоз – отвозит в глушь.
Посадив меня на лавку
у рассыпчатой избы,
шоферюга лег на травку, —
утомился яко…бы.
Ну, а я, на лавке сидя,
озираясь – оживал!
И во мне дремавший злыдень
«Гоп со смыком…» напевал.
20/1-2001 г.
Питер
***
Оглядываясь – не взыщи,
что в прошлом нету жизни пыла.
Остыло, как в тарелке щи,
все, что прошло… Но – было, было!
Я не боюсь смотреть вперед
и дней остатних – не считаю.
Затиснут я в родной народ,
и, как свеча во храме – таю…
Сиюминутен мой удел,
во мне насущного азарты!
Но жизнь свою – не просвистел,
не проиграл, по пьянке, в карты.
Ее, как в рюмочке вино,
я нес, пересекая местность.
И… расплескал. И вот уж дно
обнажено… И в членах – ветхость.
21/1-2001 г.
Питер
***
Нет, чувства не должны дремать,
или – звереть от лишней прыти.
Есть дети, что не любят мать,
а то и вовсе – ненавидят.
Аэропорт. Рубеж, барьер.
За ним – свободное пространство.
А здесь еще – СССР,
и – скукота, и окаянство.
Взойдя по трапу, с высоты
он плюнул на родную землю…
Свистят пропеллеров винты!
А в мягких креслах – чувства дремлют.
22/1-2001 г.
Питер
***
На меня обрушилась вода:
майский дождь – холодный, возмужалый!
Я подумал: ладно, не беда —
пусть остудит ливень дух мой шалый.
Ну, а тряпки, что на телесах,
пусть, раскиснув, явятся компрессом:
я – горяч, как солнце в небесах,
только меньшим обладаю весом.
Я стоял под тучей грозовой —
возмутитель, жуткого любитель,
вспоминая давний деловой
«душ Шарко»!.. свой первый вытрезвитель.
21/1-2001 г.
Питер
***
"Нельзя дважды войти
в одну и туже реку"
(Расхожая истина)
Не в реку, да еще не зная броду,
нельзя войти… При чем же тут река?
Нельзя войти в одну и ту же в о д у,
что заступила философская нога.
Вода уйдет из-под ноги мгновенно:
она – течет! А в реку можешь ты
войти не дважды ножкою смятенной,
а многократно… повторив свои труды.
Вода уйдет, как нашей жизни миги,
в тот океан, где плавятся века…
Останется, как знак библейской Книги,
бессмертной жизни вечная Река!
21–22/1-2001 г.
Питер
***
Проникли голуби в вокзал,
за ними – воробьи-малявки.
«Привет вам, птицы!» – как сказал
писатель Витенька Голявкин.
Январь. На улице мороз.
А птичьи лапки – без обуток.
Тепло вокзальное – наркоз:
кидает в сон… Но – пуст желудок.
Терзает мальчик пирожок,
роняя вкусные излишки.
И плавный делают прыжок
с высот вокзальных воробьишки.
Под лавкой спит чумазый кот.
Пусть он проснется… ближе к лету.
А пассажиры (не народ) —
вот-вот сорвутся и уедут.
2001 г.
***
Набрав внушительный объем,
мне говорит Судьба-шептунья:
"Мы больше водочки не пьем!
Предпочитаем ей – раздумья".
– Раздумья? Это хорошо, —
ответил я. – Но – в меру, в меру!
Дабы не стерся в порошок
умишко куцего размеру.
Уж лучше с песней на устах
поступок совершить фривольный
и утопать затем в цветах,
но… не в гробу, а в чистом поле!
2001 г.
***
«На воре шапка горит»
Пословица
На меня глаза таращит
«кое-кто… у нас… порой»,
словно я какой образчик, —
ящер, вор, антигерой.
В парке сидючи на лавке,
ощущаю взгляд малявки.
Тетка сдобная в метро
на меня глядит хитро!
А потом, когда под ужин
я вдохнул в себя коньяк, —
понял вдруг: кому ты нужен,
псих! С диагнозом – маньяк.
2001 г.
***
Открыть окно и слушать ветер,
забыв, что спать давно пора;
вдыхая аромат созвездий
и запах хвойного костра.
Ночь – егоза и хлопотунья!
Она, потворствуя иным,
располагает не к раздумьям —
к делам разбойным, озорным.
И я, вдыхая жизни темень
и бытия вкушая ложь,
слежу безнравственные тени,
рукой сжимая – острый нож!
2001 г.
***
«Всему свое время»
Поговорка
Струны лопнули гитарные,
пальцы скрючились от холода.
И во рту слова бульварные —
недопеты, недомолоты…
Враз рассыпалась компания,
отрезвели гости-пьяницы.
Началась, похоже, паника, —
поспешили все откланяться.
А причина – не милиция,
не дубинкою по темечку —
просто начал веселиться я
слишком поздно… вышло времечко.
2001 г.
ЛАМПЁШКА
Мрачноват, сутул, не брит —
я приду к тебе не скоро.
Ледяной корой покрыт
страшный, тусклый, скользкий город.
Ты лампёшку не гаси
в неказистой комнатёнке —
пусть, недрёмная, висит,
пусть мерцает сквозь потёмки.
Путеводною звездой
для меня пускай послужит.
Худо мне… С самим собой.
Но уже – не будет хуже.
На дворе темным-темно,
на душе – зело отвратно!
Я нашел твоё окно
где-то за полночь изрядно.
А лампёшка – это знак,
то есть – дух, лишённый тела,
что рассеивает мрак!
…Лишь бы – не перегорела.
2001 г.
Н И Ш А
Два квадратных метра ниши.
Стол и стул. И стопка книг.
Я сижу, в нее забившись,
я желанного – достиг!
Есть окно… Тяжелой шторой
занавешено оно:
надоело тратить взоры
на январь, где днем темно.
Над столом пылает лампа,
свет сгущает – абажур.
И стило сжимает лапа
вся в морщинах… Все – ажур!
Завывает где-то ниже
этажом – водопровод.
…Был – шатун. Теперь я – в нише.
Но еще – не идиот.
22/1-2001 г
СУМЕРКИ
Все так же, все то же, —
день жизни – на конус…
И песенку гложет
надтреснутый голос.
Смеркается… Тени
длиннее и гуще.
Шуршание денег
в компании пьющих.
Не губы – пиявки,
что тянутся к скверне.
Шуршание травки
в измызганном сквере.
Темнее и тише…
Ночь – смерти подобна.
И город нависший
вздыхает утробно.
2001 г.
***
Дурные вести – отовсюду,
мир – крематория труба.
…Расколотили, как посуду,
троим «ванюшам» черепа;
взорвали дом с честным народом,
старушку заживо сожгли…
Такую черную погоду
на нас мы сами навлекли.
свобода, как лихой наркотик,
нам исковеркала мозги.
…Магнат, убивец, идиотик
и уйма прочей мелюзги.
А был народ – терпел, но верил,
что он велик и нерушим.
…Вот и помыслим без истерик
про тот и нынешний режим.
10/1-2001 г.
Питер
***
Речи, встречи… Разум скуден.
Взгляд исполнен мудрой лжи…
Государственные люди,
это как бы – а л к а ш и.
Засосала власть – болото…
Трифон был, а стал – трибун!
И на каждом – позолота!
И – сбиваются в табун.
А когда под зад коленом
так ли, иначе дадут —
не нетленкой – п о ш л ы м т л е н о м
будет пахнуть их редут.
1997 г.
***
«Россия!» – слышу вновь и снова:
испытан слух, и польза вся…
Нельзя мусолить это слово,
как имя Пушкина – нельзя!
О, вы, ретивые пииты,
не жаль вам имени страны.
Вы этим именем избитым
не в хор, а в пыль превращены…
Нет, не в словесной круговерти
трепать, священное губя,
а лишь – под пыткой, перед смертью
и то – не вслух, а про себя.
9/1-2001 г.
Питер
***
"А там, во глубине России,
там вековая тишина…"
Россия, получай урок
всевиденья и устремленья.
Провинция – ты наш пророк!
Ты – скромность наша и смятенье…
В дождливом Питере рожден, —
я не однажды, а полжизни —
твой посещал глухой район
и вдаль бежал всея Отчизны!
Там – георгины в сентябре
склонили мудрые головки.
Там – как с собою! – на заре
я объяснялся с мухоловкой…
Россия, ты ушла в песок
своих ошибок, индульгенций…
И вновь – твой шаг наискосок:
несоблюдение конвенций!..
1997 г.
Людмила Жукова ЧУХЛОМСКАЯ ЭЛЕГИЯ
ТЫ там, где шведы оставляли след,
играя в кубики. Им удалось прославить
желание с камнями поиграть.
Но пылкости средневековой нет
у местных, чтобы алгоритм составить
игры. Способны только повторять
аборигены прошлого уроки,
чтобы ветшающей гармонии пороки
кирзой кирпичной тщательно латать
с таким усердием, с каким мы рюхи
в апофеозе сумрачной разрухи
железные кидаем в облака
и, бороды задравши, ждем, пока
они когда-нибудь не свалятся обратно.
Ты там, где не увидишь пятна
на скатерти. В намордниках газонов
цветы. И одеваясь по сезону,
на голых рыб, мрачнея, смотришь ты;
и в пахнущие известью аорты
столичных улиц входишь, как в кусты
шиповника. Остры красавиц взгляды,
несущих европейские наряды
на северных плечах. И стерты
слегка, как камень, резкие черты
тяжелых лиц… Здесь скульпторам лафа —
природа катит валуны под ноги.
Да только стороной обходят боги
капризные воспитанный ландшафт.
Расчетливость им действует на нервы,
и оттого здесь невозможно перлы
небесные в салонах отыскать.
Но и без перлов здесь живут неплохо.
ЦЕНТР тяжести давно уже эпоха
сместила в сторону непаханных полей,
морозит зад в снегах Гипербореи,
высиживая что-то… Ждем подарка
очередного. Но пока не жарко.
И солнце первый раз после дождей
купается в тумане. Соловей
помалкивает. Но лягушки славно
расквакались у старого пруда.
Глаз радуют крапива, лебеда.
Грибов и земляники прорва.
Листва весь день без умолку болтает.
И все равно чего-то не хватает.
Когда бы только знали мы чего,
Тогда бы и не брались за перо.
ВЧЕРА мне тут русалка у пруда,
кувшинки обрывая, проболталась,
что небо сильно накренилось
и выкатилась новая звезда.
Мы видели ее. Сияет
младенческою чистотой
над черноземной нашей темнотой;
над городами, полными тоски,
где время разрывают на куски
и сын над наготой отца смеется.
Она как жилка солнечная бьется,
возникшая неведомо откуда.
Как прокаженные мы жаждем чуда.
В такие непролазные леса
нас заводили эти чудеса,
такой мы данью страха облагали
самих себя, что сам полночный князь,
наверное, пресытился, дивясь,
как толпы в очередь к нему стояли.
Земли кровавый полог приподнять
рука не поднимается, и камнем
лежит душа в ладони у Него.
За горизонтом вертикальным, дальним,
куда до времени не пустят никого.
Когда бы мог рассудок угадать,
как звезды превращаются в мутантов,
тогда б за чистотой экспериментов
следили неотступно лаборанты
рогатые. Других ему где взять?
А так… Вдруг кто-то да рассыпет кванты
случайно на квадраты черноты,
уложенные к небу штабелями,
и пропасть с рваными краями
увидишь под ногами ты…
Архитектуры вавилонский след
неистребим в умах незаурядных,
как пафос в стерегущих травоядных
пружинах полосатых, спору нет —
закрученных не в наших мастерских.
А ВПРОЧЕМ о материях таких
не размышляют чухломские бабы,
поджавшие обветренные губы.
Но каждая из них свое весло
хватает, чтоб теченьем не снесло
в тартарары. Гребет поближе к дому,
хоть меньше там огня, чем дыма
в тяжелом очаге прабабкиной печи.
Здесь все еще румяны калачи,
а дети босы, но здоровы;
молочное мычание коровы
бодает рыхлый утренний туман,
и праздник в доме, коли муж не пьян.
Да вся пропахшая соленым потом
над черной пеною земной,
над черноземною волной
изба, как памятник потопа,
вцепившаяся в перегной…
НО разбегаются трава, ручьи, леса;
Все вдаль летит – дороги, мысли, песни,
рассыпаны дожди и птичьи голоса,
все мчится прочь, не держится на месте.
И даже столб дорожный, диковат,
плетется без дороги наугад.
Лишь за озерной синей пеленой
оживший монастырь стоит стеной…
Какою силой обладала Весть,
что купола могли возникнуть здесь?
Чтоб завязалось завязью иной
само движенье?.. Небо над равниной
высокое – колодезной водой
плескается в немыслимых глубинах…
Что нам искать, восторженным и диким,
в питомнике декоративных чувств?
Всяк ветер приручен, всяк кладезь пуст
перед лицом равнины многоликим
для нас, ушкуйников, посланцев вечевых
к пределам темным.
Что нам, острожникам, в убранствах дорогих,
каликам, странникам и на печи бездомным?
За тех, погубленных под небом вороным, —
страда земная!
И горек сладкий и веселый дым
любого рая.
Архангельск
