Текст книги "Газета День Литературы # 67 (2002 3)"

Владислав Шурыгин СЫНОК (Из рассказов о чеченской войне. Окончание. Начало в №2)

Улица встретила почти угольной темнотой и сухим морозцем.

– Игорь Михайлович, дело к ночи. Я распоряжусь насчет ужина и ночлега? – спросил комбриг.

– Не откажемся. Так, Кудрявцев? – неожиданно улыбнулся Марусев.

Олег только кивнул.

– Тогда, Юрий Петрович, дай команду накрывать через часок. А пока поднимай сюда того курьера, которого вы в понедельник взяли. Надо кое-что уточнить. А потом и на ужин.

– Есть! – и комбриг шагнул в ночь.

В зябкой морозной тени «кунга» полковник жадно затянулся сигаретой. Искоса, быстро посмотрел на Кудрявцева.

– Первый раз на допросе?

– Первый, – честно признался Олег.

– Трусит с непривычки?

– Есть маленько. Уж очень все… – Олег замялся, подбирая подходящее слово и не смея его произнести в присутствии полковника.

– …грязно? – угадал Марусев.

– Да. Грязно! – облегченно выдохнул Кудрявцев.

– Конечно, грязно. А ты как думал? «Извините», «пожалуйста», «не будете ли так любезны»?..

Марусев говорил глухо, и казалось, слова его возникали прямо из воздуха.

– Мы не прокуратура и не милиция. Это у них допросы, следствия, адвокаты и права человека. У них в руках подозреваемый, и их работа – доказывать его вину. А мы – военная разведка. Нам ничего доказывать не надо. Этот «дух» – пленный враг, и этим уже все сказано. Мы не ведем расследования, мы добываем информацию. Это наша работа. И от того, как быстро и насколько точно мы получим данные о противнике, зависят жизни наших пацанов, исход боев и операций.

Это Жуков мог себе позволить роскошь не думать о том, что у его солдат есть матери, и выигрывать битвы, не считаясь с потерями. Сегодня так воевать – преступление. Сейчас не сорок первый год, а двухтысячный. И сегодня в русских семьях не по пять детей, а – дай Бог! – один-два. И за каждого пацана-срочника мы с тобой в ответе. Нам его не подарили, а дали на два года. И через два года мы обязаны вернуть его матери в целости и сохранности. Понимаешь?

Олег механически кивнул.

– Ни хрена ты еще не понимаешь! – беззлобно выдохнул Марусев. – Ты что, думаешь, в Отечественную пленные немцы болтали на допросах, как отличники на экзаменах? Так это только в кино они радостно выкладывали все, что знают, во имя пролетарской солидарности и мирового интернационала. Можешь поверить, фанатиков и убежденных «наци» среди них хватало. Никогда не задумывался над тем, куда девались «языки» после того, как их раскалывали?..

– В тыл отправляли, – механически ответил Кудрявцев.

– Только в порядке исключения. И только особо ценных «языков». А так – слишком много возни. Конвой гонять за тридевять земель, когда каждый солдат на счету. Поэтому обычно после допроса – нож под девятое ребро, и в яму!

Этот «дух» знал, на что идет, отправляясь сюда. И я не представитель Армии спасения. Ты сам видел, что они с нашими делают…

И Олег тут же вспомнил, как неделю назад с той самой группой иностранцев его привезли в военный госпиталь Ханкалы. Там «гуманитариям» продемонстрировали трупы зверски замученных боевиками пленных солдат. Это были первые мертвые в его жизни. Точнее, давным-давно, когда ему было десять лет, он ездил в Питер на похороны своей прабабушки. Ее незнакомое, осунувшееся восковое лицо, утопавшее в каких-то бумазейных кружевах, было все, что он знал о смерти. С тех пор она каким-то непостижимым образом обходила его. Даже когда на стрельбах в институте его однокурсник по глупой случайности на глазах всей группы застрелил своего друга, Олег в тот день был оставлен в лагере для перевода курсовой дочки комбата...

Когда носилки с трупами поставили на бетонный пол перед делегацией, то замотанные в серебристую фольгу коконы ему вдруг напомнили новогодних шоколадных зайцев, завернутых в такую же фольгу…

Но потом деловитый патологоанатом в зеленом хирургическом костюме развернул пленку.

То, что было под ней, менее всего напоминало людей. Страшное месиво изуродованной, бесформенной плоти. Черные, грязные глубокие раны, запекшаяся ржавая сукровица, вывернутая синюшно-серая кожа, белесые осколки костей. И запах! От трупов страшно и обжигающе пахнуло горелым мясом, размазанным человеческим калом и чем-то приторным, от чего содержимое его желудка липким шаром метнулось к горлу…

Тогда он только каким-то чудом сдержал рвоту и сквозь сведенные блевотной судорогой зубы почти цедил перевод.

– Нанесены колющие раны в райо

н спины, – привычной скороговоркой бубнил патологоанатом описание травм. Олег переводил, то и дело сглатывая рвотные комки. – …Рубленая рана головы. У обоих трупов отрезаны гениталии. Почти все раны были нанесены еще при жизни…

Шведы и англичане смотрели на трупы с какими-то птичьим равнодушием. В них не было не эмоций, ни даже любопытства. Так филателисты разглядывают дешевые марки в альбомах новичков…

Все это мгновенно пронеслось перед глазами Олега.

Марусев стряхнул пепел на железные ступени «кунга».

– У Васильченко в Афгане, в восемьдесят шестом, его брата-близнеца «духи» раненым в плен взяли. Ему отрубили все пальцы на руках и ногах, выкололи глаза, кастрировали, потом по животу подрезали кожу, содрали ее и, натянув на голову, завязали сверху веревкой. А потом выкинули на жару. Это у них называлось «афганский тюльпан»…

И, прочитав на лице Олега полную растерянность, добавил:

– Да ты не комплексуй, Кудрявцев. Все мы через это проходили. Я сам в Афгане чуть под трибунал не попал. Пожалел афганку беременную. Я на нее наткнулся у арыка. Должен был ее «завалить». Но пожалел. Связал, оставил. Конечно, никому ничего не сказал. Думал – не скоро развяжется. Успеем уйти далеко. А она стропу зубами, как ножовкой, в пять минут перегрызла. И уже через час у нас на хвосте туча «духов» сидела. Если бы не «вертушки» и не «броня» твоего бати – так бы на камнях все и остались. Вытащили они нас. От трибунала меня спасло только то, что «двухсотых» не было…

Война это грязное и кровавое дело. И жалости не стесняйся. Жалость зверем не дает стать. Запомни одну истину, она тебе еще не раз пригодится, чтобы понять войну. Если солдат убивает, чтобы сохранить свою жизнь, он – безгрешен. Но если он убивает просто так, чтобы убить, – он палач! Вот и вся мораль.

Так что бери себя в руки и пошли работать!

…Олег попытался увидеть полковника молоденьким лейтенантом, который, пожалев афганку, фактически подставил группу под неминуемую гибель. Не получилось. Нынешний, собранный, цепкий, расчетливый Марусев никак не походил на глупого милосердного лейтенанта. Но в душе Кудрявцева неожиданно поднялась теплая благодарная волна.

«Значит, они с отцом вместе воевали…» Но уточнить, спросить он уже не успел. Марусев пружинисто поднялся по ступенькам в «кунг»…

Пока пошли за пленным, комбриг отвечал на вопросы Марусева.

– В лесу его взяли. В трех километрах от Гехи. Связной. Шел в Гудермес с видеокассетой от Абу Умара. Фээсбешники там работают. Целую сеть уже расковыряли.

– Это у него «джипиэска» была?

– Так точно. Говорит, что должен был ее передать на рынке человеку, который приедет на зеленой «шестерке» с фотографией Шамиля на ветровом стекле. Мы выставили наших людей на въезде и выезде, фээсбешники работали на рынке, но никто не появился.

– А сам он умеет с ней обращаться?

– Умеет. Мы проверили. Он вообще отлично подготовлен. Карту уверенно читает. Со взрывчаткой работает. Взрывных схем нам штук десять нарисовал. Связь знает. Говорит, что полгода в лагере Хаттаба обучался. И потом еще три месяца в Грузии стажировался…

– Вот эта «джипиэска» меня и интересует…

Второй пленный был чрезвычайно худ и высок. Левый глаз его заплыл черным синяком и превратился в гноящуюся щель. Нос безобразно распух. Он пугливо вжимал голову в плечи и боялся встречаться глазами с сидящими перед ним офицерами. Марусев мгновенно подобрался.

– Имя! Фамилия! – жестко бросил он. – Отвечать быстро!

– Багаудин Резваев, – испуганно пролепетал чеченец.

– Где живешь? Сколько тебе лет?

– В Шали. Улица Свободы, дом пять. Мнэ пятнадцать лет…

Полковник переглянулся с комбригом.

– Пятнадцать? – и Олегу показалось, что в голосе Марусева прозвучала легкая растерянность.

– Да врет он, как Троцкий, – с пренебрежительной уверенностью ответил комбриг. – Восемнадцать ему! Корчит тут из себя пионера-героя.

– А ну, отвечай, сколько тебе лет?

Пленный сжался в комок.

– Отвечай, говорю! Ты тут нас на жалость не дави. Не проймешь! Забыл, сучара, как на казни наших пленных ходил. Сам рассказывал. Нравилось, да? Ну, так я тебе сейчас лично кишки на кулак намотаю, если врать не перестанешь. Сколько тебе лет!? – почти рявкнул комбриг.

Чеченец вздрогнул как от удара.

– Восемнадцать… – прошептал он еле слышно.

– Документы при нем какие-нибудь были? – спросил Марусев.

– Паспорт. Но выписан в июле этого года. Мы такие паспорта мешками изымаем. Туфта!

– Я все скажу, – затравленно,

скороговоркой пробормотал чеченец.

– А куда ты, на хрен, денешься? – осклабился комбриг. – Да ты теперь для своих – никто. В Гудермесе по твоей наводке уже целую банду взяли. Ты теперь у половины Чечни в кровниках ходишь. Я только слово на рынке шепну – и всей твоей семье к утру головы срежут. Хочешь?

– Нет... – еле слышно прошептал пленный.

– Тогда выкладывай все, как на исповеди. Я тут тебе заместо Аллаха.

– Я все рассказал... – пленный в отчаянии сжался в комок.

– Чего? Какое «все»? Да ты еще ничего толком не говорил. Нам еще работать и работать!..

– С кем ты должен был встретиться на рынке? – вмешался Марусев.

– Я его нэ знаю. Человэк должен был прыэхат на зеленой «шэстеркэ». На лобовом стекле фото имама Шамиля.

– Откуда должна была прийти машина?

– Нэ знаю.

Марусев коротко глянул на комбрига. И тот вдруг взорвался.

– Что!? Не знаешь!? Все! Я устал от твоего вранья. Васильченко, эта сука нас третьи сутки за нос водит. Гони сюда «бээмпэшку». Сейчас мы его на стволе повесим. Знаешь, когда вешают, то ссышься и срешься. А обоссаных в ваш мусульманский рай не берут…

«Это все спектакль! – осенило Кудрявцева. – Они играют. Комбриг – „злой следователь“. Марусев – „добрый“…».

– Я нэ знаю, – чеченец был на грани истерики. – Говорылы, что приэдэт человек на «шестерке». Я должен был гулят по рынку у входа. А он приэдэт мед продават.

– О! А про мед ты ничего не говорил! – рявкнул комбриг. – Скрыл, сука! Гони, прапорщик, сюда «бээмпэ»…

– Нэ надо прапорщык! – завыл чеченец. – Нэ надо «бээмпэ»! Я просто забыл. Я все расскажу…

– Что ты еще забыл сказать? – комбриг откинулся на спинку. – Ну, быстро вспоминай, пока «бээмпэ» не подогнали. Васильченко!

– Он мед прыэдет продават, – торопливо тараторил чеченец. – Я должен ему быдон принесты для меда. А в бидоне навигацыя.

– Где бидон должен был взять? – спросил Марусев.

– У Махмуда.

– Он знал, для чего бидон?

– Нэт. Знал, что я должен передат кому-то груз. Но о навыгацый нэ знал.

– Кто тебе передал «джипиэску»?

– Шамиль Автурханов. Спэц по связы.

– Кто при этом присутствовал?

– Ныкого. Мэня амир к нэму отправил получит груз.

– Он сказал что за груз?

– Да. Сказал навыгацый для наших братьев. Мы такой изучалы в школе.

– В какой школе?

– Шейха Хаттаба.

– Как ты оказался в этой школе?

– Нас в сэмье пятеро. Отец умер. Я – старший. Работы нэ было. Позвали в боевыкы.

– И ты пошел? – насмешливо бросил комбриг.

– А куда мнэ было идты? – вдруг вскинулся пленный. – Цистерны из под нефты мыт? Так я бы сразу сдох. У мэня легкые слабые. Другой работы нэ было. А у Хаттаба стыпэндию платыли. Матери муку давалы, дрова, сестрам помогалы…

Олегу, стало пронзительно жаль этого несчастного, измордованного парня. Тощий, высокий, нескладный, он меньше всего был похож на боевика. Этот чеченец был настоящей жертвой кавказской мясорубки. Попавший в силу обстоятельств в отряд боевиков, затянутый в водоворот войны, он попал в ловушку, и теперь жизнь его висела на волоске.

«…Пятнадцать лет. Он сказал, что ему пятнадцать», – и Олег вдруг подумал, что ему действительно может быть пятнадцать лет. Избитый, распухший, он был сейчас без возраста. Просто и Марусев и комбриг не хотели признаться себе, что перед ними подросток. Взрослые мужчины, они гнали от себя эту мысль, потому что иначе все то, через что прошел пленный, покрывало их позором. Потому что это знание делало их ремесло не просто жестоким, а бесчеловечным…

«Совсем ребенок», – подумал Олег. В голове его лихорадочно мелькали планы спасения этого чеченца.

«…Надо предложить Марусеву взять его на перевод перехватов. Или предложить забрать его для обмена. Может быть, он подойдет для вербовки. Он же разведчик, курьер. Ценный агент…»

Марусев задал пленному еще несколько вопросов. Неожиданно дверь «кунга» распахнулась, и на пороге появился посыльный.

– Товарищ командир, вас и товарища полковника просит связаться «ноль второй» с «акации».

– «Ноль вторым» связисты называли начальника штаба группировки.

– Хорошо, – Марусев поднялся. За ним встал комбриг. – Не уводи его, мы скоро вернемся, – бросил он Васильченко, выходя из «кунга».

– Товарищ прапорщик, разрешите выйти перекурить. – Выждав, пока за командирами закроется дверь, обратился солдат-писарь к Васильченко.

– А у тэбэ сигареты е? – переспросил прапорщик.

– Угощаю… – уловил ход его мыслей писарь.

– Ну добрэ, давай перекурим. А ты, лэйтенант, курышь?

– Нет, – мотнул головой Олег.

– Ну тогда мы зараз…

Дождавшись, пока прапорщик и писарь спустились по ступенькам «кунга» вниз, Олег подошел к пленному.

– Дышь ты бля (жить хочешь)?" – спросил он его негромко.

Чеченец, услышав родную речь, от неожиданности вздрогнул и удивленно посмотрел на Олега.

– Повторяю, жить хочешь?

– Кашманоз (хочу).

– Тогда слушай меня внимательно.

Олег старался говорить жестко, впечатывая каждое слово в уши пленного.

– Твоя жизнь зависит от этого полковника. Он большой начальник. Его слово – закон. Борись за свою жизнь. Расскажи все, что знаешь. Говори, что на все готов. Попросись помогать нам. Это единственный шанс для тебя. Ты меня понял?

В глазах чеченца появилось какое-то растерянное, озабоченное выражение. Словно он мучительно пытался решиться на что-то и не мог…

– У тебя нет выбора. Или работай с нами – или в яму. Зачем тебе эта война, Хаттаб? Мать, наверное, по тебе все глаза уже выплакала…

…Олег ничего не успел понять. Он, вдруг увидел, что пленный тянет к нему руки. На долю мгновения ему показалось, что тот хочет рухнуть перед ним на колени и, как в дешевом фильме, умоляюще обнять за ноги. И он даже брезгливо отклонился, стараясь увернуться от этих объятий. Но чеченец неожиданно крепко схватил его за «разгрузник», и Кудрявцев почувствовал, как пальцы чеченца шарят у него на груди. И здесь до него наконец дошло, что происходит что-то ужасное. «Пистолет! – обожгла Олега догадка. – Он пытается отобрать у меня пистолет!» В «разгрузнике» в нагрудном кармане лежал его «пээм».

Надо было сопротивляться, сбить чеченца с ног. Крикнуть. Позвать на помощь. Но тело почему-то не слушалось. Его буквально заколодило. Все происходило, как в замедленном кино. Он лишь схватил чеченца за локти и прижал к себе. Прямо перед его глазами запузырился рыжей сукровицей сломанный нос. Чеченец сопел, стараясь оторваться от Кудрявцева, и кровавые брызги впечатывались в лицо Олега, слепили, обжигали омерзением.

Неожиданно на груди что-то дернулось, и тут же оглушительно громко ахнул выстрел. За ним второй. Левый бок обожгло, словно к нему прижали раскаленный прут. Олег инстинктивно разжал пальцы и схватился руками за ребра, стараясь зажать, приглушить боль. Этого мгновения чеченцу хватило, чтобы освободиться. Он резко выпрямился и толкнул Олега от себя. Падая на пол, Кудрявцев увидел, как распахнулась дверь «кунга» и в проеме появился встревоженный Марусев. Чеченец развернулся к двери и вскинул пистолет.

«Он убьет его!» – эта мысль вдруг вернула Кудрявцеву ощущение времени и собственного тела. И понимая, что помешать этому он уже не может, Кудрявцев лишь отчаянно, во всю силу легких, крикнул:

– Нееет!!!!

От этого крика чеченец вздрогнул, на долю секунды смешался, вжал голову в плечи. Грохнул выстрел, и на правой стороне груди Марусева высверлилась черная прореха, которая тут же намокла кровью. Полковник охнул и тяжело осел на пол. И здесь из темноты дверного проема на чеченца зверем бросился Васильченко.

Тот встретил его выстрелом. Олег увидел, как пуля пробила правое плечо прапорщика и ушла в стенку «кунга». Прапорщик сбил чеченца с ног, навалился на него сверху, стараясь прижать к полу, придавить. Но правая рука его бессильной плетью болталась вдоль тела, и чеченец ужом вывернулся из-под прапорщика, оказался сверху и уже сам тянулся руками к его горлу.

Лицо чеченца было перекошено такой реликтовой злобой, что перестало походить на человеческое. Весь остаток сил он пытался вложить в то, чтобы добраться до глотки своего мучителя, впиться в нее ногтями, разорвать, растерзать. И в этой схватке прапорщик уже не нападал, а защищался, стараясь одной левой рукой скинуть с себя чеченца, вжать его в пол.

И здесь Олег увидел валявшийся в метре от него пистолет.

Кривясь от боли в боку, он повернулся на скользком от собственной крови полу и схватил с пола «пээм». Потом обернулся к дерущимся. Чеченец уже душил прапорщика. Васильченко безуспешно пытался разжать пальцы на горле. Но одна его рука не могла управиться с двумя – чеченца. И лицо Васильченко наливалось багровой чернотой удушья.

Эта картина вдруг взорвалась в Кудрявцеве дикой ненавистью.

«Мочить! Без жалости и пощады!»

Он вскинул пистолет и, поймав на линию огня лицо чеченца, крикнул:

– Смотри сюда!

Тот оторвал взгляд от прапорщика. За долю секунды на его лице промелькнуло изумление, злость, растерянность, а потом оно закаменело в леденящем предчувствии смерти.

Кудрявцев нажал курок. Оглушительно грохнул выстрел.

Пуля вошла чеченцу в левый глаз и, пронзив голову, выбила затылочную кость, разметав мозги и кровь по стене. Тело его дернулось и мешком осело на лежащего под ним прапорщика.

Олег опустил пистолет.

«Это я во всем виноват! – пульсом билось в мозгу. – Боже! Как стыдно! Из-за меня все это…»

Он смутно помнил, как в «кунг» ворвались спецназовцы. Как прибежали комбриг с начальником штаба. Как, кривясь от боли, Васильченко что-то им объяснял. Как, наклонившись, комбриг орал в лицо Олегу что-то злое и обидное.

…Потом его куда-то несли. В большой белой палатке над ним наклонился врач. Блестящими острыми ножницами он разрезал куртку и свитер, раскрывая рану на боку. Обработал ее чем-то мокрым, осмотрел.

– Ничего серьезного, лейтенант! Повезло тебе. Пороховой ожог, и мышцы порваны. Даже ребра целы. Вскользь прошла. Сейчас уколем, и вообще ничего не будет беспокоить…

– Рядом, на носилках, тяжело дышал Марусев. Его серое, землистое лицо было покрыто тонким бисером пота. Вся грудь его была плотно забинтована.

– А он? Он будет жить? – спросил Олег доктора, боясь услышать самое страшное.

– Трудно сейчас сказать, – сказал врач. – Пуля прошла навылет. Пневмоторакс мы блокировали. Есть кровотечение, но вроде не сильное. Главное, его побыстрее в госпиталь на операционный стол…

Васильченко скрипел зубами и матерился, когда врач обрабатывал его обильно сочащееся кровью простреленное плечо.

– Петрович, дела серьезные. Тебе нужна операция, – на лице доктора появилось страдальчески-сочувственное выражение. – Сустав прострелен. Надолго ты отвоевался…

Промедол навалился на Кудрявцева теплым ватным одеялом и дремотой. Он как со стороны слышал разговоры вокруг себя.

– Дурень! Да тебе не то шо пистолет, тебе собственный хуй еще в руки рано доверять, – Громыхал где-то над ним Васильченко. – И дэ вас токо таких штампуют?! Да тебя под трыбунал надо отдать за это…

«Прав был папа. Говорил: „Войны сам не ищи!“ Зря не послушался…» – лениво билось в мозгу. И мучительный стыд вновь вгрызся в душу. «…Как же я теперь ему в глаза посмотрю? И мама. Что с ней будет, когда про меня расскажут?..»

Потом его подняли и, накинув на плечи бушлат, поддерживая под руки, вывели на улицу. За палаткой, в ночном поле, в свете фар прожекторов, стоявших по краям «бэтэров» ревел движками вертолет. Его винты в призрачном ярком свете превратились в два светящихся диска. К нему Олега и повели. Впереди на носилках несли Марусева. Рядом, осторожно прижимая руку к боку, шагал Васильченко.

У борта по лицу резанул ураганный ветер из-под винта. Он сорвал с плеч и унес куда-то за спину куртку. Но Олег даже не обернулся. Ему хотелось только одного – как можно быстрее улететь отсюда.

Кто-то догнал его, и чьи-то руки вновь накрыли его курткой и прижимали ее к плечам, пока он не поднялся в кабину. Последними на борт заскочили несколько спецназовцев в полной экипировке. Один из них, судя по всему командир, держал в руках прозрачный пластиковый пакет. В нем лежали блок кассет и пистолет.

«Мой!» – обожгла Олега догадка.

Его «пээм» отправился вслед за ним, как молчаливый свидетель и доказательство его позора…

Олег вглядывался в лицо лежащего на носилках Марусева. Сейчас он особенно остро чувствовал свою вину за все, что произошло. У ног лежал раненный по его вине человек. И жизнь его висела на волоске. Неожиданно Олег увидел, как в сумеречном освещении кабины у Марусева дрогнули веки, и через мгновение он открыл глаза. Осмотрелся. Увидел Васильченко. Слабо шевельнул рукой. Заметив это движение, Васильченко, кривясь от боли, наклонился над Марусевым, приложил ухо к его губам... Тот что-то прошептал ему в самое ухо. Васильченко повернул к нему лицо. Что-то проговорил, мотнув головой в сторону Олега. И на лице Марусева появилось устало-безмятежное выражение. Он словно сбросил с плеч какой-то давивший его груз. Потом он вновь открыл глаза, нашел Олега и так же приглашающе шевельнул пальцами.

Олег встал со своего места и опустился на колени рядом с носилками. Наклонился над Марусевым.

– Слушай сюда, Кудрявцев! – услышал он хриплый шепот. – Если сломаешься, ляжешь – грош тебе цена. На всю жизнь окурком останешься. Выдержишь – будешь как отец – мужиком. Не ссы! Прорвемся…

Потом Марусев вновь впал в забытье. И Олег, сидя у круглого иллюминатора, твердил сам себе: «Я не сломаюсь! Я выдержу!», хотя совершенно не представлял, ни что его ждет, ни как он все это сможет выдержать. Уже на посадке он вдруг вспомнил изумленное, сведенное страхом смерти лицо чеченца, которого он убил. Но ни жалости, ни горечи, ни стыда в Кудрявцеве уже не было…

После отлета «вертушки» комбриг кивком подозвал улыбчивого прапорщика.

– Зимин, возьми пару бойцов. Пусть отмоют «кунг» и труп закопают. Да, и второго пидора – туда же! Чтобы потом еще одну яму не копать. Все понял?

– Так точно!

– Выполняй…

Комбриг зашагал к штабной палатке. Он был зол и измотан.

– Макаров, Щедин – две минуты притащить ведро, ветошь, две лопаты и кирку! – засуетился за его спиной, почувствовав крутое командирское настроение, прапорщик. – Черкашин, бегом к разведчикам! Возьми у Цоя его «макар» с «глушаком». Скажешь – для меня. Он знает…