Текст книги "Газета День Литературы # 67 (2002 3)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
Петр Калитин О РУССКО-ЕВРЕЙСКОМ ТОЖДЕСТВЕ ИЛИ АБСУРДЕ
Вот уже более полугода прошло с момента появления на книжных прилавках России постоянно первенствующего интеллектуального бестселлера «Двести лет вместе» – число его продаж, судя по всему, давно превзошло пятидесятитысячную отметку и продолжает неуклонно увеличиваться каждый день. Уже одно это, пусть и маркетинговое, обстоятельство должно было бы вызвать самое пристальное внимание со стороны наших аналитиков, публицистов, а также специалистов по русской идее. Ведь что получается? – сегодняшняя образованная и, если хотите, интеллигентская Россия вдруг не менее дружно, чем во времена горбачевской перестройки, набрасывается и прочитывает буквально за день-два книгу, посвященную обстоятельному показу двухсотлетней совместной жизни русского и еврейского народов – почему? Почему именно такая тематика объединяет в феноменальном и неподдельном интересе к себе и левых, и правых, и центристов – всех, кому еще хочется остаться мыслящими россиянами??
Конечно, дело не в имени главного редактора этой книги А.И.Солженицына, вернее, не просто в нем. За последние годы единственный оставшийся в живых лауреат Нобелевской премии по литературе среди русских писателей достаточно отстранился от интеллигенции как несомненный классик, но главное – как вполне предсказуемый автор. И вдруг – "Двести лет вместе – неожиданное и добротное исследование, которое сразу же ввело в сердцевину, эпицентр интеллектуальных баталий сегодняшней России так называемый еврейский вопрос – вопрос, старательно загоняемый в подпольный, маргинально-зазорный кювет якобы в силу его заведомой, если не объективной крайности неполиткорректного и прочего фашистского толка. Но А.И.Солженицын продемонстрировал вполне шоссейный, торный, вполне цивилизованный, примирительный и просто законопослушный характер рассмотрения, я бы сказал, не еврейского, а русско-еврейского вопроса – в противном случае классика давно бы постаралась привлечь и по меньшей мере пошантажировать ст.282 УК («Возбуждение национальной, расовой или религиозной вражды»). Но даже при неуязвимой корректности анализируемой книги, ей-ей, остается впечатление от ее рыцарского, бесстрашного благородства – прежний, величественный, несокрушимый антикоммунист Солженицын вдруг возрожда– ется на другом, русско-еврейском ристалище, но тем примечательнее, тем драматичнее его принципиальный и неоднократно повторенный теперь отказ от, казалось бы, раз и навсегда апробированного оружия, «гулаговского», максималистского и, конечно, неполиткорректного калибра – оружия, принесшего писателю всемирную славу и, можно сказать, победу. Более того, А.И.Солженицын волей-неволей отмечает парадоксальную остроту русско-еврейской тематики при ее непредвзятом, примиряющем, диалогическом показе, при обилии в ней еврейских голосов. Он заранее предчувствует неудачу своей миротворческой, третейской миссии в споре двух народов, двух культур. «Я долго откладывал эту книгу и рад бы не брать на себя тяжесть ее писать, но сроки моей жизни на исчерпе, и приходится взяться»,– пишет А.И.Солженицын во «Входе в тему», решаясь на подвиг современного Сизифа, причем в глубокой старости, как бы надеясь самой смертью оградиться, да, от парадоксально, но неизбежно ожидающих его упреков как с русской, так и еврейской стороны.
И все-таки успех книги – налицо, хотя и не в том миротворческом смысле, на какой рассчитывал его главный редактор. В первую очередь, сама личность А.И.Солженицына предстала почти в прежнем – непредсказуемом, как в конце 1960-х, – масштабе. И она вновь заворожила нас своим действительно классическим умением бросить открытый, пусть и не по-прежнему безоглядный вызов несравненно более серьезному, чем коммунизм, сопернику. Вызов, заключающийся уже в одном желании не сокрывать того, что было, а достигать согласия не на неправедном освещении истории русско-еврейских отношений. Вызов, не влекущий за собой провокационное и уголовно наказуемое деяние в угоду его противникам. Вызов, вполне легализовавший одну из острейших, если не самую острейшую проблему сегодняшней России – без до сих пор чуть ли не официозной обязаловки ее осмысления в антисемитском, да-да, антисемитском ключе: по завету древних римлян, о евреях – как о мертвых! – или хорошо, или ничего.
Итак, книга «Двести лет вместе», надеюсь, эффективно разделалась с этим антисемитским атавизмом, подробно осветив фактическую основу для признания не только несомненной пользы (в этаком некроложном стиле), но и несомненного вреда, принесенного России евреями как всяким другим живым народом. Благодаря детищу А.И.Солженицына в нашу страну была возвращена академически беспристрастная и деидеологизированная традиция понимания русско-еврейского вопроса, связанного со взаимной виной, а значит, и взаимной ответственностью обоих народов: без однозначно-русской или однозначно-еврейской доминанты. И прекрасно, что именно такая интеллектуальная объемность и глубина объединила-таки сегодня все образованные круги России, и что еще прекраснее, объединила – без пресловутого, прутковского единомыслия под эгидой чисто русской или чисто еврейской идеологемы. Будем надеяться, что отныне раз и навсегда имя «русский» и особенно имя «еврей» перестанут быть, по выражению Вл.Жаботинского, «непечатными» (стр.465) благодаря их непредвзятому, а значит, и критическому рассмотрению. В силу их живого, а не мертвого характера.
Но, увы, слишком тяжелым, слишком непривычным, слишком неинтеллигентским оказалось адекватное, то есть равнодействующее, равновесное, отношение к солженицынскому бестселлеру. Более того, сама возможность, наукообъемная, объективная возможность такого отношения по примеру самого же классика только обостряла и актуализировала прямо противоположный – идеологизированный – подход к русско-еврейскому вопросу: в антисемитском или юдофильном ключе – по привычному закону непротиворечия и исключенного третьего. Примирения не состоялось – всеохватное гуманистическое намерение А.И.Солженицына обернулось утонченным, неуязвимым выпадом как русской, так и еврейской партии. Вот почему преимущественной, подавляющей реакцией на книгу «Двести лет вместе» – при тотальном прочтении! – стала фигура беспомощного умолчания: при самооправдательном заклятии ее традиционно– однозначными и, как видим, буквально непечатными оценками. Уже вековая метаморфоза гуманизма вновь повторилась, теперь в русско-еврейской тематике – ни одна из сторон не одержала верх, то есть не убедила «по-доброму» свою оппозицию и потому невольно умолкла, дабы не впасть в уголовно наказуемую – неизбежную! – неполиткорректность. Но труд А.И.Солженицына – остался, остался неоспоримым, многотиражным укором нашему интеллигентско-партийному, нашему скудоумно-идеологизированному или-или. Мы в очередной раз оказались не на высоте своего интеллектуального призвания, облегчив свою душу черно-белыми, отговорочными, но такими привычными, такими понятными штампами. Не увидев за ними слона, не увидев за деревьями леса.
Русскому читателю – с русофильской оценкой – ничего не осталось, как почувствовать себя евреем, еврейскому, разумеется, с юдофильской тотальностью – русским.
Но книга А.И. Солженицына послужила, напротив, нагляднейшим и, опять же скажу, классическим примером освобождения и выселения из русского светского менталитета еврейских понятий, основанных как раз на монотеистическом – сакрализованном, абсолютистском – законе непротиворечия, попросту – обязаловки однородного единения чего бы то ни было. Вот почему А.И.Солженицын и не стремился – при всей легкости этой задачи – к общему – непротиворечивому, если не идолопоклонническому – знаменателю в русско-еврейском вопросе, предпочтя его живое, непредсказуемое и – глубинное осмысление, предпочтя его равновеликую диалогизацию – без «чисто» русской, а значит – одновременно! – и «чисто» еврейской крайности.
Уже за одно открытие такого тождества А.И.Солженицыну должен низко поклониться и каждый русский, и каждый еврей – тот, кто хочет не стыдиться, а эвристически сохранять свою национальную ценность и оригинальность. Но как же сложно, как непривычно, как неинтеллигентно выглядит размежевание русских с евреями на уровне менталитета, на уровне историософских взглядов – тем более оно подозрительно напоминает, казалось бы, преодолеваемое или-или! Но нет, критерием подлинности этого размежевания будет не идеологизированное и якобы безальтернативное противостояние наших и ваших, как, впрочем, и не пресловуто-диалектическое «и нашим, и вашим» (опять же – по закону непротиворечия и исключенного третьего!), а прежде всего та поразительная свобода, которую дает это размежевание, и в случае с книгой А.И.Солженицына она убедительно проявляется в наших самых разнообразных и порой прямо противоположных оценках – вплоть до умолкания в антисемитских или юдофильных крайностях.
Я тоже остаюсь при своей свободной точке зрения, но уже не подчиняясь монотеистическому, по-интеллигентски заштампованному идолу непротиворечия и, как следствие, высвобождая и свою ментальность, и русско-еврейский вопрос от русско-еврейского, то есть, повторяюсь, «чисто» русского и одновременно «чисто» еврейского, тождества, точнее, абсурда, разумеется, в ущерб, в разрез и той, и другой стороне. Благодаря книге А.И.Солженицына мне не хочется почти традиционно, естественно и – мертвенно для нашей светской культуры сакрализировать и абсолютизировать какое-нибудь единство, заклиная его истинным, единственно истинным значением. За этим стоит отказ не просто от неадекватного или партийно-идеологизированного понимания русско-еврейского вопроса – за этим стоит отказ от сугубо иудейской религиозности с ее однозначно-единым Богом и соответствующим мышлением, за этим стоит отстранение другой – монотеистической – традиции, и то, что мы до сих пор должным образом не раскрыли в нашей интеллигентской культуре ее принципиальнейшее, если не ключевое влияние, наверное, наиболее наглядно свидетельствует о вселенности к нам именно еврейского, вернее, еврейско-иудаистского начала, о чем и пишет А.И.Солженицын. Не будем отождествлять тринитарное христианство с иудаистским монотеизмом – в очередной раз демонстрируя абсурдизм русско-еврейского тождества, его псевдо-гуманной секулярности. Да, русский, отказавшийся от православного Бога, сразу становится по-иудаистски – соедино – мыслящим субъектом, благо отныне истина заключается для него в каком-нибудь гуманном и непротиворечивом суждении, в какой-нибудь ясной и понятной «букве», в очередной «спасительной» «русской идее», с помощью которой можно легко претендовать на «духовную», то есть опять же абсолютистскую, власть над душами светских россиян (а от такой – кощунственно подменяющей благодатное действие Святого Духа – власти наши интеллигенты по сей день не желают отказываться). Вот почему евреи могли вполне органично «ассимилироваться» с русской интеллигенцией, не боясь измены своему единому – не тринитарному! – Богу даже при декларативном, «просвещенном» манкировании Оного: менталитет-то все равно оставался родным, непротиворечиво-истинным и «чисто» еврейским. А.И. Солженицын достаточно подробно прослеживает процесс этой органической русско-еврейской ассимиляции, не упуская из виду даже тех евреев, которые считали себя «русскими Моисеева вероисповедания» (стр. 175) и тем самым только оттеняли иудаистский дух, иудаистское начало секуляризованных русских, их уход, мало сказать, от православной Троицы в Ее неслиянно-антиномическом единстве, от соответствующего – антиномично-истинного – мышления, от «неясного», «непонятного» и даже «безумного», «невежественного» наследия святых отцов, которые до сих пор по-интеллигентски не управляют и гуманно не порабощают души светских россиян в очередной непротиворечиво-истинной «букве» a l`idee russe. Но зато их нельзя упрекнуть в иудаистско-еврейской и прочей «просвещенной» вторичности – они непосредственно опирались на свой личный – первородно-оригинальный и благодатно-обоженный – опыт и потому создали действительно антиномично-истинную, самобытную догматику и культуру.
Русским же интеллигентам, увы, подобного не удалось при всей их тяге к оригинальности, при всем их заклятии творчества. Другое дело, что им всегда сопутствовала и сопутствует удача при уничтожении того или иного живого явления, «благо» здесь достаточно пригвоздить его к позорному столбу прямо противоположной и такой понятной, такой родной крайности. И вот уже вся русская история становится «западнической» или «славянофильской», вся сегодняшняя трагедия – «демократической» или «красно-коричневой», а книга А.И.Солженицына – «юдофильной» или «антисемитской», и в лучшем случае – с элементами диалектически прикрытого единства, вернее, «центризма».
На самом же деле она – вопреки столь «принципиальной» и «гуманной» трактовке – остается живой, непредсказуемой и бесстрашной, и та преимущественная фигура умолчания вокруг этой книги красноречиво свидетельствует пусть о запоздалом, но начале изживания в нашей светской культуре комплекса интеллигентского, заведомо подражательного «абсолютизма», комплекса безбожно-разрушительной и – «духоносной» власти, комплекса русско-еврейского тождества и – абсурда.
Да, давно, давно пора если не освободиться, то хотя бы осознать и русско-еврейское, и прочее не менее «просвещенное» и «гуманное» псевдо-оригинальное тождество – тем более в наши дни, когда появился классический пример освобождения русского менталитета от любой секулярной, партийной крайности с ее непротиворечиво-"истинным" и «ясным» самооправданием, и то, что его бестселллерно читают, а потом преимущественно умолкают, дает мне надежду на масштабное выселение из русско-интеллигентских рассуждений напора и таланта иудаистско-еврейских авторов.
“КИНО И ЛИТЕРАТУРА” (Заметки с фестиваля в Гатчине)
С 24 февраля по 5 марта в Гатчине состоялся уже восьмой Российский кинофестиваль «Литература и кино». На фестиваль приехали замечательные киноактеры, режиссеры, художники, писатели Николай Бурляев и Николай Засеев, Владимир Граммматиков и Роман Качанов, Юрий Назаров и Александр Филиппенко, Виктор Сергачев и Александр Голобородько, Вячеслав Пьецух и Сергей Есин… Фильмов было много и разных. Скажу честно, я всей душой болел за Владимира Грамматикова и его прекрасный русский водевиль «Аз и ферт», даже заранее сфотографировал известного детского кинорежиссера со всеми победными кубками. Не сейчас, так в другой раз пригодятся… Просчитался… Гран-при фестиваля неумолимое жюри под председательством Сергея Есина присудило фильму «Ты да я, да мы с тобой» молодого режиссера Александра Велединского по рассказу Вячеслава Пьецуха «Двое из будки 9-го километра». Кроме этого среди призеров оказались и «Даун Хаус» Романа Качанова, очевидно за беспрецедентное насилие над романом Достоевского «Идиот», и совершенно справедливо «Черная Рада» Николая Засеева по историческому роману П.Кулиша. Говорят, что на фестиваль предлагался украинцами еще один фильм, «Мазепа», поставленный Ильенко со Ступкой в роли Мазепы, но фильм не был принят жюри по причине крайне низкой художественности. И то хорошо. О писателях фильмов на фестивале было много: о том же Пьецухе, о Битове, об Андрее Белом, и даже об африканской родине Пушкина. Жаль, не пригласили новозеландского режиссера Питера Джексона с его «Властелином колец», тоже ведь – прямая инсценировка. Подходит по всем требованиям. А впрочем, фестиваль на самом деле нужный и полезный, пора бы и правительству обратить на него внимание, и на инсценировку наших лучших национальных русских шедевров потратить некую толику денег. Ей-Богу, окупится. Чего стоит хотя бы «Тарас Бульба»! Самое время ставить!
В.Б.
Олег Дорогань ДВЕ СТЕЗИ – ДВЕ СУДЬБЫ (О Юрии КУЗНЕЦОВЕ и Викторе СМИРНОВЕ)
Однажды в походной библиотечке я обнаружил только что изданную книгу Юрия Кузнецова «Отпущу свою душу на волю». Есть настольные книги, эта стала – нагрудной.
Волею служебных обстоятельств я в ранге заместителя командира ракетного дивизиона оказался тогда на государственном полигоне в Капустин-Яре. Наш отдельный дивизион стоял здесь лагерем-бивуаком в ожидании тактических учений с боевыми пусками ракет. Вольный скифский ветер гулял из края в край. Он срывал палатки, складывающие воздетые к небу крылья, своими студёными порывами охлёстывал нас в палаточных гнёздах, вырывал из рук концы палаточной парусины.
Тогда-то и зазвучали во мне кузнецовские властно-магические интонации: «Сажусь на коня вороного – проносится тысяча лет»… И хмурая, холодная, безжизненная прикаспийская степь, где нам во что бы то ни стало предстояло выполнить свою боевую задачу, становилась моим Куликовым полем:
Сокрыты святые обеты
Земным и небесным холмом.
Но рваное знамя победы
Я вынес на теле своём.
Я вынес пути и печали,
Чтоб поздние дети могли
Латать им великие дали
И дыры российской земли.
В краткой преамбуле к этой книге значилось, что «поэт идёт от фольклорных образов и мотивов, давая им своеобразную творческую интерпретацию». Но я-то понял, что означало обращение поэта к славянскому фольклору и летописной истории Руси, к языческой мифологии и древним обычаям. Поэт «отпускал свою душу на волю» из тогдашних тоталитарных пут государства. Он исповедовал свою поэтическую веру, органически чуждую догмам марксово-материалистического рая. Стихи в противовес Системе. Стихия – но не Хаос: «Всё розное в мире – едино, но только стихия творит».
Иссушенный официально принятыми в нашем обществе постулатами, я воспринял поэзию Ю. Кузнецова как мощное высвобождение духа.
Чеканная и раскованная вязь-кириллица его стихов находила где-то в глубинах моей души свой генно-корневой отклик. Чудилось, его стихами заговорила сама Память – вековечная и во многом попранная у нас. Поэт чутко вслушивался в шорохи и шёпоты, интонации и боевые кличи наших прославленных скифско-сарматских и варяжско-славянских предков. Языческие боги и духи, герои летописей и былин, трансформируясь в сознании поэта, органически сливались с представлениями о собственной поэтической вере. Так возникает у него Пустынник: «Когда подымает руки – мир озаряет свет. Когда опускает руки – мира и света нет». Так «воскресает великий мертвец», что «небесную молнию ловит в богатырскую руку свою и навек поражает змею», воссоединяя концы с началами. Молния, пригвоздившая змею, становится посохом:
Древний посох стоит над землёй,
Окольцованный мёртвой змеёй.
Каждые сто лет воскресает Пустынник либо великий мудрец. Снова и снова ищет он свой посох, чтобы продолжить круговорот времён…
В контексте многих стихотворений поэт переосмысливает миф о Перуне – боге грома и молнии, верховном в пантеоне варяжско-славянских богов, поражающем змееподобного Велеса – скотьего бога славянского демоса. Впрочем, поэт старается не называть имён богов и божественных мудрецов. Ему важен сам дух божественного. И, по всему, горько ему, что его-то и нет в обществе, не помнящем родства, «где в храме забытого бога, подкравшись, закрыла лоза».
Я понял, что Ю.Кузнецов из тех, кто не сотворит себе кумира, он сам из плеяды поэтов-пророков, и он – вопреки, наперекор всему. Вместе с тем очевидно, что ему близки по духу православные святые, вдохновляющие его своими духовными подвигами. Так среди безымянных персонажей, похожих на привидения, вдруг «возник предрассветным плодом народного духа» святой Сергий Радонежский, духовный пастырь Битвы Куликовской.
Далеко не равнодушен поэт и к персонажам мировых трагедий. «Отдайте Гамлета славянам!» – невольно восклицает он. А что как заговорил в нём ген древней славянской крови? Ведь варяги – родичи князей Рюриковичей – с берегов Варяжско-Балтийского моря, были не только нашими предками, но и предками скандинавов (датчан в том числе). Это у нас варяги, смешавшись со славянами, стали русью – факт исторически доказанный, пусть и небесспорный.
Впрочем, и Гамлет у Ю.Кузнецова мелок в сравнении с исполинской статью тех, кто вынес на Руси лихолетья двадцатого века: «Зачем вам старые преданья, когда вы бездну перешли?!»
Меня завораживали необычные художественные приёмы у поэта, что сродни были древним боевым обычаям и языческим ритуальным действиям: «Чья, скажите, стрела на лету ловит свист прошлогодней метели? Кто умеет метать в пустоту, поражая незримые цели?» Каждое слово, каждый жест поэта закономерен и естествен в области Духа. А его знаменитое: «Я пил из черепа отца за правду на земле»! Уже потом, следя за творчеством поэта, узнал я, что эта метафора эпатировала поэтический бомонд, который, скорее всего, не отличался внимательным отношением к истории предков и поверхностно воспринял эти строки как намеренный эпатаж. Здесь же, на самом деле, воскрешённый поэтом дрвений скифский обычай переосмыслен и освящён трагизмом собственной судьбы.
Отец Ю.Кузнецова погиб на фронте, и неокрепшая ещё душа поэта переживала это мучительно тяжело. Однажды эта боль отлилась в страшные по своей правде трагические строки:
Шёл отец, шёл отец невредим
Через минное поле.
Превратился в клубящийся дым:
Ни могилы, ни боли.
Стало быть, через «дым» – дух отца, который бродил по земле и будил дух поэта-сына, тому и передалась эстафета Вечности из временных кольцевых глубин. И все духи павших соратников отца, как в поэме «Четыреста», все духи героических предков, сомкнувшись вокруг него и образовав духовную вселенную, стали будить в поэте всё подспудное, корневое. Вот он уже и сам становится мифотворцем и носителем Мирового Древа, возвышаясь духовной кроной.
Мировое Древо сотрясается громами, отражает молнии, но ничем его не свалить. Оно только крепнет от этого.
В поэзии Ю.Кузнецова всё настойчивее раздаются громоподобные раскаты языческого бога киевско-варяжской дружины Перуна или скифско-греческого Папая-Зевса: «По праву сторону махнул он белым рукавом. Из вышины огонь дохнул и грянул белый гром. По леву сторону махнул он чёрным рукавом. Из глубины огонь дохнул и грянул чёрный гром».
Борьба с сатанинскими силами становится у поэта краеугольным делом. Не зря у него – «Край света за первым углом» (так названа одна из книг его). Он в современности распознаёт Треглава – хозяина преисподней по древнеславянским представлениям. Одно из величайших превращений сатаны в двадцатом столетии открывается глубинному взору поэта:
Троица смотрит прямо.
Но сатана лукав.
"Нет! – говорит близ храма. —
Троица – змей треглав".
Змей этот смотрит косо,
Древнюю копит месть.
В профиль подряд три носа —
666.
В итоге я сделал для себя вывод, что поэт Юрий Кузнецов, совершивший свой жизненный маршрут из Краснодара в Москву, постепенно проходит свой духовный путь, условно говоря, из Варяг в Греки – от варварского язычества к византийскому православию. В эпосе поэт возносится от олимпийской «Золотой горы» (поэмы, где старые мастера Гомер, Софокл и Дант принимают его на своём пиру, «где Пушкин отхлебнул глоток, но больше расплескал») – до кристально-ключевого «Детства Христа». Золотое и синее сияние, как под куполом Храма, излучается кузнецовской поэмой-триптихом о Христе.
Всё «злато» нынешней проплачиваемой Западом литературщины превращается в «чёрные угли и пепел» перед поэмой. Искусство как средство соблазна и обогащения, как зеркало купленной с потрохами души художника напрочь отвергается автором через образ мальчика-Христа:
Было однажды виденье средь белого дня.
В образе путника, пыль против ветра гоня,
Дьявол принёс ему зеркало во искушенье.
Мальчик пощупал рукою своё отраженье.
– Господи! Кто это? – он произнёс наконец.
– Царь Иудейский! – А где его царский венец?
Путник ответил уклончиво: – Где-то в пустыне,
Где первородная пара блуждает поныне,
Где с караваном в Египет бежал твой отец,
Где-то в пустыне растёт твой терновый венец…
Мальчик отпрянул – на зеркало пламя упало
И раскололо его, и виденье пропало…
На мой взгляд, это одно из краеугольных мест в поэме – несостоявшееся искушение Иисуса Христа.
«Повернувшись на Запад спиной, к заходящему солнцу славянства», поэт Ю.Кузнецов наперекор Смутному времени, во славу российской поэзии продолжает вершить свой духовный писательский подвиг.
***
О Викторе Смирнове я узнал позднее. Его тоже, как Ю.Кузнецова, называли «птенцом из гнезда Наровчатова». Занимаясь в Литературном институте на его семинаре, поэты были дружны и жили в одном общежитии. Кузнецова учитель по-буслаевски широко называл гением, а Смирнова просто любил. В предисловии к его первой поэтической книге «Русское поле» он отметил такие человеческие качества поэта, как доброта и чистосердечие, и что он – «лирик по рождению». Не менее известный тогда поэт Анатолий Софронов представил В.Смирнова с его песенно-звонкими стихами на страницах журнала «Огонёк».
Когда я об этом узнал, меня захватила идея сопоставить творческие судьбы обоих поэтов, а точнее – выявить судьбоносные параллели в их творческом развитии.
После окончания Литинститута Ю.Кузнецов остался на столичных литературных хлебах, а В.Смирнов уехал к родным нивам на Смоленщину – домой, где и прожил шесть лет в деревне, пока не перебрался в Смоленск. Талант поэта питала одухотворённость родной природы с её белоствольной статью, вдохновляла поэзия выдающихся мастеров слова А.Твардовского, М.Исаковского, Н.Рыленкова, родившихся в этих краях.
Из-под пера поэта выходят светлые и грустные, нежные и чистые, как слеза, строки: «И родники, как матери глаза, насквозь полны Россией и печалью». Во многих стихах его чувствуется экспрессия – она от нерастраченности душевных сил поэта, переплёскивающихся через край.
Мысль становится всё глубже, стихи – философски-раздумчивее:
Обрастает туманом ель,
А ольха – соловьиным свистом.
Жизнь, бессмысленная досель,
Обрастает высоким смыслом.
Кажется, сама душа природы находит в сердце поэта свой отклик, свой храм-избу: «У той избы, где мамину кручину возвысили до неба журавли, свисают гроздья спелые рябины, касаясь остывающей земли» земля России всё более «остывала», становилась опустошённой, безжизненной, умирала, как об этом сказано в лучших стихах поэта, вместе с сотнями деревень прямо у него на глазах. Люди нищали духовно, а с перестроечными переменами – и материально. Песня В.Смирнова всё чаще омрачается, пронося свои подпалённые, как у аиста, крылья над всё новыми свидетельствами бедственного положения России, её многострадального народа. «В колодцах русских – чёрная вода»… И души человеческие чернели, «а сирень свои цветы роняла на окостеневшие сердца».
Поэт, чувствуя своё родство со всей землёй, со всей вселенной, вбирает чутким сердцем все боли мирские и нездешние – и возникают поэтические обобщения, которые по праву можно назвать вселенски-великими:
Есть на земле слеза,
Где боль твоя утонет.
Есть на земле глаза,
Где весь ты на ладони.
Есть на земле лицо,
Что всей вселенной стоит.
Есть на земле крыльцо,
С которого не сгонят.
Он встаёт на раздорожье народной стези, открытый всем ветрам, заглядывает в бездны народного духа, не отворачивая взора. Видит, как «чёрный ветер рыщет по России, рушит избы, храмы и – сердца». И если приглушает он свою сердечную боль, то разве что ладом, «отравой», мелодиями своих песен. «В грудь потому змея вползает лентой узкой, что русская земля любви лишилась русской».
Всё отчётливее осознаёт поэт, что это безлюбовье «безверьем скошенного народа» порождено прежде всего безбожием его, насаждаемым правителями страны, «царьками и вождями». Печально вздыхает, наталкиваясь на всё новые свидетельства разрушительного правления «демократических» властей. С иронией и болью сетует он, укоряя: «В стране родимой Кремль уже украли, а вы цыгана бьёте за коня»…
Охватывая мысленным взором вселенную, поэт в прозрении пронзительно заключает: «Так люди изуродовали Землю, что Бог не узнаёт её лица». Вырождение, одичание, озверение людей, происходящее на глазах поэта, переполняет душу болью и тревогой: «Ощупывает Бог людские лица, но их почти уже не узнаёт»…
Оба поэта – и Ю.Кузнецов, и В.Смирнов – через постижение Жизни и Смерти, Рождения и Исхода как симметрично-зеркальных сдвоенных категорий бытия приходят к постижению собственного духа, его корней, его колец. Поэтическая вера и воля позволяют им, идущим тернистыми стезями, обрести истинного Бога.
Невольно возникает сопоставление творческих стилей и методов двух поэтов. При всей их разности есть очевидная перекличка в выборе тем, в образно-смысловых ассоциациях.
Великая Отечественная война трагической и скорбной Памятью отцов опалила неокрепшие детские души поэтов. Жизнь и Смерть рано вошли в них категориями духовного бытия. Оттого и бытовые подробности той войны точно выхватываются ими из Памяти народного духа. «Не бейте землю, сапоги, она не даст вам хлеба!» – восклицает Ю.Кузнецов пронзительно и мощно.
Обращаясь к учителю, поэту-фронтовику С.Наровчатову, Кузнецов метко подмечает: «Только пули свистели меж строк, оставляя в них привкус металла».
Отец Ю.Кузнецова, павший на войне, не только «превратился в клубящийся дым» – он сообщил тем самым сыну вселенский импульс экзистенциальной энергии:
Мама, мама, война не вернёт…
Не гляди на дорогу.
Столб крутящейся пыли идёт
Через поле к порогу.
Отец будет вечно возвращаться к поэту, а через него – к человечеству. А как быть павшим солдатам, которых покрыл «вечный снег» забвения? Которые не попали в свою иную пространственно-временную экзистенцию, остались «непричастными злу и добру», не нашли своё место: «Знайте правду: нас нет на земле, не одна только смерть виновата». Правда эта потрясающа, трагична отсутствием видимых причин трагизма:
Наши годы до нас не дошли,
Наши дни стороной пролетели.
Но беда эта старше земли
И не ведает смысла и цели…
В.Смирнов увидел страшную реальность войны через призму детской памяти, и это оказывается не менее потрясающим. «Ходит младенец по минному полю – Господи, мины не рвутся под ним!» Поле войны словно вынянчивает своего будущего воина: «Был он худющим и лёгким, как ангел, нянчили мины любовно его». Кажется, сама Смерть готова не только пощадить, но и выкормить этого младенца ради грядущих битв. «Смерть потому миновала младенца: мама убита и нечем кормить…» Ребёнок ею словно бы прощён для будущих жатв и кровавых пиров. «Ворога этим прощеньем казнить!» – эмоционально восклицает поэт.
Поразительные подробности войны поэты умеют поднять до высот обобщения, возвести в символ. У Ю.Кузнецова образ гимнастёрки, кажется, вобрал в себя всё эпическое бытие войны. «Она вдова, она вдова… Отдайте женщине земное!» – тут поэт совершает взлёт от скорбно-поминальной до раскатисто-сакраментальной интонации. «И командиры на войне такие письма получали: „Хоть что-нибудь верните мне…“ – и гимнастёрку ей прислали». Образ гимнастёрки, пропахшей дымом – «и ядовитым, и родным, уже почти неуловимым», становится страшным незабываемым воплощением Памяти Великой войны. Впрочем, новое поколение, представленное в облике «юной хозяйки» дома, которая, не раздумывая, «гимнастёрку постирала», может так же легкомысленно стереть эту священную Память…
