Текст книги "Газета День Литературы # 63 (2001 12)"

Автор книги: Газета День Литературы

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Вроде бы собака, как нас уверяют, друг человека, но отчего большинство так боятся даже крохотного, с рукавицу, псишки, в коем нет, кажется, ничего, кроме заполошного лая; здесь кроется какой-то древний страх, первобытный, сохранившийся в потемках нераскрытой памяти. От собаки, любя ее и почитая, однако постоянно ждут каверзы, подвоха, удара исподтишка, что таит в себе вся живая природа; при внешней открытости, космос, весь необозримый внешний мир отодвинут от нас, зачурован за непреодолимые границы точно так же, как и в пору младенчества человечества. Страх имеет ощутимую электрическую энергию; вспышка страха излучает электрический разряд; а так как все живое в природе излучает электричество и потребляет его, как бы замкнутое в единую мировую энергетическую систему, то животные улавливают ток, с болью перенимая его на себя. Значит, весь мир излучает страх, и от этого никуда не деться.

Со мною был любопытный случай. Однажды зашел к соседям по неотложному делу. А были мы до того в отношениях добрейших, порою гостились, и даже тени неприязни не было меж нами, и ничто, кажется, не обещало испортить нашего приятельства, кабы не пробежала меж нами собака. Сначала им не занравилось, как мы воспитываем свою гончую; показалось им, что больно много воли даем ей, не притужаем, не держим на вязке, позволяем свободно гулять по деревне, а в пример указывали на свою бородатую норную собачонку немецких ядовитых кровей, которую держали за изгородью, потому что боялись, что кур будет трепать. А надо сказать, что наша гончая была нрава веселого, добрейшего, во все дни своей короткой жизни никого не куснула и доставляла, вислоухая, нам массу приятнейших минут не только в лесу, когда травила зайца иль лису, но и в избе, когда спала в обнимку с котом, порою умудрившись в наше отсутствие даже улечься в кровать, уложив носатую морду на подушку. Ей прощалось все, и даже малые лукавства, хитрости и уловки лишь скрашивали нашу дружбу. И вот тень-то меж нами пробежала именно из-за собаки, и мы так и не могли понять, чем досадила соседям наша подруга. А соседи так же круто не любили котов, и их бородатый с колючими глазенками препротивнейший кобелишко извел по очереди трех наших кошаков и двух соседских. Зато он считался воспитанным, а наш – невоспитанным. Но мы старались не выказать нашего недоумения, чтобы не испортить отношений, ибо нет ничего хуже ссоры с соседями, когда из мелких недомолвок она перерастает в долгую непримиримую вражду, похожую на войну.

Значит я заявился к соседям по делу, и этот псишко вдруг подскочив, прихватил меня за интересное место; хорошо – удачно, а то бы я остался при весьма грустном положении. Я взвился от боли, вскричал, чтобы хозяйка приструнила свою любимую собачонку, но титястая бабища, оставив мои жалобы и вопли без всякого внимания, вдруг до оскорбления холодно сказала:

– А нечего и бродить, куда вас не звали.

При этих словах я позабыл про зловредное существо, слепое на один глаз, но возненавидел бывшую буфетчицу. И уже не тень неприязни, но целый непроходимый ров возник меж нашими усадьбами в одну секунду. Ну Бог с ней, с собачкою, она немцами была воспитана, чтобы хватать всех за ляжки; она даже своего хозяина не пускала на постель, когда тот пытался возлечь возле своей «степной бабы». Но эта городская женщина, презиравшая деревенских, считавшая себя воспитанной и культурной, – она не сыскала в душе даже толики сострадательных чувств, не нашарила в памяти и трех извинительных слов. Вот что огорчило меня особенно и до сего дня не освобождает мое сердце от злопамятства. И ничего поделать с собою не могу, братцы, хотя несколько лет минуло и каких только житейских обид не простил я. Хотя, если глубоко копнуть, то и на мне лежит часть той вины, но уже перед кобелишком, ныне покойным; уж слишком я его презирал, часто мы с женою перемывали косточки этой злой собачонке, позднее ослепшей; жалея своих затравленных котов, мы насылали на бородатого кобелька всяких невзгод, чтобы черт его затряхнул, чтобы изъела его нуда и трясуница, и всяческий измор. И токи нашей постоянной, неистребимой неприязни, конечно уплывали за изгородь во владения псишки, который по своей инвалидности уже не перебирался в наш огород и не ставил своих мет по всем углам, презирая нашу гончую, самую недостойную, по его мнению, из всего собачьего племени. Надо сказать, что это был бесстрашный кобелек, размеры противника его нисколько не волновали: будь тот хоть с лошадь, хоть с грозовую тучу, он норовил ухватить сразу за загривок, перекусить холку, впиться мертвым прикусом. Но характером он был чистый деспот: нравный, капризный, честолюбивый, насколько это бывает у собак, всюду ему хотелось быть первым. И вот тот случай деспотизма удивительно совпал с нынешним, когда к нам на дачу забрел дог и присвоил владения себе, не испросив на то разрешения. Иль он сразу уловил страх и растерянность, и тот разнобой чувств, что царили в семье? Об этом можно лишь догадываться, ибо никогда не понять нам собачьего сердца.

Может, этот дог по природе своей и не был деспотом, а просто одинокой несчастной собакою, выкинутой на улицу по своей ущербности? иль хозяева померли? иль в новых обстоятельствах недоставало обычных денег, чтобы прокормить зевластое существо? Ему так хотелось иметь дом, обычную крышу над головой, и он забрел в тот двор, где всегда двери были полыми, и для дога это показалось знаком судьбы. А мы же, всегда имея дело с добрыми, покладистыми собаками, не имеющими сторожевой хватки, не были готовы понять скитальца, случайно, иль по особому наитию забредшего к нам; и вглядываясь в это чудовище с лошадиной головою и гнедыми глазами, мы насочиняли себе фантазий. По своей расплывчивости внутреннего мира, взвихренности его, мы привыкли во всем необычном видеть знак, некий фантом, судьбу, и от этого заряда нас уже не освободить; подобные люди переделке не подлежат.

К счастью нации лишь крохотный осколок народа, оторванный от матери-земли, обитающий меж каменных вавилонов, склонен к перелицовке, к переплавке своей национальной сути. Это особый тип людей подначальных, умеющих ложиться под сильного, искать в нем укрепы, исполнения задуманных неясных чаяний; и вместе с тем в этой породе глубоко с болезненностью заложены самолюбие и нарциссизм, они не слышат чужого мнения, любое искреннее слово соскальзывает с их шкуры, как с брони, не достигая сердца. Они любят, не имея своей воли, устраивать прожекты и в них вовлекать множество несчастных людей, ибо обладают краснобайством необычайным, ибо бесконечные говорильни ни к чему не обязывают; работу они обычно стремятся переложить на чужие плечи, чтобы не ответить после своим положением. Сегодня они с партийным билетом, полагая его за индульгенцию в устроении личного счастия, завтра они под либералом, наивно восклицая на каждом перекрестке, де, они всегда были свободомыслящими, а в коммунисты их затащили непосильные обстоятельства, коих нельзя было избежать, чтобы не угодить в тюрьму. Ныне они первые у церковного амвона со свечкою, чтобы священник замолвил за них милосердное слово перед Господом. Для себя они прочат вольную жизнь, для простеца же человека постоянно сыскивают деспота, чтобы под его железной дланью творить беззакония.

Когда в стране появляется деспот, то он приходит к власти не сам по себе, не по своей воле, как в том нас пытаются уверить (на примере Сталина), но его желает вот этот разряд людей, который по истечении времени пытается столкнуть с власти и призывает на него погибели и отмщения. Именно те силы, что в свое время вытащили Сталина в вожди, и выковали вокруг его чела золотой сияющий нимб, и сбились в тайную кучку, чтобы перенять престол, но вскоре лишились головы, постепенно превращаясь в страдальцев. Внуки же, отмщенцы, сделали из своих дедов героев, а из Сталина —"вампа". Это сословие межеумочных людей, быстро забывших свою родову и мужицкие корни, словно крапива на погосте, никогда не чахнет, даже в роковых обстоятельствах сыскивая себе соков. По своей жизнеспособности оно напоминает крыс, они повязаны меж собою невидимыми вервиями, и если одна крыса в Москве заплачет от боли, то другая в Париже печально вздохнет по ней от жалости… Роковое для нации сословие обычно вынашивает деспота от страха перед толпою (народом); а устраивает гибель властителя уже из страха перед ним.

Плохо, что наша Церковь слабо вразумилась победительной силой веры, отступилась от униженного и пригрела ростовщика, признав, что неправедные деньги могут быть прощены Господом. Увы, деньги ростовщика – это горшок с угольем на краю кладбищенской могилы. В прежние времена были благодетели, но они отчисляли от нажитого в трудах, соскребая с них накипь неправедного; нынче же жертвуют от наворованного и попадают тут же в святцы. Это роковое племя, подчистую ограбив народ, со всех амвонов трубит, что красть вредно, красть преступно и неправедно, что Бог покарает стяжателей; но покарает лишь тех, кто стащил горшочек масла, мешок картофеля, круг творога; но сохранит в милости неиссякновенной тех, кто из воздуха накрутил миллион и оставил в сиротских слезах тысячи вдов…

Как трудно, однако, рассуждать бесстрастно о новом времени на фабрике грез, куда всех нас заманили обманом и заставили лепить из сыпучего песка грядущее обиталище русского племени… Но пора вернуться к сюжету и вспомнить нашего побродяжку, сыскавшего, наконец-то, надежный приют…

Через день дог вернулся к нам и занял приличное своему положению коронное место. Нет, не вздох досады вырвался из моей груди, но облако тоски, заслонившее мрачной паморокой все вокруг; словно бы ведра серой краски разлили и широким помазом выкрасили в один гнетуще сиротский цвет. Даже жена моя расстроилась от подобной безысходности; лишь сын мой не испытывал никакой гнетеи, он готов был расцеловать злодея в макушку, в крутые надбровные дуги, похожие на тележные ободья, в глубине которых светились задумчиво-проницательные фонари. Пес, завидев хозяйку, поднялся на шаткие костомахи, похожие на будылья гигантского чертополоха, и прислонил лошадиную морду к ее боку, выманивая ласки; жена не сдержалась, ласково потрепала дога по загривку, щекотнула меж ушей, отчего бедный пес затрепетал всем нескладным телом. Как я успел заметить, дог выровнялся за эти дни от сытной еды, выгладился, шерсть заблестела и шпангоуты ребер запали под свежее мясцо. Наш Черныш, завидев эту умиротворенную сценку душевного единения, от естественной зависти и ярости издал протяжный стон, словно ему без всякого укола выдирали живой белоснежный клык. Тут к воротам нашей усадьбы подошла какая-то бабеха из местных благовоспитанных и поставила миску с едою; дог ринулся к подаче. Сын пошел посмотреть на столь забавную сценку, стреляя из водяного пистолета. Раздался истошный вопль, мать, чуя беду, кинулась сломя голову к воротам; дог терзал нашего нечастного сына, превратив его в куль с ветошью. Покусал он мальчишку изрядно; тот не мог остановиться от затяжного крика, рвавшего грудь на части; казалось, весь дачный поселок застыл в оцепенении. Жена кружилась возле сына, разглядывая раны, решая, что предпринять; везти ли в больницу на уколы иль вызывать врача на дом; но решила по какому-то наитию обойтись йодом. Дог же равнодушно, будто суматоха не касалась его, вернулся на крыльцо и сыто зевнул, смеживая глаза. Я в благородном негодовании выскочил на крыльцо, схватил лыжную палку и лишь замахнулся в сторону наглеца, как тот вдруг раскатисто зарычал и оскалился, некрасиво задрав нижнюю губу; по коричневому бестрепетному взгляду я понял, что мои угрозы мелки и меня не боятся.

Еще неделю назад этот побродяжка послушно утягивался со двора по одному моему окрику, покорно опустив хвост. Сейчас власть перешла к нему, ибо он услышал мой вроде бы далеко упрятанный страх. Я же действительно испугался собаки, ее львиного рыка, ее взгляда. Я побежал на вышку, вытащил ружье из чехла, собрал трясущимися уже от гнева руками, вытряхнул из схоронки патроны; ни пуль, ни картечи не было. Вспышка длилась с минуту и скоро остыла; подумалось, ну застрелю пса, а если не наповал и он бросится в поселок, завывая; подымется переполох и что тогда скажут обо мне поселенцы, скажут с укором и насмешкою, де, писатель – издеватель и садист, бездушный эгоист, что не любит братьев наших меньших, а уж коли их, несчастных собачонок, не любит, то как же он ненавидит все живое, и значит, детей своих тиранит и жену. Мысль-то пронеслась сполошливо, но заставила посмотреть на себя со стороны, а выглядел я, наверное, в тот момент неприятно с этим зверским взглядом и стянутым в нитку ртом. Я спрятал ружье, спустился вниз. Сын уже не плакал, но баюкал на груди порванную руку; смертная мгла уже сошла с лица. Завидев меня, жена завопила:

– И что за мужики пошли – не могут справиться с какой-то собачонкой! Да взял бы застрелил – и все!

– Ну как же я застрелю, если у меня нет ни пуль, ни картечи? И что скажет народ? На весь свет разнесут, что писатель убил несчастную собаку, – вяло оправдывался я, чувствуя за собою несомненную вину. Ведь пришла для семьи такая минута, когда именно хозяин должен был заступиться за кровных, уберечь от беды. Если не муж, то кто еще встанет заслоном? Ведь как бы ни были красивы и правдивы все рассуждения о чести и совести, о нации и народе, но в корне-то всего сущего стоят муж, жена, дети.

– А мне наплевать, что скажет народ! Ты мужик, или нет? Да ты тряпка и трус! Ты боишься какой-то собачонки! – кричала жена, скоро забыв, что еще намедни прижаливала дога, гладила его, осуждала меня за холодность к несчастному, что не хочу накормить его…

Опять по вине пришлой собаки в семье наступала разладица, и всему виною оказывался я, непутевый, какой-то нерешительный и, выходит, совсем лишний, если не мог спровадить от дома наглеца. Вроде бы я привел его, привадил, то бишь прикормил, а сейчас умыл руки, отстранился, наблюдая со стороны с равнодушным взглядом на весьма неприятную ситуацию. Трагедии в этом конечно, не было, и даже крохотной драмы, если не считать того, что сын покусан и теперь мы оказались в сплошном неведении, а как повернется к нам судьба и насколь благоприятно обойдется с ребенком. Хотелось на него злиться – ведь он сам ошивался вокруг пса, не чуя грозы, как бы вызывал беду, испытывал судьбу на терпение и благоволение, а она вот повернулась к нему неожиданно спиною, огрызнулась резко и больно за это амикошонство; нет, братцы мои, с судьбою не играют, ее не выставляют на кон, как гулящую девку… Положение казалось смешным, даже комичным, и злая обида жены на меня была бы праведной, если бы я был, предположим, «плотняком» с топоришком иль охотником – находальником, когда жизнь непутевого, неблагодарного псишки решилась бы самым обыденным затрапезным образом – петлей на суку или ударом острого леза промеж ушей: пусть и грубо, но зримо.

Не успели мы выдворить иль как-то выманить дога за ворота, чтобы окончательно обрезать ему путь к дому, как пес сам помчался на улицу. Пришла сострадательная особа, изрядно потертая временем, может и чья-то писательская вдова с добрым, но отсутствующим взглядом; и не лень же было доброхотице плестись улицей с мискою объедков, храня на лице особую сострадательную мину, коя обычно назначается лишь бродячим собакам и чужим детям, обиженным прилюдно матерью. Я выскочил со двора, взбудораженный праведным гневом, закричал на старуху:

– И что вы бродите к нашим воротам? Если так хочется, возьмите собаку к себе и кормите.

– Но у нас уже есть одна. Мы вторую взять не можем.

– Но у нас тоже есть одна…

Но моих слов кормилица не слышала. У нее был удивительно расплывчатый, убегающий взгляд.

– Если так жаль собаку, то кормите ее возле своих ворот, но не приваживайте к нам. Она сегодня покусала нашего сына.

Я думал, что от этих слов сердобольная старуха заохает, ужаснется, запричитывает, захлопнет лицо морщиноватыми ладонцами, а то и всплакнет. Но жалостница отвела глаза и, оставив мои слова без внимания, вдруг сказала:

– Такая хорошая собачка. Мне так ее жаль и худо, если что-нибудь с ней случится.

Братцы мои, я не поверил своим ушам, подумал, что старенькая не расслышала и уже громче прокричал в свислое огромное ухо, обрамленное букольками седых волос:

– Эта злобная тварь искусала нашего сына, и мы не знаем, что делать.

Старуха пожала плечами и сказала:

– Это добрая хорошая собачка, хороших кровей. Мне ее так жаль…

Она подняла оловянное блюдо и побрела прочь. Пока дог облизывался, провожая старуху дружеским огняным взглядом, я решительно захлопнул перед ее носом створки ворот и припер доскою. Мне показалось, что с плеч моих свалилась тягость, я навсегда распрощался с тираном, теперь мои дети смогут гулять во дворе, а в семье наступит мир. Я вернулся в дом и стал названивать по телефонам, чтобы бродячего дога забрали в приют или свезли на живодерню, ибо бродячий пес опасен: кто знает, что бурлит в его сиротской обиженной башке и какие только мстительные планы не зреют там. Мне сначала казалось, что это предприятие шутейное и скорое, вот примчится, как в былые времена, крытая душегубка с дюжими мужиками, скоренько обротают скотинку веревками, загрузят в кузов – и прощай. Но никто не собирался ехать на дом, велели искать администрацию данного места, писать заявление с тем, что служебные люди ту бумагу рассмотрят, наложат визу, потом, если случай особый и подходит под резолюцию, выделят соответствующие деньги, ту сумму переведут в подрядную службу по отлову бродячих животных, и только тогда и появятся во дворе всем известные мужички, страдающие похмельем, и займутся своим «злодейским» ремеслом. Боже мой, как чистые не любят нечистых и, страдая от своей беспомощности, меж тем упорно, до глубины «чистой» души презирают этих золотарей и собачников, и сантехников, а вместе с ними и охотников, и уличных бродяг, и попрошаек, и мясников-скотобоев, и картежников, и пьяниц, и земледельцев, всех тех, кто занят черной неблагодарной работою…

Жена, видя тщетность моих усилий, запаниковала: у нее глаза стали фасеточными от душевного разнобоя, и все впереди ей виделось лишь в черных тонах. Нет, она женщина не белой кости, сама с земли, из деревни, но ей сначала надо было побороть в себе растерянность, умом обозреть ту невзгодь, что сваливалась на ее голову, а поняв размеры беды, браться за ее преодоление, уже засучив рукава. Решили сына в больницу не везти, обмазали раны йодом и с тем положились на Божью волю. И жизнь показала, что не обманулись. Хотя опасность была велика: пес мог оказаться больным…

И если прежде мать с сыном относились к бродяге благожелательно, можно сказать, благоволили, поклоняясь его силе и серьезности вида, даже умилялись им, всячески подчеркивая, что именно в их дом послала судьба такого гостя, то отныне они исполнились, пожалуй, еще большего страха, чем мы с дочерью, какого-то нетерпеливого, безудержного страха, словно бы одной минутою и только сейчас решалась окончательная жизнь; теперь уже мне приходилось уговаривать, де, потерпи, Бог нас так не оставит и пришлет помощь оттуда, откуда мы и не ждем; вспоминал необычайные истории, что случались с нами в безвыходных ситуациях; и если прежде не так уж и часто призывали Господа, то теперь не могли жить без Него, лишь в Нем определив себе спасение. Вот такова природа человеческая; кричим караул, когда жареный петух под зад клюнет. Кричим, де, кара Господня, хотя всею жизнью своею, непутевостью и безалаберностью подготовили несчастье и призвали в дом, и Господу вовсе не было до нас дела, у Него своих забот полон рот. В полной уверенности, что мы наконец-то спасены от горькой юдоли и теперь-то дог окончательно отступится от нас, осознав свою вину, я вышел из дому и, к своему удивлению, нашел собаку на прежнем месте. Увидев меня, он показал свою дремучую пасть с частоколом зубов и убрал лошадиную морду в лапы, закрыл глаза. Я полагал, что освободился от тирана малым злом, малой бедою, – да куда там: гость лишь три дня в доме за гостя, а после он уже на правах жильца. Теперь иль приноравливайся, умасливай, ищи родственных чувств, принимай в свою семью, иль гони тыком и криком, – другого пути, братец мой, уже нет. Но жена слабины давать не хотела, кремень напал на кресало и высеклись такие искры, что подставляй лишь сушинку, – а там и полымя. Осердясь, она погнала дога со двора, обошла огорожу, вычинивая неожиданные прорехи; но древняя изгородь, доставшаяся от прежних хозяев в полной дряхлости, требовала серьезного ремонта, и простое латание забора не приносило ощутимого успеха; писательский участок упал в полную негодность и всем своим видом взывал о милости и помощи. Но, братцы мои, кому нынче нужен литератор, ибо душа человеческая, для спасения которой настроено столько церквей, именно сейчас угодила в полную немилость, и никто уже не пекся о ней, не пытался спасти, ибо все заняты хлебом насущным, добычею хлебного куска и простым выживанием на бренной земле. Его величество доллар заслонил своим тщедушным видом небосвод, и стало малодушным смотреть в горние вышины, куда утекает по смерти наш дух, чтобы занять в аере средь сонмища ушедших свое место…

Пес не догадывался о писательских бедах, он просто увидал гостеприимно распахнутый двор, и посчитав его свободным, занял его; но мы хотели жить своим миром и не пускали его, вытесняли чужака. Дог как бы невольно пригнетал нас, устанавливая свои порядки, как угнетала и новая власть, навязывая насильно и безжалостно новый порядок, в котором мы не нуждались и которого не просили. Сначала в государстве были сочинены якобы безвыходные обстоятельства, а потом весь бессловесный люд, накинув узду, заставили выкарабкиваться из них, пользуясь гигантским русским пространством и разобщенностью людей. Это тебе не македонские и словенские земли и не запорожские заставы, где хватало обычного дозорного костра, чтобы известить о беде…

Дог укладывался на тропу, натоптанную Черномырдиным, и поначалу выжидал по ту сторону забора, уставив в нашу сторону печальный взгляд. Он требовал, нет он умолял, свернувшись в калачик, нашей милости, всем своим жалобным видом показывая, как ему горестно и одиноко, и жена, глядя на него, взывала в пространство, де, нам не до тебя, скоро в деревню всем домом, двор опустеет, де, у нас свой псишко есть, семейный, так что ступай прочь, откуда пришел, не расстраивай нас, пока мы не призвали на тебя душегубцев. Не знаю, слышал ли что горюн, но глаз с женщины не сводил, в звуках голоса считывая свою судьбу. К тому же неожиданно сыскался ему союзник в лице нашего Черныша; до сей поры не смевший подать громкого голоса, чтобы взмолиться на свою судьбу, бродивший по усадьбе горестно-кротким, чтобы не вызвать на себя гнева, наш кобелек вдруг вызвался тирану в слуги-помощники. По резвости, неугомонности своего нрава, он первым не согласился с укупоренностью двора и стал с назойливостью сыскивать в ограде малейших прорех, расшатывать зубами штакетины, а то и просто выламывать, тем как бы научая комнатного дога разбойным нравам. Дог внимательно следил за Черномырдиным и шатался следом со двора и во двор по готовым лазам, не применяя никаких собственных усилий; он словно бы понимал, что в деяниях его нет никакой вины, а все ответы и грядущие наказания невольно падут на голову игривой лайки. А с глупца какой спрос, верно? Да, он владыка на этом дворе, но он не злоупотребляет своею силою, потому как в этом нет никакой нужды, ибо есть раболепные и низкопоклонные, кто безо всякой просьбы и наущения выполнят назначенный урок.

Теперь жена латала все новые дыры, и на забор стало страшно смотреть; он постепенно превращался в оборонительный редут по внешнему своему виду, но вместе с тем терял свою крепость, ибо дряхлость ограды, ее старость вдруг стали проявляться в самых неожиданных местах. Вот подвела задняя калитка, ведущая в запущенный лес, коя прежде держалась на честном слове; жена примотала ее веревками, но дог перекусил вязки; тогда в ход пошла проволока, но пес совладал и с нею; женщина забила вход тесинами, но дог оторвал доски; тогда жена накатила несколько еловых чурбаков. Дог поскитался по лесу, жалобно тоскуя; теперь наш Черномырдин с презрением взлаивал со двора на бродягу, вроде бы готовый покусать его, порвать ляжки; домашний псишко, чуя свою неуязвимость, вдруг воспылал силою и злобностью, словно бы хотел отомстить за прежние унижения. И вот долгожданный покой снизошел на наш двор. Кормилицы по-прежнему приносили чашки с едою, поглядывали в щель ограды, утешали беспризорного пса, который вновь остался без приюта. Но наше торжество длилось недолго; осада выказала новые бреши. Дог принялся сокрушать въездные ворота, клыками выламывая доски, превращал их в щепу и труху. Да, сила солому ломит; скоро крепость пала и бродяга снова оказался на крыльце, а хозяин Черномырдин, такой понятливый псишко, заполз обратно в конуру, которой прежде брезговал, и занял последние рубежи обороны. Но мне-то как поступить? Отвести взгляд? Внушить себе, что ничего особенного не случилось? Де, эка невидаль – забрел на подворье бродячий кобелишко, несчастный скиталец, ну и пусть живет, лишнего куска не переест, и где кормятся пятеро – там всегда сыщется хлебная корка и шестому. Иль пересилить натуру и просто не замечать кобеля, выждать, когда тому надоест жить на чужом подворье в нелюбви – а там время само сгладит все углы? Иль вывести пса километров за десять и выпустить на волю, а там Бог ему пособит и глядишь сыщется для несчастного свой угол. Подумал: «Ну выкину в лесок, ну подпущу людям кузькину мать, а вдруг кто угодит беспричинно на его клыки?» Нет, братцы, тоже душе как-то немило, будет постоянно думаться о нечаянном грехе; вроде и знать-то не будешь, никогда пути не пересекутся с тем нечастным, но вина-то будет тлеть, и ничем ее не загасить.

Ах она, эта интеллигентщина; и во мне-то, оказывается, исчезла простота природной жизни, когда сами условия быта руководят поведением и не дают опростоволоситься, чтобы не пропасть без нужды да на пустом месте. Я вырос среди охотников и рыбаков, в среде самой простецкой и вроде бы лишенной условностей и излишних угрызений совести, где все вроде бы руководствуется лишь одной целесообразностью, но на самом-то деле тот устав поведения вырабатывался веками в постоянной борьбе за насущный кусок хлеба, в стяжаниях неустанных жить на земле и продлевать свой род; там не было места излишней слюнявой мягкотелости, но и напрасная злоба не попускалась, ее струнили на сердце, как досадливую чертополошину, не давали воли разрастись и заполонить душу; Бог никогда не позабывался, но и не было напускной, неискренней любви, которою любят щеголять в городах, ибо вся мягкость характера сознательно загонялась вглубь, чтобы не мешала трудному рисковому промыслу. Но один Бог знает, какие смятения, какие скрытые душевные бури настигали русского промышленника, когда ты один в морском уносе или в лесной избушке в зимней тайге на многие десятки верст и никто не услышит твоего печального гласа. Упади душою хоть на мгновение, подпади под тоску, сложив руки, уйди в лень и безделие – вот тут в недолгое время и околеть тебе. Надо сказать, что излишне злобного, а особенно беспричинно злобного, или бездельного пса зря не держали, чтобы не переводить продукта, но вздергивали на суку или стреляли, подавляя всякую жалость. И это было за обыкновение и не выглядело за особую злобность натуры, ибо к этому призывал сам обыденный устав жизни; и лишь особенную, выдающуюся собаку, прилежного удачливого кормильца семьи дохаживали до самой смерти, в этом призрении видя особый знак судьбы.

Однажды дог взломал и ворота, оторвав клыками тесины; последние рубежи пали, все наши усилия были исчерпаны, и мы сдались на милость победителя, всем своим видом выказывая покорность. Пришлый кобель стал за хозяина; не видя от нас положенной еды, он дожидался кормильцев со стороны, уже приладившись к распорядку и чуя, когда к воротам придут сердобольные женщины. Мольбы мои к участливым дачницам оставались безответными, и я мстительно думал, как настанет драматическая минута и дог, неведомо за что озлобясь на кормилицу, ухватит ее за тощую ляжку или морщиноватое запястье. Нет, эти мысли не согревали душу, они возникали против моей воли и напоминали мысли русского люда, что насылали лиха на своего седатого, безжалостного в угаре власти президента, разглядев в его беспалой руке роковой знак для всей страны; добрые поселяне, они тоже стыдились своих желаний, хотя и кричали, взывая в небо с деревенской лавицы, де, пусть его затряхнет сатана, пусть загрызет лихоманка, заест сердечная гнетея; пускай Господь нашлет на него земного суда, и не где-нибудь, но на Красной площади, на Лобном месте, где в старые времена казнили самых лютых разбойников. Ведь когда выливаешь из себя темное, то как бы освобождаясь от грязи, оставляешь в душе место для чистого. Вот помри бы Ельцин при этих воплях русских крестьян, то плакать, рыдать, как по Сталине, они, конечно, бы не стали, но и проклятия бы позабыли иль задавили в зубах. Уж таково русское племя. Вот и я вроде бы сулил тем милостивцам жестокого отмщения, но и боялся его, не хотел его, хотя бабехи вместе с догом завели над нами какую-то странную нечистую игру; словно бы по их наущению и забрела побродяжка в наше подворье, чтобы навести тень на плетень…

Вытеснять дога с усадьбы уже не было сил; жена смотрела на приблудного в окно с невыразимой тоскою и злобою, и все то теплое к сироте, что жило на сердце, вдруг куда-то истлело, словно и не живывало там. Женщину угнетала безвыходность обстоятельств, ей хотелось, чтобы все как-то разрешилось само собою без особых усилий и нервных затрат, а извне помощи не приходило, и потому все недовольство перекладывалось на меня. Значит, жена лишь временно смирилась с невзгодью, а сама меж тем собиралась с мыслью, как разрешить неожиданное дело. Да и сама-то прохудившаяся жизнь с множеством мелких дел, что, как рыбы-пираньи, объедали весь смысл бытования, отталкивала саму возможность примирения иль бессмысленной траты сил на случайно возникшее, чему не находилось слов; оставалось лишь ждать помощи, которая непременно придет, если набраться терпения. Деспот, однажды свалившийся на голову, должен был пасть, непременно обрушиться и разлететься на куски, как глиняная языческая баба и изветриться в прах. Но нет хуже, чем ждать и догонять; для этого нужно особое состояние духа, коего женщина лишилась вдруг, и вся ее сердобольность обратилась в свою противоположность; кажется, даже секунда промедления грозила смертью иль небесной карою… Но что хочет женщина, того хочет Бог; так внушено нам с детства, словно бы матриархат по-прежнему властвует на земле.