Текст книги "Газета День Литературы # 127 (2007 3)"

Валентина Ерофеева ЖИЗНЬ ЖУРНАЛОВ

Отстранённость, и достаточно длительная, всегда интересна соблазном возвращения. Реализую сей соблазн с наслаждением.

Итак, все календарные новые годы уже протекли, вступили в свои права: и новый Новый год, и Рождество как Новый год, и старый Новый, и Новый по восточному календарю. Два только остались – вот скоро-скоро Мартовский (равноденствия) как астрономический перелом к половинногодешнему теплу и какого-то сентября – Допетровский, когда новогодье означало конец хлопотам по сбору урожая и переход к осенне-зимнему расслаблению. Но эти два – самых интересных и естественно русско-природных – вроде бы даже и не в счёт: слишком отдалились мы от естества, слишком долго играем в некие искусственные логические игры, головоломно-головомойные до таких степеней, что кажется и выхода-то на естество уже и не предвидится из них. Тем более приятно увидеть хоть какие-то всплески его, этого естества, – где? – да в первую очередь в слове, в литературе нашей. И особенно повеяло ими, мне кажется, с первых новогодних номеров наших «толстых» старых добротных журналов.

«НАШ СОВРЕМЕННИК» сделал осторожный шаг, который ранее дозволялся, пожалуй, лишь самому Воронцову (шутка, мы ваши горячие поклонники, Андрей Венедиктович), в сторону, как бы это точнее и не затасканней выразиться, прозы высокоинтеллектуальной (своеобразного даже потока сознания) в повести Бориса ВАСИЛЕВСКОГО «Заря космической эры, или Русская Атлантида» (№ 1). В этот лиро-эпический философский поток вошли и размышления о свободе: почти по Булгакову – «Невидима и свободна!», о её «необратимости», если она уже выработана самостоятельно изнутри, в незримом процессе, и оттого будет являться абсолютной, истинной свободой «от себя», подчинявшегося ранее «некоему гнёту»; о северном (и не только) «романтизме наизнанку», с помощью которого через «грубую, суровую, жестокую, но зато реальную жизнь» в середине 60-ых, да и позже, старалось высвободиться юное поколение от воспитания своего «исключительно на возвышенных понятиях» (парадокс, не правда ли? Многим до сих пор внушается обратное); о любви, наконец, которая, лишённая катарсиса и приобретшая от этого пресно банальный финал, тем не менее оказалась для героя благодатной – с помощью её он «впервые ощутил враждебность мира» (до этого открытый, доверчивый и безмятежный в отношениях с ним, он вдруг, прожив на свете почти полвека, испытал его «чёрствость, равнодушие, отчуждение»). И ещё в бурный этот поток размышления о России вливаются – куда ж нам без неё? О судьбе её, с «загадочностью русских душ», одной из которых являлся и Чаадаев, «сумевший всю эту русскую бессмыслицу и беспросветность выразить последовательно и чётко». Вот такой диапазон потока. И глубина – достаточная. И слои – холодный, тёплый и почти горячий (с ощущением «полного покоя и счастья»): вот-вот по принципу холодно-горячо войдёшь в него, вольёшься да там и останешься, «доверчиво открытый и согретый».

А вторая книжка «Современника» порадовала открытием иного плана – романом Пимена КАРПОВА «Кожаное небо». Но тут уже «открытый и согретый» – не выйдешь. Написанный в 20-ых годах прошлого века, он и дышит тем тяжким кровавым временем, пересекшимся исторически нежданно-негаданно с нашим. Родственная (жёсткостью до жестокости) связь стилистики Андрея Платонова и Пимена Карпова в этом романе налицо. Рубленые и грубо кованые фразы – из-под них до сих пор летят осколки металла, огня и «ржавой человечьей крови». Все в этом романе порождают всех и все во всех перетекают – дымящийся клубок тел и душ, страждущих, ищущих красоты и гармонии и не находящих их. Ни жизни, ни смерти достойной нет в этой клубящейся фантасмагории. Растворяется в ней, гибнет и призванная «солнце любви разносить», «быть лучшей», «быть доброй ко всем» взрывчато талантливая девочка Тая. Но «гибель лучших ни есть ли преображение худших?» «Всё лучшее должно уйти в тьму жизни… к погибающим… и раствориться там, чтобы утвердить свет…»

Россыпью молодых имён, как радугой весенней, переполнен «НОВЫЙ МИР» . Отрадно это трепетное внимание журнала к новой прозе. «Конец сезона» Романа СЕНЧИНА (№ 1) – медленное, тягучее, слегка занудное даже повествование (кстати, это обыкновенность стиля автора). Детализированная обыденность, мелочность выписок незначащих вроде бы штрихов и состояний: «в голове давило и пульсировало, будто там, под черепом, ныл зуб, глаза слезились, верхние веки щипало, постоянно моргалось… Хотелось потягиваться, кряхтеть и – лечь. Сделать так, чтобы всё, что мешает быть лёгким и бодрым, живым, взяло – и исчезло». А мешает, не приносит лёгкости и бодрости уже, кажется, и сама жизнь тридцатидвухлетнего Сергеева, напичканная сплошными проблемами. Как за последнюю соломинку хватается он за любовь. И здесь – пустота непонимания. И – бунт, кажется, впервые у спокойного Сенчина, – сквозь бессилие и «блёклое мельтешение». Но бунт игрушечный, локальный – так лягушка плюхается в грязноватый пруд: брызги, круги, круги и брызги – и всё. А может, нет?.. Неужели в бодрячке отце (жены), в ориентире на его сантехническое благополучие – единственный выход, путь Сергеева? Путь к себе – не от себя…

Попытка прозы Игоря САВЕЛЬЕВА в повести «Гнать, держать, терпеть и видеть» (№ 1) включает одновременно и новации формы (вплоть до усечения, срыва слов и фраз), и новации содержания – сгусток переплетённых меж собой ассоциаций по поводу... Отчасти удачных, перебрасывающих мостик понимания и сотворчества, отчасти – не удавшихся… Ну что ж, у 25-летнего автора всё ещё впереди.

Несомненна удача повести Надежды ГОРЛОВОЙ «Луна на ощупь холодная» (№ 1). Поэзия названия перетекает в поэзию содержания. Повесть эта – о любви, «единственной и невозможной». О той почти библейской любви человека к человеку, высокой, жертвенной и стойкой ко всем испытаниям.

Александр ИЛИЧЕВСКИЙ романом «Матисс» (№ 2) погружает читателя, вслед за Горловой, в «драму, во всяком случае, во что-то чрезвычайное, настолько „не из жизни“, что напоминало оперу, перечёркивало кипучий морок города». Надя и Вадя – влюблённые бомжи, да Леонид Королёв – предпочитающий неживое живому, оттого что оно «приличнее человеческого» («в устройстве крохотного кристалла больше смысла, красоты, чего-то значимого, что объяснило бы ему, ради чего он живёт»). Вокруг этих трёх персонажей и вращается весь полудетективный сюжет (вся жизнь наша – сплошной детектив). Сила этого вращения и объединяет, стягивает их, таких разных: «Королёв понимал, что в своих просвещённых рассуждениях он продвигается не намного дальше, чем Вадя в своих варварских». И ещё – попытка преодолеть страх и пустоту – тоже объединяет; пустоту – впереди, пустоту – под ногами («страна никому, кроме Бога, не нужна»). Человеку, «отъятому от пуповины родины», страждущей и больной, страшно, тяжко и пусто… А в центре всего этого, в сердцевине – «Кремль расползается пустотой, разъедая жизнь». Но выход – найден: однажды «вера пронзила его» – «новое зрение промыло глаза и гигант в цилиндре, с тростью, с лицом, покрытым густой волчьей шерстью, возник в конце аллеи». Что это – эпатаж Иличевского или такая вера, как более приемлемая для его героя, уже заразившегося «горячечным дыханием мира»? Роман подводит к ответу и на этот вопрос.

А вот Сержант Захара ПРИЛЕПИНА из одноимённого рассказа (№ 2) вырастает к финалу в фигуру, пожалуй что покрепче и мощнее вышеозначенного господина «в цилиндре и с тростью». Филигранно выписанный, корневой классической основой скреплённый и порождённый, этот рассказ психологически точен и достоверен своим раскрытием на читателя, дающим простор чувству его, уму и фантазии. Надо отметить, что Захар Прилепин двумя романами своими и десятком рассказов высвечивается уже в явление русской литературы. Фрагментарно раскиданные миры и мирки своих литератур– ных собратьев поколения 30-40-летних, пожалуй, пока лишь ему одному удаётся подвести к истинным – вере и гармонии. (Да ещё – Василию Дворцову.)

Славная СЛАВНИКОВА в «ЗНАМЕНИ» замахнулась на ангелические лавры «Пирамиды» Леонида Леонова (великого романа с несчастной судьбой) своим, правда, гораздо менее масштабным и более приземлённым произведением – рассказом «Базилевс» (№ 1). Действующие лица и исполнители (как в театральной афише) – «неказистый провинциал» Эртель, получивший неожиданный «доступ к общению с сильными мира сего»; Елизавета Николаевна – «дивная и удивительная женщина без возраста»; и кот Базилевс, не выносивший, когда «хозяйка и гость смотрели на него одновременно». Заманчивая статичность героини – «точно и тщательно устроенной игрушки» – создаёт, как ни странно, достаточно плотную вкруг себя динамику притяжения и коловращения. И Ольга Славникова блистательно, точно и тонко это показывает, высветив этим ещё одну грань своего неординарного таланта.

Кошачья же тема увлекла и неунывающего Дмитрия (+Александровича) ПРИГОВА в «Двух рассказах» сразу (№ 2). Вместо чеховской «Дамы с собачкой» пародийный «господин с кошкой», отдыхающий, конечно же, на Канарах («Три Юлии»). Какой уж там Крым для наших новых русских… Всё в рассказе через якобы – якобы семья, якобы духовность, якобы смерть, якобы попытка возрождения. И финал (устами героини): «Вот, вся жизнь впустую прошла…» Но пожалуй что не пародийным, а вовсе даже кощунственным получился «Мой милый, милый Моцарт», второй рассказ. То ли Дмитрий Александрович ошибочно не те акценты расставил в пародии, то ли как раз самые-пресамые те…

И не могу удержаться, чтобы – в общем-то, говоря в этом обзоре лишь о прозе, – ни отметить публикацию новых стихов Бахыта КЕНЖЕЕВА (№ 1). Колдовская, чарующая музыка стиха, для которой «родина – то ли музыка, то ли петля», а «твердь – в неухоженных звёздах». И всё это – щедрый дар «голоса на ветру», дар обречённого «листать расписание ветра» и «пить углекислое время»...