Текст книги "Артамошка Лузин. Албазинская крепость (Исторические повести)"

Автор книги: Гавриил Кунгуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)

Горькое житье

Миновали лето и зима.

Совсем покосилась избушка Филимона. От него никаких вестей не было. Работные ряды расширились. За Филимоновой избушкой, на пригорке, новые насельники ставили свои избы. Ранней весной приплыло по Ангаре много семей хлебопашцев. Приплыли они по государеву указу – сибирские пашни расширять. Далеко за Работными рядами спозаранку слышались людской шум, звон топоров, горели костры. Хлебопашцы рубили лес, выжигали кустарники, расчищали болота – готовились к первому севу на сибирской земле.

Бедно жила Филимонова семья, горькое житье. Соседи звали Маланью сиротой-вдовой.

В избе темно. Артамошка и Палашка сидели в углу на лежанке, ждали с работы мать. Палашка первая услышала далекий кашель, заплакала: «Маменька наша идет». Мать вошла в избу, долго кашляла, устало опустилась на лавку, отдышалась.

– Детушки, – окликнула она, – где вы?

– Тут мы, маманя, тут!

– Светильник где? – Маланья стала искать по полкам. Нашла – вздохнула: ни капли масла в нем нет.

– И так обойдемся, – сказал тихо Артамошка.

Подошла мать, дала по куску ржаного хлеба:

– Нате, пожуйте. Да спите. – Закашлялась, застонала: – Конец, детушки, подходит, суму надобно готовить! Нищие мы, – побираться пойдем, кусочки просить…

Материнские слезы да горькие стоны расстроили Артамошку. Сел он к оконцу. За оконцем черная ночь. Вспомнились ему слова дядьки Никанора: «Солнышко всех обогревает, а матушка деткам краше солнышка… Хвора она, мученица, Маланья-то, матушка твоя. Береги ее, Артамошка». Хорошо говорил дядька Никанор, а сам скрылся, все бросил, только заплечный мешок и взял. «Всюду, – говорит, – шумно стало, гам, зря суетятся людишки… Тихое место надо искать». Клеста подарил и ушел, как в воду канул.

– Что сидишь, сынок? Спи! – окликнула мать.

Утром Маланья ушла до свету на работу, Палашка еще спала, и Артамошка побежал на базарную площадь. Не доходя до площади, на задворках, за лавкой купца Войлошникова, натолкнулся на толпу людей. «Не иначе, как живой медведь», – засуетился он, но мужики так плотно сбились, что нельзя было пробраться поближе.

Артамошка остановился. Чей-то звонкий тенорок отчеканивал слово за словом, и Артамошка заметил, что люди ловят с жадностью его слова и никто не вмешивается, не перебивает рассказчика.

– Райская сторона, невиданной красоты, – сыпал тенорок, – горы скалистые в небо ушли, снежными шапками облаки в клочья рвут. А по склонам и долинам цветы и плоды медовые рассыпаны. Реки шумят, о берег волны бьются. Ни конному, ни пешему леса те звериные пройти не дано. Богатства земные в той стране преогромны: и злато, и серебро, и соболи, и лисицы, и нивы густые. Птицы небесные в лесах, рыбы в реках видимо-невидимо…

– Чья же та земля? – не утерпел кто-то в толпе.

– Божья, мил человек, божья… – отчеканил тенорок и добавил: – Люди не русского рода, с косами длинными и глазами узкими, на той земле обосновались и живут… Да-а!

– Гнать! – рявкнул бородатый мужик в рваной шубейке. – Гнать!

Тенорок не унимался:

– Река та превеликая Амуром прозывается, сплошь та река Амур народцами не русских кровей засижена, как мухами. И они нам, Руси сынам, угрожают.

Мужики зашумели:

– Боем идти!

– Войной!

Потерял терпенье Артамошка: уж очень захотелось увидеть рассказчика. «Может, это человек диковинный», – подумал он и решил пойти на хитрость. Забрался на забор, что стоял недалеко, но ничего не было видно. Тогда он сложил ладони трубочкой и прокричал по-петушиному:

– Ку-ка-ре-ку!..

– Проклятая птица! – вытянул шею высокий мужик и посмотрел по сторонам.

– Худая примета, – согласился бородатый в желтой поддевке.

Все глядели, подняв головы, но петуха не обнаружили.

Мужики стали расходиться. Ничего интересного не оказалось. Артамошка даже сплюнул от злости.

– Зря мыкался, – сказал он. – Хоть бы что чудное али медведь живой, а то рыжий лопочет, и все уши развесили – слушают.

– Тать![3]3
  Тать – вор.


[Закрыть] – загрохотало по площади.

Артамошка мигом бросился туда. Пестрая, шумная толпа заливала площадь. Бежали бабы в длинных цветных юбках, в расписных шалях и платках, бежали мужики в армяках, шубках, кафтанах, вертелись под ногами мальчишки, визжали собаки. Все галдели, торопились, толкались. На этот раз Артамошке посчастливилось: стоял он впереди всех. У лавки купцов братьев Парамоновых били перепуганного до смерти парня. Украл он в лавке крендель. Парамоновы старались: били татя кулаками, приговаривая:

– Вот те крендель, вот те два!..

Из толпы купцовы подпевалы ревели:

– В бок его, в бок! С подсадом!

– Наддай пару, поддай жару!..

Заметил Артамошка, что у вора голубые-голубые глаза, будто небо ясное, а волосы – пенька желтая с отливом, и катились из голубых глаз его слезы, смешивались они с грязью и кровью на посиневшем лице. Ни одного звука не проронил он, только хрипел, вздрагивал всем телом. А Парамоновы братья топтали его коваными сапогами, с разбегу били, потешались.

«Эх, жаль, мал я! – сердился Артамошка. – Посворачивал бы я скулы Парамоновым!»

В это время прибежал сам купец Парамонов с огромной дубиной. Вскинул он дубину, а из толпы закричали:

– Бей насмерть, купец! Татю один конец!

Выскочил Артамошка к месту побоища и волчком завертелся подле купца.

– Пни щенка! Пни! Ишь, куда лезет! – зашумели на него.

– Пшел! Не мешай, щенок, дело делать!

– Батюшка, да никак это Лузинов мальчонка?

– Он и есть!

– За ухо его, озорника, за ухо да к матери!

Но Артамошка вытянул шею, заложил два пальца в рот и засвистел клестом, да так звонко, да с такими чудесными переливами, что толпа ахнула, замерла.

– Родненькие, – заголосила румяная женщина в цветном платке, – как есть пташка, полная пташка…

– Доподлинный клест, слов нету, – скороговоркой бросил сосед и приложил руку к уху, чтоб слышнее было.

Артамошка заливался птицею: свист его то затихал, слышался словно в отдалении, то нарастал и переливчато рассыпался нежной трелью.

– Складно поет мальчонка, за сердце хватает, – смахнула слезу румяная женщина.

Купец Парамонов и его сыновья бросили вора, смешно расставили ноги, удивленно смотрели в рот Артамошке.

Тем временем вор, с трудом приподнявшись с земли, пополз на четвереньках, оставляя за собой пятна крови. Про вора забыли. Только Артамошка изредка поглядывал на него, замирая от радости.

Вор скрылся.

Купец Парамонов первый заметил, что вора нет. Он с досадой ударил о землю дубиной, да так, что толпа шарахнулась в сторону. Размахивая кулаками перед самым носом перепуганного сына, купец гремел:

– Упустил татя! Убью!

Разъяренный, всклокоченный и потный, он шагнул к Артамошке, но тот вмиг отскочил, сделал ногами несколько смешных вывертов, взмахнул по-птичьи руками и юркнул в толпу. Сыновья Парамонова бросились за ним, но плотное кольцо людей преградило им путь.

Стоявший впереди мужик в высокой татарской шапке, рваной ситцевой поддевке протянул:

– Ну-у…

– Вот те и «ну-у»! – передразнил его мужик с важным видом, с широкой, как лопата, бородой. – Птичье горло у парнишки, птицей должен бы родиться, а получилась ошибка – в человека вышел. Вот те и «ну-у»!

С площади уходили медленно. Долго еще судачили бабы, спорили мужики – все удивлялись Артамошкиному птичьему уменью.

Артамошка вспомнил про дом, про Палашку – затревожился.

Разбрасывая брызги грязи босыми ногами, мальчик летел домой. «Кабы не пришла мамка! Забьет!» – думал он.

Мать еще не пришла. Палашка с распухшими от слез глазами сидела посреди избы. Горшка с квасом на лавке не было, валялись вокруг лишь мелкие черепки. Полкаравая черного хлеба – единственный дневной запас всей семьи – лежал в ногах у Палашки. Мякиш она выколупала, как мышь, досыта наелась, остальное раскрошила, разбросала по полу. Она толкала грязную ногу в середину каравая и неудержимо хохотала. Вспомнив наказ матери, Артамошка похолодел:

– Ой, беда, горе!..

Палашка сидела в квасной луже и тянулась руками к Артамошке. Артамошка выхватил каравай, и слезы брызнули у него из глаз. Из середины каравая посыпались сор, черепки горшка, грязная тряпка. Палашка превратила корки каравая в склад для своего незатейливого имущества.

Артамошка с кулаками кинулся на Палашку, но руки опустились. Палашка, смешно оттопыривая губы, смотрела на него большими ласковыми глазами.

Мать пришла поздно. Не успела она откашляться и отдышаться, как Артамошка виновато сказал:

– Палашка горшок с квасом разбила… Мыши хлеб слопали. – Он исподлобья взглянул на мать, и по спине у него забегали мурашки.

– Артамошка, сынок… – тяжело кашляя, сказала мать.

Как громом ударило его. Бросился он к ногам матери, обнял ее колени и притих.

– Артамошка, в люди тебя хочу отдать.

– Кому?

– Либо в кузню, либо к плотникам и корабельщикам Сомовым.

– Страшно мне, маманя, как же я…

– Не страшись, сынок. Видишь, до могилы мне два шага, не могу я…

– А Палашка с кем?

– Палашку тетка Романиха берет…

Мать заплакала и ничего больше не сказала.

Воеводский служка

Тем временем в доме воеводы Ивана Гагарина дело большое вершилось. Новость птицей облетела государев двор, перелетела за толстые стены острога и дошла до горожан. Пришел государев указ: воеводу Ивана Гагарина сменить, на его место поставить воеводою Афанасия Савелова.

Писец Алексашка с караульным казаком, сидя на бревне возле поварни, разговаривали шепотом:

– Какого-то бог даст воеводушку? Строг был воевода Иван Гагарин… ох, строг! – вздохнул писец.

Казак посмотрел хмуро:

– Неумное болтаешь, Алексашка. Всяк воевода строг. Трудами же нашего воеводы новая крепость возведена, работные людишки да пашенные мужики в повиновении живут, мирно…

– Худой жир – горше хрена! – воскликнул писец. – Только вчера работные мужики похвалялись: мы-де до воеводского добра доберемся…

Прошел письменный голова, и Алексашка умолк.

…Новый воевода прибыл тихо, сел на воеводство тихо. Не прошло и месяца – застонали воеводские людишки: тяжела рука воеводы, крут и зол Афанасий Савелов, своенравный управитель. Не писаны ему указы государевы, вор и разоритель – всем насолил, всех обидел. Письменного голову поносит, приказчика ругает, поп на глаза ему боится показаться. Казакам жалованье не платит, гребет в свои карманы, угрожает в жалованье совсем отказать.

В субботний день собрал казаков воевода у своего дома, поднялся на крыльцо и сурово начал поучать:

– Вы, казаки – железные носы, сами себе добытчики. Из государевой казны вам платить разорительно.

Насупились казаки, разошлись молча.

Многих людей воевода с государевой службы выгнал. Письменного голову и приказчика поставил из своих близких людей. Приказал спешно служку сыскать, чтоб мальчонка был послушный, быстрый на побегушках – резвый служка, достойный его воеводского нрава.

Прослышали про это соседи Маланьи, научили ее пойти к приказчику.

– Иди, Маланья, – твердила тетка Романиха. – Ни в кузне, ни у плотников, ни у корабельщиков мальчонке дел нет. Какой он стройщик – дитя. Приказчик сиротские, вдовьи слезы услышит, возьмет Артамошку в служки. Мальчонка ногами быстр, умом не обижен. Пусть бегает, сыт будет…

Долго ходила, маялась Маланья, стояла у приказной избы, ждала, когда приказчик позовет. Дождалась, вошла в приказную избу. Сидел за тесовым столом рыжебородый мужик в синей поддевке. Лысая голова блестела, словно маслом облитая. Глаза у мужика черные, колючие, чуть с раскосиной, как у татарина.

– Ну! – громко сказал он.

Маланья перепугалась, едва выговорила:

– Мальчонку своего хочу в служки отдать.

– Ого! – загремел приказчик. – Ты что ж, глупа или хитра? Где ж твой мальчонка? Может, он у тебя кривой, хромой, горбатый!

– Бог с тобой… – вздохнула Маланья.

– Где проживаешь?

– В Работных рядах.

– А-а… – протянул приказчик и разгладил бороду. – Вдова?

– Одна бедствую.

– Завтра приводи мальчонку, погляжу.

На другой день мать на работу не пошла, хлопотала по избе, прибралась, приоделась. Артамошке чистую рубаху дала.

В полдень вошли они с Артамошкой в приказную избу. У матери дрожали губы.

– Вот парнишка, его отдаю.

– Вижу… Вороват? – обратился приказчик к матери.

– Избави бог!

– Не дураковат?

– Бог миловал.

– Не ленивец, не сонлив?

– С петухами встает, послушный.

– А ну-ка, подойди… Не бойсь, не бойсь! – командовал приказчик и тянул к себе Артамошку. – О, да я тебя, малайка, где-то видел. По базару бегаешь?

– Где ему, с Палашкой день-деньской водится! – ответила за Артамошку мать.

Мужик подозрительно скосил глаза, но ничего не сказал:

– А какая работа? – тихонько спросил Артамошка.

– Хо-хо-хо!.. Работа?.. Ну просмешник! – захохотал приказчик неудержимым смехом. – Какой же из тебя работник! На побегушки берем, в услужение мелкое.

Артамошка хотя и не понял, но кивнул головой.

– Плату какую же за парнишку положите? – чуть слышно спросила мать.

– Деньга – не ворона, с неба не падает. Мужикам служилым, бабонька, и то не всем платим.

– Был бы сыт, – забеспокоилась мать.

– Сыт, сыт будет: где блюдо подлизнет, где крошки подберет – вот и сыт. Много ли ему надо.

– Оно конешно! – вздохнула мать.

Приказчик ушел. Осталась Маланья с Артамошкой в приказной избе. Стояли они долго, ждали. Приказчик вернулся хмурый и сказал Маланье:

– Оставляй, берем.

Потом почесал лысую голову, добавил:

– Ладно, веди домой, завтра в полдень пришлешь.

Мать с вечера начала готовиться к проводам сына: заняла у соседей все что можно. Богатым показался Артамошке стол: черные лепешки, квас, лук, каша и даже сметана. Он сидел на отцовском месте, а мать говорила с ним, как со взрослым. Артамошка держался важно, думал: «Жаль, что Петрован с отцом в далекий торг уехал: пусть бы теперь шапку передо мной ломил! Я теперь не простой Артамошка, а воеводский служка».

Помолчав, он деловито сказал:

– Клеста Данилке на прокорм отдам.

На воеводском дворе

Отмахиваясь от назойливых мух, воевода сидел и дремал. Артамошка пристроился на кончике лавки у дверей и тоже дремал. Оса ударилась в слюду оконца, отскочила и шлепнулась о воеводский лоб.

Воевода смахнул осу рукой, приподнялся и вновь сел на лавку, протирая глаза:

– Артамошка!

Мальчонка вскочил.

– Беги за лекарем! Тяжко мне…

Артамошка бросился к дверям.

Прибежал лекарь воеводского двора. Воевода поднял красные, заплаканные глаза:

– Плачу я.

– Отчего так, батюшка воевода?

– Скушно мне.

– Отчего же скушно, батюшка воевода?

– Не мучь, брехун, лечи!

– Лечу… – И лекарь виновато заюлил, развязывая торопливо свою лекарскую сумку.

Воевода вздохнул:

– Старею я…

– Все мы стареем, батюшка воевода. Мышь – и та стареет.

– Не я ли мышь? – взревел воевода. – Не я ли?

Посинел от страха лекарь:

– К примеру я молвил, батюшка воевода, к примеру.

– Артамошка!

– Я тут.

– Кликай писца, живо!

Явился писец Алексашка и, почесывая за пазухой, остановился у двери. Воевода вкрадчиво спросил:

– Алексашка, не похож ли я на мышь?

– Что ты, батюшка воевода! Отчего же на мышь! Ты царский воевода.

– Слышал? – посмотрел воевода на лекаря.

– Слышал.

– Артамошка, кликай казачьего сотника живо!

Пришел казачий сотник Панфил Крутов.

– Панфилка, – обратился к нему воевода, – не похож ли я на мышь?

– Гы-гы! Едакие-то мыши? Да ты что, батюшка воевода, в уме? У нас в избе во какие мыши – махонькие, и то все пожрали, а ежели такие…

Воевода махнул рукой, встал и отправился наводить порядки – учить неразумный народишко уму-разуму.

– Посох! – приказал он.

Артамошка подал воеводе посох.

– В какую руку суешь посох?

– В правую.

– «В правую»! – передразнил воевода. – Какая это рука?

Артамошка молчал.

– Это та рука, которая поучает, воеводская рука. Понял?

– Понял. Воеводская рука.

– То-то, заяц лупоглазый! То-то!

…Целый день вертелся Данилка то у приказной избы, то у воеводского дома. Еще вчера Артамошка обещал ему показать аманатов – заложников. Они уже давно сидят в караульной избе, потому что злодей-воевода наложил на бурят непомерный ясак[4]4
  Ясак – натуральный налог пушниной, скотом и прочим, которым облагало царское правительство народности Сибири.


[Закрыть] соболями и лисицами; это сделал он против государева наказа, в свою пользу. Аманатам придется сидеть под караулом, пока принесут буряты сполна ясак воеводе.

Слышал Артамошка, как разговаривали старые казаки: «Не доведут до добра воеводские злодейства – война будет…»

С утра и до самого обеда ждал Данилка, но Артамошка не показывался. Лишь после обеда, когда в воеводском доме и в избах казаков послышался сонный храп, прибежал запыхавшийся Артамошка. Он рад был другу. Данилка нетерпеливо спросил:

– Аманатов покажешь?

– Покажу.

– Чудные?

– Чудные.

Артамошка вдруг вспомнил о клесте.

– Птица какова? Голосиста?

– Не поет.

– Как не поет? Мой клест и не поет?

– Не поет.

Артамошка запечалился. Данилка оправдывался:

– Крошки подберет, зерно тоже, а не поет!

– Молчит?

– Даже клюва не открывает.

Артамошка перебрал все: может, клест зажирел, может, больной, а может, голос потерял… А какой был певун!

Артамошка дал Данилке множество советов, просил завтра же сказать, запел ли клест.

– Не могу отсюда сбежать, а то бы он запел, – уверенно сказал Артамошка.

Данилка виновато молчал.

Караульная изба, где сидели три аманата, находилась в самой глухой части двора. Небольшая, крытая драньем избушка с маленькими оконцами лепилась у самой стены. Тяжелая дверь была обита толстыми полосами железа, на ржавых петлях болтался огромный замок.

За избушкой чернела полянка, на середине которой стояла кобылина с железными скобками и кожаными веревками.

– Пытошная, – прошептал Артамошка. – Вора, али беглого, али разбойника – все едино привязывает к этой кобылице казнитель Иван Бородатый. Вон могилки-то! – Артамошка махнул рукой.

Данилка похолодел. Артамошка сердито свел брови:

– Как окончит эту работу Иван Бородатый, то таскаю я ему квас. Хошь два ушата принеси – до дна выпьет и орет: «Мало»!

Данилка молчал. Друзья завернули за угол и, боязливо оглядываясь, подкрались к караульной избе. Артамошка подполз к маленькому оконцу.

– Тут сидят, иди! – торопил он Данилку.

Тот нерешительно подошел.

На сером полу сидели три человека. Седой аманат с туго перетянутой косой в красном шелковом халате что-то шептал, размахивая руками. Рядом с ним сидели, поджав под себя ноги, еще двое.

Как только у оконца мелькнула тень, аманаты притихли, опустили головы.

– Испужались, – шепнул Артамошка. – Эй вы, лесные люди!

– Не понимают! – огорчился Данилка.

– Язык у них страсть крученый: такие слова выговаривают, что ничего уразуметь даже сам воевода не в силах.

– Но-о? – удивился Данилка.

Старик аманат приподнялся с пола, положил палец на язык, жестами стал просить еды.

Данилка понял, спросил у Артамошки:

– А корм им дают?

– Мало дают…

Артамошка покачал головой. Только сейчас Артамошка увидел, что старый аманат стоит чуть не рядом, у самого оконца. Морщинистое лицо, серое и грязное, застыло, глаза слезились. И заметил Артамошка, как вздрагивают на висках синие жилки, как щиплет костлявой желтой рукой аманат свою седую косичку. Вздрогнул Артамошка, попятился от оконца.

Старый аманат заметил это, слегка улыбнулся, узкие глаза его вспыхнули и погасли. Вспомнил он родную юрту, своего маленького сына Сырта и подумал: «Где он? Помнит ли отца?» Аманат просунул худую руку в узкое оконце и ласково погладил Артамошку по плечу.

– Пошли, – дернул за рукав Артамошку Данилка.

Весь день Артамошка ходил как во сне. Приказания выполнял вяло, ошибался, за что получил подзатыльников и пинков столько, сколько раньше за целую неделю.

Вечером в горницу воеводы вбежал испуганный казачий старшина:

– Старший аманат помер!

– Не гуди, Пронька, не гуди, – перебил его воевода. – От твоих речей у меня по три дня в голове гуд стоит, как от барабана. Плавнее говори, горлан, плавнее!

Старшина молчал.

– Ну!..

– Старый аманат помер, – повторил старшина.

Рассвирепел воевода:

– Да как так? Почему не уберегли? Засеку! В железные колодки забью!

Вбежали два казака потоптались у дверей.

– Батюшка воевода…

– Ну?!

– Воровские люди идут на городок… Сила большая: беглые буряты, с ними вольные казаки, бездомный босой народишко, пашенные крестьяне и иной немирный люд…

– Бог милостив – острог крепок, – ответил воевода.

Но когда казаки ушли, он крикнул старшине:

– Людишек Работных рядов впусти с разбором, ворота закрой, на башни стрелков надежных поставь! Да чтоб не спали. Казаков конных снаряди! Понял?

– Как не понять, батюшка воевода, понял.

Осада городка

Не прошло и трех дней, как казак, стоявший на верхнем шатре большой башни, увидел огромное желтое облако пыли.

Бурятские конники медленно двигались на Иркутск с восточной стороны. Сотни людей и лошадей растянулись по предгорью. Стоял белый, ясный день. На солнце играла и переливалась сталь пик; луки, перекинутые за спины, плыли, качаясь, как густые камыши. Один бурят держал синее знамя на длинном древке.

– Видимо-невидимо… – прошептал дозорный казак, снял шапку и торопливо перекрестился.

Тревожно ударил набат, казаки приготовились к обороне.

На пригорке бурятские конники и пешие люди остановились. Распахнулись ворота Заморской башни, и конный отряд казаков бросился в атаку. Бурятский князь Богдой взмахнул кривой саблей, она сверкнула синей молнией, и вмиг сотни таких молний блеснули над головами. Буряты ринулись на казаков дружной лавиной и опрокинули их. Казаки повернули лошадей и в беспорядке отступили. Над головами взвились тучи стрел.

С крепостных стен казаки стреляли редко – боялись нанести урон своим. Казаку Тимошке Вихрастому стрела попала в спину и прошла в грудь. Тимошка вылетел из седла и тут же был растоптан копытами озверевших лошадей своих же казаков. У атамана сотни Петрована Гвоздева вздыбилась лошадь – колючие стрелы впились в нее, и она, подмяв под себя атамана, грохнулась на землю.

Многие казаки упали, сраженные. А те, что остались, к бою стали непригодными: у кого нога перебита, у кого рука, кто истекал кровью. Казаки отступали к воротам крепости. Вратари открыли створы.

Буряты, заметив это, хлынули к воротам, но со стены ударили пушки, черные ядра взрыхлили землю, тяжело повис густой пороховой дым. Когда черное облако рассеялось, бурятские конники уже стояли за пригорком, возле перелеска. Пешие воины рассыпались неподалеку от крепостной стены и метали стрелы.

Жители городка в страхе скрывались. Старый поп Исидор служил молебен в пустой церкви. Перепуганным голосом молил он о победе над врагом, кадило выскальзывало из его рук.

Надвигался вечер. Кровавый закат отражался в Ангаре огненным заревом. Осажденные видели в этом худое предзнаменование и готовились к смерти.

Башенный казак дал тревожный сигнал:

– Переговорщики идут!

К стенам городка на белых лошадях ехало шестеро бурят. У переднего на пике виднелся белый флажок.

Воевода распорядился допустить переговорщиков к воротам, но не ближе десяти сажен.

Переговорщики, в синих шелковых халатах, в высоких острых шапках с красными кисточками на макушках, с пиками наперевес, остановили лошадей. Лошади в хлопьях белой пены мотали головами, грызли удила и злобно рыли копытами землю. Сбруя серебряной чеканки ярко блестела, расписные монгольские седла были оторочены желто-красным китайским сукном. Вперед выехал бурят с флажком на пике и, растягивая каждое слово, кричал на ломаном русском языке:

– Худо делал… Белому царю жаловаться будем… Тело старого Диблы отдай! Аманатов всех освобождай!

Воевода приказал тело отдать. Об аманатах просил дать ему подумать. Переговорщики получили тело старого аманата и бережно отнесли его в свой лагерь.

Стало темно. Подул ветер. Ангара вздыбилась, забушевала. Бурятские воины зажгли костры.

Притих городок Иркутский, окруженный врагами с трех сторон. У костров слышались возбужденные выкрики людей, лязг оружия и ржанье лошадей. По небу плыли грузные облака, луна изредка бросала блеклые лучи и вновь пряталась в темные клочья туч. Казаки на шатрах башен вглядывались в темноту, перекликались протяжными голосами, нетерпеливо ждали утра.

Воевода часто посылал на башни либо казака, либо Артамошку, и всякий раз дозорные отвечали:

– Темь… Разве в этакую темь что углядишь! Передай батюшке воеводе, что у костров буряты да иные воровские людишки саблями стрекочут, лошадей злобят. К утру быть бою страшному.

В густом предутреннем тумане по зарослям, по рытвинам ползли со стороны бурятского стана лазутчики-запальщики. Раздвигая кусты да болотистые травы, без шума и шороха, как тени, подползли они к крепостному рву, миновали его; скользкими ужами проползли меж колючек и коряжин, ощупали городские стены. Каждый приволок с собой пучок соломы, берестяные трубки, наполненные смолой. У каждого наготове кремень и трут; надо только закрыться с головой полою своего халата, выбить искру, поджечь смолье, а там и не заметишь, как начнет хватать огонь бревно за бревном.

Подпальщики ждали сигнала. Его должны были дать с горы горящим снопом, подброшенным пиками вверх. Напрасно они напрягали глаза, всматриваясь в темноту: сигнала не было.

Молодой бурят Солобон, прильнув к земле, мечтал о том, как поползут желтые языки огня, рухнут стены – и он первый ворвется в город.

Нудно и тягуче тянулось время, сердце тревожно колотилось, а сигнала все не было. Дрожал от злобы Солобон.

Вдруг тишину разорвал зловещий вой бурятских трубачей. Это был сигнал – не поджигать крепость, а бросить все и бежать в свой стан. Заскрежетав зубами, Солобон проклинал старого князя Богдоя.

И Солобон и другие подпальщики уже успели в точности выполнить приказание: они отсчитали четвертое бревно стены снизу, ножами вырезали глубокие зарубки – знаки.

Подпальщики поползли к стану.

Князь Богдой долго совещался с близкими и друзьями. Многие требовали немедля сжечь городок, раз и навсегда избавиться от лютого воеводы. Другие рассуждали иначе: «Один городок спалим – у русских других много». Богдой молчал – думал. Молчали и все остальные – тоже думали.

Поднялся старый бурят, седую косичку пощипал, хитро сощурился:

– В стаде бараны разные бывают – черные и белые… Русские люди тоже разные бывают…

Вокруг зашумели. Больше старик ничего не сказал. Князь Богдой вскинул пику – стало тихо. Голос у Богдоя звонкий, далеко слышно:

– Великан-гору не столкнешь: с русскими воевать – в пропасть прыгать! От монгольских ханов-разбойников наши юрты и скот, жен и детей не спасем – побьют! Только русской силы боятся эти разбойники…

Молодой князь Хонодор горячился:

– Война! Крепость надо сжечь! Пепел по степи ветер разнесет – светло будет!

Богдой сурово топнул ногой, молодого задорного князя остановил:

– Бешеная собака кусает и своих и чужих. От злого воеводы всем худо, все плачут… Зачем из-за него на крепость огонь пускать! Забыли, сколько раз мы прятались за спину этой крепости? Забыли?

– Война! Побьем! – опять крикнул Хонодор, размахивая кривой саблей.

– Так кричит козленок, который отбился от своего стада! – рассердился Богдой и вскочил на коня.

За ним – все остальные.

На восходе солнца бурятский стан опустел.

Башенные дозорные сообщили воеводе:

– Враг скрылся, только головешки тлеют да помет конский валяется.

Старшина открыл малые ворота, огляделся. «Были и нет», – усмехнулся он. Увидев знаки на стене и оставленные подпальщиками смолье и солому для поджога, он побежал к воеводе.

– Подпалить норовили стены, батюшка воевода! Смолье бросили, убежали, знаки на стене бурятские вырезали…

– С нами бог! Врага побили!.. Возьми аманата да толмача, пусть знаки разгадают.

Толмач быстро вернулся.

– Ну? – нетерпеливо спросил воевода толмача.

– Нацарапано, батюшка воевода «Были под самой стеной, но огонь не пустили – мир».

– Ишь ты, каковы! – стукнул об пол посохом воевода. – Снарядить казаков, самых лихих. Ночью отыскать бурятские юрты, бить нещадно. Скот, богатства, пленных доставить в городок. Я – государев слуга, всех воров выведу! Пусть помнят воеводскую руку!

Как ураган, налетели на бурятские юрты воеводские казаки. Жестокой расправы не ожидали буряты. Спешно собрались старшины родов и на глазах у родичей убили князя Богдоя, заподозрив его в коварной измене. И те, кто остался жив после казачьего налета, сложили свои пожитки, собрали по степи оставшийся скот и убежали в далекий Китай.

Вскоре ни одной бурятской юрты не могли отыскать воеводские казаки. Воевода ходил довольный, гладил широкую бороду, похвалялся:

– Вот я каков! Всех повоевал! Кто поперек меня – тому смерть от меня!

Только к вечеру успокоился воевода. На другой день встал рано, не выходил из своей светелки, а сидел там с писцом и строчил царям грамоту о своих победах.

Писец старательно вывел первые строчки грамоты – поименовал великих государей.

Воевода отошел к оконцу и долго смотрел на блеклое небо. Раздумье его прервал писец:

– Титул помечен, батюшка воевода…

Воевода сумрачно оглядел писца, левая бровь его дернулась:

– Ох, Алексашка, не в меру ты досаждаешь, языкаст да глуп! Каково писать великим государям, каков ум надобен!

– Превеликий ум, батюшка воевода…

– То-то, злодей! Пиши!

Воевода гордо вскинул голову, громко и самодовольно продиктовал:

– «…В нынешнем, великие государи, 1696 году бурятские воровские людишки учинили измену, пошли походом, осадили городок Иркутский, огнем грозились. Я, холоп ваш, ту измену в корень вывел: воровских бурят побил, юрты предал огню, скот и богатства их отобрал в вашу, великие государи, царскую казну. Какие остались из бурят в живых, те похватав свои животы, бежали в Китайское царство…»

Воевода хотел приложить руку, взял перо, но с досадой его отбросил:

– Запамятовал я, Алексашка: добавь-ка в косую строчку.

Писец схватил перо.

– «Аманаты, великие государи, до единого перемерли. Велю казакам изловить новых…»

Гонцы повезли скорым ходом грамоту в царскую Москву.