Текст книги "Артамошка Лузин. Албазинская крепость (Исторические повести)"

Автор книги: Гавриил Кунгуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

Стрела-война

Острожный подьячий Степка бегал по двору, кричал, ругался, торопил. За эти дни его черная борода подернулась сединой, будто инеем ее осыпало. Люди торопливо таскали бревна. Стучали топоры, летели смолистые щепы, горели костры. Быстро вырастал новый амбар. Радовался приказчик, глядя в оконце, шептал: «Стучат… Стучат…» Даже спать не мог. Ляжет на лежанку, чуть вздремнет, вскочит – да к оконцу. Послушает, стучат ли топорики, горят ли костры. Так всю ночь.

Наконец построили. К коньку сам приказчик прибил петуха: то была примета счастья. Дом не дом, амбар не амбар, изба не изба, коль нет на коньке приметы – петуха, искусно вырезанного из дерева или белого железа.

На следующий день цены на ярмарке поднялись: соль в два раза, к хлебу не подойдешь, так он дорог, гнилая рыба и та в цену вошла. Заволновался народ:

– Оголодимся вконец!

– Разорение и погибель!

– Помрем худой смертью!

Поплыли слушки: приказчик указ от государя получил, и в нем пишут: «Скупай, холоп, и соль, и хлеб, и другую еду – большой будет голод. Десять лет не упадет дождя, и все посохнет, все спалит жгучее солнце».

У лавки купца Развозжаева судачили вполголоса бабы:

– Так, так и есть. Звезда по небу летела, а за ней, за той звездой, волочился длинный кровавый хвост!

– Да но-о?

– Да-а!

– Бабоньки!..

– Афоня-юродивый в той звезде тайные знаки разглядел, – прошептала таинственно Марфа Сутулая.

– Какие? – спросили несколько приглушенных бабьих голосов.

– Все понял, все разгадал! Божий человек – ясновидец!

– Говори, касатка, говори! – шипели бабы.

Они склонили головы, затаили дыхание, а Марфа, неторопливо растягивая слова, говорила:

– Быть голоду! И звезда та на погибель. Повелел государь все хлебные, соляные, рыбные и прочие запасы у купцов силком отобрать, запереть накрепко.

– А народ? Лютая смерть? – заволновались бабы.

– Народ… – растянула Марфа. – О народе Афоня-юродивый такое говорил – сказать страшусь. – Она стала оглядываться с опаской по сторонам.

Бабы наступали.

– Наушников боюсь, не миновать мне воеводского палача. Тесней, бабоньки, лепитесь, тесней! Слушайте тайное и про себя то держите…

Бабы сбились в тесный круг. Марфа опять огляделась по сторонам:

– Афоня-юродивый так сказал: «Червь оглодает народишко начисто».

– Ай! – всхлипнула какая-то баба.

– Тише! – зашипели на нее со всех сторон.

Марфа продолжала:

– Государь-батюшка махнул, махнул на все четыре сторонушки: «Людишек у меня – что мух на навозе. И не справиться мне и не управиться мне. Многое-многое у меня народу множество, всех не накормить, не напоить: еды столь и на земле не сыщется. А тут от бога весть – не упадет ни росинки дождя десять лет. Мор, голод, смерть»…

Бабы всхлипывали, терли глаза кулаками. Вперед вырвалась вдова Рязаниха:

– Бабы, смерть никому не мила! Скотину и ту бог пасет. Надобно государю-батюшке грамоту отписать. Сыскать мужика исправного умом и ногами быстрого, чтоб тот мужик дошел до царя и, упав на колени, просил милости, пощады да спасения…

– До государя далече, – угрюмо опустили головы бабы.

– Государь в Москве сидит, а Москва – на самом краю света.

– Аль в гроб ложиться? – заревела Рязаниха.

В это время прошел рядом мужик в высокой шапке и новенькой поддевке. Бабы умолкли.

Мужик скосил глаза, подозрительно посмотрел на баб, остановился. Бабы, как вспуганные воробьи, разлетелись в разные стороны. Мужик зашагал прочь.

Ярмарка замирала, многие купцы закрыли лавки, остатки товара волокли к берегу, грузили в лодки. Но их хватали приказные людишки, товары отбирали, а к приказчику с жалобами не допускали.

Купцы собрались на сход. Вышел на середину купец Тарасов. Богател он рыбным торгом.

– Приказчик Христофор Кафтырев обобрал нас как есть дочиста…

– Раздел! – перебил его купец Пронин.

– Доподлинно раздел! – понеслись голоса.

– Подарки дорогие принял, – продолжал Тарасов, – почести взял, пошлину непомерную собрал, а все орет: «Мало!» – и угрожает нам, купцам. Как так?

Выбрали купцы старейших и почтеннейших посланцев и отправили их к приказчику уговаривать его сбавить пошлины. Пошли выборные купцы, понесли подарки дорогие: деньги, соболей, лисиц, бочку меду, воску, кусок товара красного и многое другое.

Издали увидел приказчик приближение купцов, приказал распахнуть широкие ворота острога. Принял гостей с честью, обласкал, подарки принял. Чаркой водки обнес и даже, к удивлению всех, облобызал купца Тарасова. От умиления купец прослезился, все склонили низко головы, достав бородами до полу, и, довольные, ушли. Так уладили свои дела купцы и мирно стали отплывать, подсчитывая прибыли.

Приказчик тоже считал по ночам свои доходы, небывало большие, радовался.

…А тем временем в стане Филимон вел крутой разговор с Никитой Седым. Плакался Никита на тяжкую долю:

– Пухнет народишко с голодухи и сил не имеет спихнуть приказчика – лиходея и вора.

Филимон молчал, шумно дышал, сходились у переносья густые брови. Никита Седой горячился:

– До ярмарки амбары лопались от зерна, под крышу оно подпирало. Ходил я с народом за милостью. Выслал приказчик казаков с саблями, казаки народ разогнали, многих покалечили…

– Вот те и милость! А велика ль сила в остроге? – спросил Филимон, пронизывая Никиту пытливыми глазами.

– Велика! Острог – крепость неприступная, сидит в пой приказчик за стеной высокой, и терпит от него народ разорение и лютости. Палач топора из рук не выпускает.

Никита склонился к уху Филимона, дыханием горячим обжег:

– О тебе, Филимон, и о твоей вольнице прослышал приказчик от наушников и отписал государям на Москву. В той грамоте всяко тебя поносил и потешался. «Я, – говорит, – верный государев слуга, со мной этому голышу, атаману рваному, Филимошке, не тягаться. Изловлю я его, беспременно изловлю, забью в железо. Известно мне: Филимошка и кузнец и плотник, заставлю его новенькую виселицу поставить, крепкий железный крюк сковать, чтоб не сорвалась тугая петля. На ней и повешу воровского атамана».

Скулы Филимона заходили, забегали глаза, блеснули жгучей искрой. Заскрежетал он зубами так, что даже у Никиты мороз по спине пробежал.

– Не столь ты грозен, государев приказчик Христофор Кафтырев! Коль задумал мне подарочек – два столба с перекладиной да тугую петельку на крепком крюке, я смастерю тебе отдарочек – диковинную вещицу, век будешь помнить!

Филимон к ватаге вышел, зычным голосом ее окликнул:

– Атаманы-молодцы, острогу Братскому не стоять – повалим! Приказчику государеву, мучителю Христофору Кафтыреву, не жить – убьем!

В ответ ватага всполошилась, разбуянилась:

– Не стоять!

– Повалим!

– Лиходея-приказчика спихнем, ногами раздавим!

Слышался Артамошкин голос:

– Воля!

К ночи ватага Филимона стала пополняться. Приходили крестьяне пашенные, босяки острожные, беглецы и прочий гулявый и бездомный народ. Шли кто с чем мог: с пищалями, вилами, рогатинами, кольями, а кто и просто с дубьем. Рать собралась не малая. Трясли мужики широкими бородами, скалили злобно зубы, рвались в неравный бой с ненавистным острогом.

Рано утром ватага выступила. Вмиг повалили и разнесли по бревешкам несколько лавок, разгромили казенную избу – ту, что стояла на площади.

Покатилась ватага горячей лавиной на острог. Ощетинился острог, принял бунтовщиков огнем из пищалей, тучей стрел и градом камней. Бунтовщики то отступали, то вновь бешено бросались на острожные стены, падая и истекая кровью.

Чалык стоял за раскидистой сосной и пускал меткие стрелы. Артамошка палил из пищали.

Целую неделю безуспешно нападала ватага на острог, много ватажников полегло замертво, много было поранено, покалечено, а острог стоял серой неприступной скалой, и, казалось, никакая сила не могла его свалить. Отступила ватага, разбросалась лагерем поодаль. Затревожился Филимон. «Крепок острог! Велика острожная сила!»

Среди ватаги шел ропот: на исходе были запасы, немного осталось пороху и свинца, да и живая сила поубавилась.

На рассвете ватажники вновь ринулись на острог. Хотел Филимон взять его приступом, коль не удастся взять – сжечь. Вновь отбился острог, и вновь понесли ватажники большой урон. Малодушные тут же разбежались неведомо куда.

Собрал Филимон круг. Зло смотрели на него ватажники. Взошел он на высокий помост, шапку снял:

– Люди вольные! Пусты наши хлебные мешки. Как жить будем? Нет у нас ни пороху, ни свинца. Как воевать будем? Прогневили мы царя и бога. Как спастись от лютой казни нам? Может, разбредемся по лесам?

– Ого-го-го! – загудела толпа. – Обломали зубы да хвост поджали! Негоже, атаман!

Вылетел вперед Никита Седой, багровый от злости, сумрачно огляделся:

– Не дело сказал, атаман! Нам ли, вольным, на плаху голову класть! Нам ли, вольным, слезы пускать! То негоже!

Ватажники бушевали:

– Острог крепок! Зубов не хватит!

– Острог – сила!

– Ослабели люди!

– Приказчик всех побьет!

«Мала сила, – подумал Филимон, – мала!» И сам устыдился своего малодушия. Вскинул голову, в усы улыбнулся, в глазах искры вспыхнули. Шагнул он, грозный, неустрашимый, на край помоста, чтоб слышны были его слова:

– Не отдадим волю!

– Не отдадим – подхватила толпа и заколыхалась, как волны в бурю.

Филимон горячился, далеко слышался его голос:

– Вокруг нас силы людские превеликие: крестьяне окрестные, юрты бурят, стойбища тунгусов. У всех горькая доля, всем приказчик – вор и лиходей! Все пойдут под наше знамя!

– Дело говоришь! Дело!

– Говори, Филимон! За сердце берет!

– Шли лазутчиков! Шли умельцев! Пусть скликают людишек лесных!

…Разослал Филимон людей на все четыре стороны. А сам остался держать острог в осаде малой.

Никита Седой вызвался стойбища эвенков всполошить, поднять эвенков на войну с лютым казнителем – приказчиком. Взял Никита с собой лазутчиком Чалыка. Лучшего и не сыщешь: и глазом остер и умом не обижен, а главное – речи эвенкийские разумеет.

Вызвался ватажник Степан Громов всполошить бурятские юрты, поднять на войну все бурятские улусы[12]12
  Улус – селение у бурят.


[Закрыть], Взял он в лазутчики себе Артамошку.

Рыскали по тайге, по лесам дремучим, по бурятским улусам, по стойбищам эвенков Филимоновы посланцы. Наполнялась тайга людским гамом, забушевала в ней невиданная буря.

Чалык и Никита Седой вихрем метались по тайге. Чалык подъезжал к стойбищу и, не слезая с усталого оленя, пускал стрелу-войну. Взвивалась стрела ястребом, схватывал ее старейший чума и тут же садился на оленя и без оглядки летел с нею по чумам своего рода. В одном стойбище зашли Чалык и Никита в чум, чтоб передохнуть и рассказать эвенкам тайну Филимонова похода. Эвенки приняли их за изменников, схватили Никиту и, связав, бросили в яму, а Чалык успел вырваться и убежать.

Быстро стрелу-войну донесли до самого Чапчагира – вожака эвенков. Стар был Чапчагир, но крепок, крутонрав. Схватил он стрелу из рук посланца, повернул ее к огню очага.

– Стар я и глазам своим плохо верю. Калтача, – обратился он к сыну, – взгляни-ка ты!

Сын взял стрелу, посмотрел и от неожиданности уронил ее у самого очага. Чапчагир спросил:

– Почему молчишь, сын, что увидели твои острые глаза?

Сын торопливо ответил:

– На мои глаза туман пал, не верю я им… Не позвать ли нам нашего малыша Еремчу? Глаз у него острее лисьего.

– Зови!

В чум вошел младший сын Чапчагира, Еремча. Поглядел он на стрелу, забегал по чуму:

– Это стрела-война. Что ж вы ждете! Война! Война!

– Молод ты еще, Еремча, чтоб отца своего учить. Стрелу-войну я и без тебя вижу. Ты посмотри, хорошо посмотри, чьего рода знак на стреле.

Взглянул Еремча:

– На стреле видят мои глаза два знака: один – Лебедь-Панаки, второй – славного Саранчо.

– Не залетел ли в твою голову худой ветер? Посмотри еще!

Еремча вновь ответил то же.

– Кто принес стрелу? – вскочил Чапчагир.

– Стрелу принес нашего рода эвенк Левкай, – враз ответили сыновья.

– Левка-ай? – испуганно протянул Чапчагир и задумался.

Калтача склонился к очагу, долго рассматривал значки на стреле:

– Отец, помню я, эти знаки были на стреле, оставленной в нашей сайбе.

– Бросьте стрелу через плечо в темное место, бегите к Меч-скале, зовите старшего шамана[13]13
  Шаман – колдун.


[Закрыть]! – закричал Чапчагир.

Сыновья мигом выбежали из чума, скрылись в тайге.

В вечеру пришел в чум старый шаман. Белые космы закрывали ему глаза, и брел он, как слепой. Привязанные к его одежде кости и зубы зверей, железные и медные погремушки, деревянные божки звенели, стучали, щелкали. Беличьи и соболиные хвосты раздувались на ветру. Шаман хватал воздух сухим беззубым ртом, как рыба, только что выброшенная на берег. Высохшими, желтыми пальцами он держал бубен и колотушку.

Чапчагир подбежал к шаману, но тот рукой сделал знак, и Чапчагир молча отошел. Шаман приказал привести ему белую собаку. Когда собаку привели, он вцепился в нее и в одно мгновение всадил ей под лопатку нож. Собака беззвучно повалилась к ногам шамана, дергаясь в предсмертных судорогах. Горячей кровью собаки шаман вымазал себе лицо, густо намазал губы деревянному божку, бубен и колотушку и пустился с диким воем вокруг чума Чапчагира.

Долго визжал, прыгал и кружился шаман, в исступлении упал, с трудом поднялся на ноги и знаком попросил развести костер. В пылающий костер он бросил убитую собаку и закружился вокруг костра. Остановился, закатил мутные глаза под лоб, оторвал от своего пояса пушистый хвост лисицы и бросил его в костер. Чапчагир и его сыновья принесли из чума по шкуре чернобурой лисицы и тоже бросили их в костер. Пламя вмиг сожрало добычу.

Шаман выл и кружился. Едкий дым стлался низко по земле, разъедая глаза. Шаман упал и забормотал. Чапчагир и его сыновья старались не пропустить ни одного слова шамана.

 
Стрела человека.
Хо-о-хо-хой…
Стрелу ловите,
Человека ловите,
Хо-о-хо-хой…
Война… война!
Пейте кровь.
Хо-о-хо-хой…
 

Шаман умолк и заснул. Чапчагир закрыл его желтое лицо ветками пихты.

– Калтача, принеси стрелу – та стрела человека.

Калтача принес стрелу-войну. Чапчагир взял ее в руки:

– Надо хозяина искать. Чапчагир хочет знать, с кем война.

Лишь на другой день люди Чапчагира отыскали в тайге Чалыка. Чапчагир встретил его в своем чуме. Он долго вертел лук храброго Саранчо. И гость и хозяин молчали. Чалык озабоченно и виновато посмотрел на Чапчагира:

– Я должник твоей сайбы. Чем отдавать долг буду?

Чапчагир ответил:

– Эвенк отдает то, что брал.

– Взятого отдать не могу, – опустил глаза Чалык: – чума своего не имею.

– Сайба моя может обождать, – с достоинством ответил Чапчагир и, раскуривая трубку, выпустил серое облако дыма.

Чалык оживился, глаза его забегали, блеснули радостью. Чапчагир заметил это:

– Почему горят глаза у тебя, как у рыси, а молчишь ты, как рыба?

Чалык сделал знак рукой;

– Война!

– С кем?

– С лючами!

– Смерть лючам! – вскочили сыновья Чапчагира, потрясая в воздухе ножами.

Чапчагир сдвинул узкие брови, сощурил глаза и, задыхаясь от злобы, грозно замахал кулаками:

– Лючи большого деревянного чума сделали меня, старого Чапчагира, мальчишкой. Они обманули старого Чапчагира, эвенков побили, пограбили, землю отобрали… Зверь – и тот из лесов наших сбежал, птица улетела… Умирают эвенки…

Вокруг чума Чапчагира собрались эвенки. Чапчагир за руку вывел Чалыка к эвенкам:

– Стрела твоя легкой птицей облетела наши стойбища. Говори эвенкам правду.

Чапчагир протянул Чалыку лук Саранчо, который он до этого не выпускал из своих рук. Чапчагир с сыновьями и Чалык шли впереди, а за ними большой толпой двигались вооруженные эвенки. Шли к старому священному месту: только там могло решиться большое дело. Пройдя перелесок, вышли на широкую поляну. Трава на этой поляне была начисто вытоптана, вокруг белели груды обмытых дождями, изглоданных ветром костей, черепов птиц и зверей. Валялись высохшие оленьи головы с раскидистыми рогами, шкуры зверей, исклеванные воронами. В конце поляны стояла огромная сосна, сплошь унизанная ремешками, шкурками зверей, хвостами белок, лисиц, волков, перьями птиц, костями животных и людей. На середине поляны стоял высокий шест, с вершины которого смотрел на землю глазами-дырами широкоротый деревянный божок.

Шаман ударил в бубен. Собаки жалобно заскулили и поджали хвосты. Чапчагир поднял вверх пику, на конце которой развевался хвост волка:

– Эвенки, война!

– Кто идет на эвенков? – спросил старый охотник Латогир.

– Эвенки идут войной, – с гордостью ответил Чапчагир, храбро потрясая пикой.

– На кого эвенки идут войной? – вновь раздался голос Латогира.

– На лючей! – с еще большей гордостью ответил Чапчагир.

– А кто этот молодой эвенк, какого он рода? – указал Латогир пикой на Чалыка.

– Этот эвенк из рода Лебедь-Панаки.

– Изменник! Он продался лючам! Убейте его – он обманщик!

– В его руках лук храброго Саранчо! – грозно блеснул глазами Чапчагир.

– Он пришел в наше стойбище с краснобородым лючей. Лючу мы связали веревками, бросили в яму.

Чалык рванулся вперед:

– Эвенки! – Вот лук Саранчо, он передал его мне умирая! Злые лючи замучили, его. Я убежал от них. Я клянусь солнцем, луной и звездами: все стрелы моего колчана я воткну к сердца злых лючей!

– Изменник!

– Смерть ему!

– Он продался лючам! Они его прислали за нашей смертью!

Чалык выпрямился, выхватил из колчана родовую материнскую стрелу, самую дорогую – ту, которую обычно вкладывает в колчан мать, омывая ее своей слезой. Он приложил ее к глазам, потом переломил о свою голову:

– Эвенки! Я – один, вас – море. Убейте меня, если я изменник!

Толпа остановилась.

– Я пришел от других лючей. Те лючи добрые, те лючи за эвенков, они идут войной против страшного деревянного чума, который пожирает вашу добычу!

– Чум тот огорожен крепкой стеной, его нам не взять! – крикнул кто-то из толпы.

Вновь заговорил старый охотник Латогир:

– Из черных дыр того чума вылетает страшный огонь и гром. Ты хочешь нашей смерти, изменник!

Чапчагир поднял пику:

– Война!

– А кто ответит за нашу смерть? – дерзко бросился на вожака Латогир.

– Я! – гневно ответил Чапчагир.

– Эвенки уйдут на войну, кто будет кормить их жен и детей? – не унимался Латогир.

– Я! – опять ответил Чапчагир и шагнул вперед.

Глаза его налились кровью, сухие губы тряслись, дергалась седая бровь. Чапчагир вскинул копье и пронзил им труса и крикуна Латогира.

Все притихли. У Чапчагира дергалась бровь, злобно кривился рот:

– Я не изменник! Я пойду впереди вас, вместе с ним! – Он показал на Чалыка. – Если я изменник, проткните мое сердце пикой! Если я трус, выколите мне глаза стрелой!

– Эвенки – не трусы! – ответили ему.

– Ведите лючу, – стукнул пикой о землю Чапчагир, – пусть он скажет нам правду!

Привели Никиту Седого. Он снял шапку, поклонился:

– Помогайте приказчика, вора и разбойника, спихнуть! Он и для вас и для нас лиходей, мучитель!

Чалык пересказал эвенкам слова Никиты.

– Кто ты? – спросил Чапчагир Никиту.

Все напряженно слушали.

– От вольных мужиков я, – ответил Никита. – Прижал нас проклятый приказчик, в кровь, в грязь втоптал. Помогайте!

Чалык долго пересказывал эвенкам слова Никиты. Но видно было, что эвенки ничего не понимают. Они недоуменно качали головами, глядели из-под шапок косо, недоверчиво.

Молчание прервал седой, как снег, эвенк. Он подошел к Никите и, опершись на лук, спросил дряхлым голосом:

– А что же эвенки от войны получат?

– Волю!

Чалык по-эвенкийски сказал:

– Волю!

Все переглянулись и еще более недоверчиво стали всматриваться в Никиту.

– Кочевать станете – где пожелаете, зверя бить – где пожелаете, рыбу ловить – где пожелаете. Ясак платить царю московскому будете малый.

Когда рассказал об этом Чалык, все заволновались. Над толпой пронесся одобрительный гул. Повеселел и Никита. Маленький, вертлявый эвенк, весь увешанный беличьими хвостами, пробился вперед:

– А жен наших лючи ловить будут?

– Нет, – ответил Никита.

– А детей в плен схватят?

– Нет! То царского приказчика худые дела. Смерть злодею!

Загудела толпа, поднялась густая щетина пик, рогатин, луков. Чалык поднял пику над головой:

– Война!

– Смерть большому люче! – Эвенки подняли вверх пики, луки, ножи.

Опустели стойбища, остались в чумах лишь женщины да дети. Остальные, кто способен метать из лука стрелы, колоть пикой и рогатиной, пошли за Чапчагиром войной на Братский острог.

* * *

Однажды вышел Филимон из шатра. Падало солнце за черные горы, на востоке зажглась первая звезда. Стоял атаман на пригорке, смотрел на серую громаду острога. Одолевали горькие мысли. «Крепки башни, толсты стены, люты государевы казаки». Ушел в шатер поздно. Плохо спал. Чуть посветлел восход – вскочил с лежанки, поднял близких дружков и собрал малый ватажный круг:

– Сна лишился, мужики, замучила неотступная думка, жалит сердце, словно оса-огневка…

– Говори, атаман, не таись.

– Кузницу надо ставить. Надумал я сготовить злодею-приказчику смертный подарочек.

Переглянулись дружки и понять атамана не могут. А Филимон выпрямился, расправил грудь, голос у него зычный, слово крепкое, атаманово слово:

– Стены острога крепки, голыми руками не взять. Развалим по бревнышку осадным стенобойным рушителем!

– Говори, говори, по сердцу нам твоя затея! – обрадовались дружки.

Филимон на круг вышел. Заискрились глаза, красные пятна зажглись на острых скулах. Долго рассказывал, как будет строить.

Жадно слушали его ватажники, но плохо верили. Петрован Смолин тихо спросил:

– В какие это времена было, чтобы мышь столкнула гору? Век доживаю, такого не помню.

Опустили головы ватажники, молчали. Слышно было, как трещит огонь в камельке. Так молча и разошлись.

Отыскал Филимон и плотников и кузнецов, радивых и горячих помощников. Закипела работа: стучали топоры, гремели молоты. Трудился Филимон со своими помощниками с восхода солнца и до той поры, как скроется оно за острым зубцом западной горы.

Через три недели осадное сооружение на толстых колесах-катках стояло, готовое к штурму.

Дивились люди, сколь мудрено и просто было строение Филимона. С плотниками поставил он на колеса помост, на нем укрепили кузнецы железными скобами высокие стропила, под ними на цепях подвесили толстое бревно с железным кованым носом. Острый нос ковал сам Филимон, приговаривая:

 
Бревно-коряжина
Железом обряжено —
Лихому приказчику
По волчьей голове!
 

Филимон целый месяц держал острог в малой осаде. С нетерпением ждал он вестей от посланцев. Первым явился вестник от Степана Громова. Ободранный и вспотевший, ватажник мешком свалился с коня, на ходу скороговоркой сказал:

– Удача, атаман! У Седой горы большая рать собирается. Та рать из людей русских и бурятских.

– А тунгусы? – спросил сурово Филимон.

– От тунгусов вестей нет.

Филимон подозвал своего подручного Ивана Ухабова:

– Держи осаду! В полдень на воскресный день мы ударим по острогу со всех сторон. Смотри, Ивашка, не зевай!

– Не дай бог, – забеспокоился Ухабов, – разве то можно! Поставлю надежного доглядчика. Сам глаз не сомкну.

Филимон скрылся вместе с посланцем.

У Седой горы становище раскинулось на целые версты. Полыхали костры, бросая желтые языки пламени в густую тень. Людской гомон, лязганье оружия, ржанье лошадей сливались в страшный гул. Филимон оглядел становище, подумал: «Вот она, сила-силища!»

На рассвете прибыли Никита Седой и Чалык, а за ними – Чапчагирово войско. Чапчагир, в новой песцовой парке, с перекинутой через левое плечо шкурой медведя, увешанный беличьими хвостами, в легких лосиновых унтах, в шапке, опушенной красной лисицей, стоял, воинственно опираясь на круторогий лук. На боку у него с правой стороны болталась лапа медведя, а с левой – череп рыси. Кожаный поясок был сплошь унизан клыками кабана, зубами медведя, волка, оленя и лисицы. Эвенки гордились своим вожаком: его доспехи означали, что он самый храбрый из храбрых охотников. Чапчагир держался важно и, щуря раскосые хитрые глаза, осматривал становище.

Буряты метались на взмыленных лошадях, Красные, китайского шелка кисточки на их остроконечных шапках развевались по ветру. Чеканная сбруя играла и переливалась на солнце. Острые сабли и пики горели, как жар. Вожак бурятской рати, молодой Хонадор, горячил коня белоснежной масти, покрытого зеленой попоной с ярко-синей бахромой. Хонадор нетерпеливо поглядывал по сторонам, и у коня и седока широко раздувались ноздри, оба рвались в бой.

Филимон собрал всех вожаков и старшин от разных войсковых частей. Говорил недолго, и решили немедля ударить по острогу со всех сторон.

В назначенный час огромная рать двинулась к неприступному острогу. Буряты ударили с востока, эвенки – с запада, русская вольница пошла напрямик.

Дозорный с башни острога увидел, как к острогу плыли по земле три огромные тучи, и кубарем скатился с башни. Перепуганный приказчик заметался по острогу, как крыса в крысоловке. Сторожевые казаки, стрельцы да служивые люди нехотя вставали к бойницам и башенным оконцам. Гнев приказчика им был не страшен, коли надвигалась неминуемая смерть.

Дрогнул острог, заметались в нем людишки, будто муравьи в разоренном муравейнике. Приказчик растерянно бегал. Он решил сам взглянуть на врагов. С трудом взобрался на шатер башни, приложил руку ко лбу, чтоб солнце не мешало, и обомлел. Двигалась к острогу огромная осадная машина; разглядеть ее приказчик не мог – была она укрыта со всех сторон зелеными сосновыми ветками. Перепуганного приказчика едва успели стащить с шатра. Страх обуял острожных людей, приготовились они к смерти.

Филимон на вороном коне вихрем несся к острогу, размахивая кривой бурятской саблей. За ним – кто на коне, кто пешим ходом – торопились ватажники. Острог окружили с трех сторон. От конского топота, людского крика стонала земля, тучи стрел затмили солнце. Острог молчал. Бурятские всадники на разъяренных конях гарцевали у самого рва. Эвенки-лазутчики ловко метали через высокую стену камни с привязанными к ним пучками горящей травы. Смельчаки подбегали к самой стене и с высокого бугра громко кричали, чтобы сдавался враг, потрясали топорами, грозили изрубить острожную стену в щепки.

Ватага грозной лавиной катилась к острожным воротам. Были они двойные, кованые. По бокам возвышались защитные башни с бойницами. Воеводские казаки палили из пищалей, лили горячую смолу. Когда ватага подошла близко, казаки ударили из пушки-маломерки. Ватага откатилась, оставив на желтом валу убитых и раненых.

«Неуспех!» – шептал Никита Седой. Но Филимон с кучкою храбрецов бросились вперед. Ударили они из пищалей по просветам в башнях, по черным бойницам. Не ожидали этого острожные казаки, растерялись, замолчали. Филимон командовал Никите Седому:

– Подкатывай ближе, ломай створы! Выше вздымай цепи!

Ватажники кричали:

– Филимоново осадное чудище идет!

– Смерть Христофорову осиному гнезду!

От первого удара застонали ворота, затряслись стены и башни, упала верхняя перекладина со щитком, на котором искусно вырублен зверь хвостатый – соболь: государев казенный знак. От второго удара затрещали затворы, железный нос вгрызался, рушил, кромсал защитные брусья, выламывал бревна. Никита Седой горячился:

– Круши под корень! Наддай с размаху!

– Ломай! – кричали ватажники.

Взлетело на цепях бревно – железный нос, с огромной силой грохнуло, как гром ударил, земля задрожала. Рухнули острожные ворота, ринулись в пролом ватажники. Словно буйная река в половодье, ворвались они на острожный двор.

– Бей мучителей!

– Круши лиходеево гнездо!

– Бей, чтобы не жили!

Переловили ватажники приказчиковых слуг и казаков острожных. Каких побили насмерть, каких покалечили, чтоб рук не поднимали против вольницы. Вверх дном поставили двор, но злодея кровавого – приказчика и его близких помощников – палача, попа да подьячего – так и не сыскали. Потаенным ходом вышли они на Ангару и тайно уплыли, спаслись лиходеи от расправы.

Хмурился Филимон, рвал зубами ус, от огорчения слова вымолвить не мог.

Ватага громила острог. Стучали топоры, летели крепкие засовы. Рухнула со скрипом и скрежетом высокая клеть; в ней хранилось домашнее добро приказчика. Полетели над головами шубы, мешки, пушнина. Выкатили запасы пива, меду, солений, варений, сушений, что замуровано в жбанах, бадьях, бочках.

Неожиданно появилась толпа баб. С визгом и воплем рванулись и они в острог. Разъяренные мужики кричали:

– Гнать баб!

– Какая такая война? Где бабы – там грех! Гнать!

Бабы голосили:

– Не обидьте! Дайте урвать добра из амбара грабежника-приказчика!

Ломали амбар. Скрипела и плакала амбарная дверь, железом кованная. Скрежетали засовы крепкие.

– Хлеб! – стонала толпа. – Хлебушко. Корм родимый!

– Делить!

– Мерой делить, чтоб без обиды!

Вмиг амбар очистили. Хлебные запасы поделили честно.

Чалык и Артамошка ходили надутые, как пузыри, – за пазухой у них целые склады: там и пряники, и куски сала, и рыба, и леденцы, и сухари, и чего только нет.

Вокруг острога горели костры, взвивалась в поднебесье вольная песня. Ватажники праздновали победу, пировали до утра.