Текст книги "Артамошка Лузин. Албазинская крепость (Исторические повести)"

Автор книги: Гавриил Кунгуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

Сайба

Чалык внимательно осматривал местность. По солнцу, по деревьям, по течению рек умел он определять путь. Но на этот раз изменили глаза, изменила память. К полудню они зашли в непроходимые каменистые россыпи и буреломы. Серые, обросшие столетними мхами камни громоздились неприступными крепостями, где-то глубоко под землей плескался ручей, стволы повалившихся деревьев преграждали путь.

– Худое место! Даже птицы не залетают сюда – боятся, – сказал Чалык.

Артамошка посмотрел на друга печальными глазами.

Лишь к вечеру вышли друзья из каменистых россыпей и остановились на ночлег у светлого ручья.

Сидя у костра, ослабевший Артамошка тяжело вздохнул:

– Только зверю да птице в тайге хорошо, а человеку… – Он не договорил и затих.

– Хой! Зачем так! – испугался Чалык. – Не надо черное слово пускать. Ветер его унесет далеко, услышит хозяин тайги – худое будет.

Артамошка молчал. Он засунул руку за пазуху, отчаянно царапал почерневшее от грязи тело. На груди у него на медной цепочке болтался светлый крестик. Чалык увидел крест, смертельно побледнел, в страхе закрыл лицо руками и, съежившись, приник к земле. Перед ним, как живые, плыли родные лица. Вспомнил Чалык темный зимний день. В родном чуме вокруг костра сидит вся семья, и старый Панака рассказывает об эвенкийских богатырях:

«Храбрые и сильные были богатыри: солнце могли остановить, лисицу заставить плакать, реки высушить, лес повалить. Но горе большое случилось: вывелись на земле эти богатыри, и остался эвенкийский народ сиротой. А вывелись богатыри потому, что пришли неведомо откуда страшные люди с большими красными бородами, со светлыми, как небо, глазами и с огненными крестами на груди. Прятали краснобородые люди кресты под своими одеждами, иначе все вокруг погибало, даже реки пенились и кипели, горы стонали и все умирало.

Не могли эвенкийские богатыри победить людей с огненными крестами. Даже стрела великого богатыря Аламык-Тая, которой он насквозь пробивал огромную гору, не могла сразить врага. В руках краснобородые лючи держали смертоносные палки. Палки эти рычали страшнее бешеного кабана, бросали кровавые языки огня, и густой дым покрывал лес, горные реки, как покрывают черные тучи золотое небо.

Появился ручей Горячие Слезы, а появился он потому, что жена великого богатыря Аламык-Тая, увидев убитым своего мужа, тут же убила всех детей и ушла в горы. Много лет плакала жена Аламык-Тая, до дна выплакала глаза, ослепла и умерла. А из этих слез родился в горах ручей Горячие Слезы. И вот свистит и беснуется пурга, стонет лес, деревья в белые дохи оделись, реки закованы крепким льдом, звери зарылись глубоко в землю, лишь ручей Горячие Слезы течет и переливается, как летом, а вода в нем горячая и соленая, вода в нем – слезы человеческие.

Охваченные великим страхом, эвенки бросили свои родные места и побежали с юга на холодный север и стали кочевать по тайге и тундре, вплоть до Ледовитого океана. Даже бурый медведь убежал на север и от испуга побелел, лисицы золотистые, побросав свои теплые норы, тоже убежали на север и превратились в белых песцов. Пестрая лесная куропатка оставила зеленые заросли, улетела в снежную тундру и стала белой-белой, как снег».

Чалык вздрогнул, от тяжких воспоминаний кровь прилила к сердцу. Он с трудом поднял голову. Артамошка дремал.

Солнце падало за горы, по веткам деревьев скользили последние лучи. Из-под расстегнутого ворота Артамошки выскользнул крестик и ослепительно сверкнул на солнце. Как молнией ударило Чалыка. Он вскочил, испуганный, с растрепанными волосами, и, не оглядываясь, пустился бежать. Не успел Артамошка приподняться, как Чалык скрылся за стволами деревьев.

«Бросил!» – кольнула Артамошку страшная мысль. Страх обуял его. «Сгину! – подумал он. – Лютый зверь разорвет!» Прижавшись к стволу старой сосны, Артамошка дрожал всем телом.

Чалык бежал не оглядываясь: ему казалось, что за ним кто-то гонится, перед глазами вертелся огненный крест. Лишь когда наступила ночь, Чалык вспомнил об Артамошке. Зажав руками голову, он сел на корточки, вытащил из сумки божка и, качаясь плавно из стороны в сторону, что-то шептал, шевеля белыми губами.

Так провел Чалык всю ночь. На рассвете он ударил божка о землю, потом приложил к уху, вновь ударил и вновь приложил к уху. Деревянный божок молчал. Тогда Чалык вытащил свой охотничий нож и кольнул себя в руку. Брызнула тонкая струйка крови. Чалык обильно смазал широкий рот божка и зашептал. Вскоре шепот стал громче и постепенно перешел в крик:

 
Солнце большое, а ты, бог, еще больше,—
Верни мне друга!
Ветер силен, а ты, бог, еще сильнее, —
Верни мне друга!
Огненный крест страшен,
Но ты, бог, еще страшнее, —
Убей крест, верни мне друга!
 

Глаза Чалыка то блуждали, то загорались ярким огоньком, то потухали, и бледное лицо застывало, как у мертвеца. Чалык вновь стал бить божка о землю и вновь подносить уху.

…Артамошка вторую ночь отсиживался на вершине высокой сосны. Когда солнце высоко поднималось над горой, он спускался на землю. Разбитый и голодный, он едва передвигал ноги. Вскоре силы оставили его, и он впал в забытье.

Очнулся Артамошка от прикосновения чего-то холодного. Открыв глаза, он увидел радостное лицо. Чалык гладил своей шершавой рукой Артамошкин лоб, прижимался к его воспаленной щеке своей щекой, совал ему в рот куски горячего полусырого мяса.

– Ешь, друг! Не помирай, друг!.. – бормотал Чалык.

Когда Артамошка поднял голову, то увидел, что лежит он на мягких пихтовых ветках, прикрытый меховой паркой Чалыка, а над пылающим костром на палке жарится дичь. Артамошка приподнялся и сел. Рука у Чалыка была туго перетянута берестой. Артамошка спросил:

– Что это?

– Руку немного резал – бога маленько кормил: каждый вкусную еду любит.

– Почему убежал? – простонал Артамошка.

– Сильно пугался, – ответил тихо Чалык и с тревогой посмотрел на грудь Артамошки.

Артамошка понял и вытащил крест.

– Не бойся, не бойся! – успокаивал Артамошка. – Совсем не страшно. На, потрогай!

Но Чалык не решался. Глаза его блеснули, он, путая русские слова с родными, торопливо рассказал Артамошке про страшные дела людей с крестами. Артамошка потрогал крест, но с шеи его не снял.

Чалык сдвинул брови, длинные волосы его в беспорядке падали на плечи, скуластое лицо покрылось красными пятнами, узкие глазки бегали и метались, как два перепуганных зверька. Он дернул Артамошку за рукав, ткнул пальцем в грудь и спросил:

– Это бог?

– Бог, – ответил, не думая Артамошка.

– Страшный?

– Нет.

– Страшный! – не поверил Чалык. Вскочил и дрожащим голосом у самого уха Артамошки крикнул: – Ты – друга, я – друга, пусть и наш бог тоже будут друга!

Артамошка молча кивнул головой.

Чалык быстро вытащил из сумки деревянного божка. Старательно прикрывая его руками, он задыхался от волнения и не решался положить божка на землю, Артамошка снял крест. Чалык дрожащими руками положил божка. Ничего не случилось. Чалык облегченно вздохнул. Потом он спрятал своего божка в сумку, а Артамошка надел крест на шею.

Утром, когда солнце бросило первые лучи, а туман густым молоком низко плыл над землей, Чалык и Артамошка торопливо шагали по мокрой траве. Тучи комаров и мошки кружились над головами, лезли в нос, в уши я, как огнем, жгли и без того измученных путников. Чалык шел быстро, и Артамошка едва поспевал за ним. Он часто смахивал тяжелые капли пота, отбивался от надоедливых комаров и думал: «Заторопился Чалык, даже солнца не дождался, може, жилье чует».

Солнце стало над головой. Вдруг до Артамошки донесся резкий крик Чалыка:

– Алачар! Алачар!

Артамошка забыл про усталость, кинулся к Чалыку.

– «Жилье!» – подумал Артамошка, и сердце его захлебнулось нежданной радостью. Чалык показывал на отвесную гранитную скалу:

– Алачар! Это Алачар – скала!

Артамошка взглянул и застыл от неожиданности. Перед ним возвышалась совершенно отвесная гранитная скала. Казалось, кто-то огромным ножом срезал часть горы. Срез был ровный, гладкий, и разноцветный гранит радугой играл и переливался на солнце. С отвеса скалы, из узкой расщелины, ровной струей била прозрачная вода. Струя падала вниз с огромной вершины. За многие годы она выточила в гранитной плите чудную чашу. Эта величественная гранитная чаша переполнялась водой, которая пенилась и расплескивалась по сторонам серебряными струями. Артамошка бросился к чаше, наклонился, хотел напиться. Но Чалык испуганно остановил его:

– Не надо!.. Это не вода – это кровь!

Удивился Артамошка и напряженно стал всматриваться в чашу. В ней плескалась и кипела прозрачная, как небо, вода. Но как только солнце спряталось и гранитная чаша осталась в тени, произошло неожиданное. Вода в чаше стала темно-красная, как кровь, а струи падали и разлетались густыми красными брызгами. Артамошка вздрогнул, попятился.

– Кровь! – шепнул Чалык и зашагал прочь.

Лишь позже, у костра, поведал Чалык Артамошке тайну этой чудной скалы.

– Буду говорить, как старая Тыкыльмо в чуме говорила.

– Говори, – пробормотал устало Артамошка.

Раскачиваясь плавно, как ветер качает вершину старой сосны, растягивая каждое слово, стал Чалык рассказывать предание своего народа:

– Жил-был сила-богатырь, славный эвенк Маклача. Равного ему по силе не было на земле. Идет по тайге Маклача и путь левой рукой расчищает. Стоит сосна столетняя. Дернет ее за вершину Маклача – и свалится она к его ногам. Стоит гора белой шапкой, облака подпирает, каменистыми ногами в землю вросла, а Маклача подойдет, толкнет ее плечом – и гора перед ним упадет ровной поляной. Течет река, голубой волной о берег играя, пески золотые несет по дну. Подойдет Маклача к той реке, свалит в нее скалу – и отойдет с плачем река в сторону. Увидел однажды Маклача красавицу Алачар, и загорелись его глаза, как два солнца. Поклонился Маклача низко и сказал красавице:

«Алачар, я хочу, чтоб твоя щека прильнула к моей щеке, чтоб твои ясные глаза смотрели в мои глаза, чтоб твои тонкие пальцы заплетали в тугую косичку мои черные волосы…»

И сказала та красавица, равной которой на свете никто не видел:

«Сила-богатырь, славный Маклача, разрежь своим ножом вот эту гору, в ней спрятано счастье эвенков».

Схватил нож Маклача и вонзил его в самое сердце горы. Скрипнул нож, огненные искры метнулись злой молнией. Не мог Маклача разрезать гору, только кромку у нее срезал. И заплакала та скала слезой прозрачной, как небо. А Маклача схватил отрезанный кусок горы, поднял его над головой и бросил вниз. Ударилась скала о землю, громом охнула по тайге, и образовалась каменная чаша. Алачар сказала:

«Видно, очень глубоко спрятано счастье эвенков и есть на земле богатырь сильнее тебя».

Маклача побелел, как береста, схватил красавицу Алачар, прижал ее к своему сердцу и бросился вместе с ней с высокой скалы прямо в каменную чашу. С тех пор, как спрячется солнце, каменная чаша наполняется кровью Алачар и Маклача.

А в зимнюю бурю стонет скала жалобным воем, как стонет раненый лось. И никто тогда к скале не решается подойти…

Всю ночь снилась Артамошке чудо-скала, плыл перед глазами страшный богатырь Маклача.

Рано утром встрепенулся Артамошка от радостного крика Чалыка, вскочил и бросился бежать к нему. Около ручья на желтом песке сидел Чалык, всматривался в темные кружочки:

– Олени ходили! Олени ходили!

– Ну? – обрадовался Артамошка.

– Давно ходили, очень давно, однако, последним снегом. В этих местах сайбу надо искать, – задумчиво говорил Чалык. – Сайбу найдешь – доброго человека найдешь.

Чалык рассказал Артамошке о таежных обычаях своего народа.

Таежные кладовые – сайбы – ставят кочевые эвенки в глухих местах, на зимних стойбищах. Все взять с собой во время кочевья не в силах охотник, вот и ставит в тайге он свою сайбу – небольшую кладовую на высоких столбах, чтоб не забрался в нее зверь. В кладовую бережно складывает зимние покрышки для чумов, всю зимнюю одежду, пушнину, запасы еды: сухое мясо, сухую рыбу, сухие коренья и ягоды, искусно приготовленные руками умелой хозяйки чума. Все это хозяин бережно накрывает берестой или делает легкую покрышку. Сайбы священны. Хозяин сайбы вместе с семьей откочевывает на летнее стойбище за сотню верст. Никто не заботится о сайбе, никто не охраняет ее, потому что никогда никто, кроме хозяина, не прикоснется к ней. «Даже мышь не подходит к сайбе – знает, что она здесь не хозяйка», – говорится в эвенкийской пословице. Никто из сайбы не возьмет даже одной крошки чужого добра. Наоборот, если случайно набредет человек на чью-нибудь сайбу и увидит в ней непорядки, то озабоченно покачает головой и скажет: «Сгниет добро человека, к зиме вернется он к пустой сайбе, от горя большого умрет». И неизвестный человек старательно приведет сайбу в по рядок.

Но если в тайге случится у человека большое горе: падут олени, сгорит чум или другое несчастье обрушится на его голову, то может такого человека спасти от смерти чужая сайба. Человек возьмет в долг из сайбы самое необходимое, чтобы не умереть. Долг обязательно будет возвращен. Если человек, взявший что либо в долг из сайбы, умрет, не успев расплатиться, то все равно его родичи долг обязательно вернут. С радостью в глазах скажет хозяин сайбы: «В сайбу мою долг вернулся!»

Сайбу нашли в глухом и страшном месте, около кривой, полузасохшей лиственницы. На высоких столбиках стоял маленький бревенчатый амбарчик, сверху он был умело закрыт берестой и палками. Рядом лежало тонкое бревнышко с зарубками – лестница. Чалык подставил лестницу и полез. Приподняв доску, раздвинув рукой берестяную покрышку, он попал рукой в мягкие оленьи шкуры.

– Чума зимняя крыша, – сказал он. – Старого хозяина сайба – добра много!

– Тащи! – торопил его снизу Артамошка. – Та щи!

Чалык молчал и глубже зарывался в мягкие шкуры…

– Мешок хозяина! – приглушенно крикнул Чалык, и к ногам Артамошки упал огромный кожаный мешок.

Потом он подал Артамошке берестяную сумку. Красивая сумка, расшитая разноцветными кусочками кожи и мехов, вызвала у Артамошки радостный трепет. Он нетерпеливо дернул за кожаные завязки. Сумка оказалась туго набитой ровненькими, темного цвета, сухими кусочками.

– В рот клади! – смеялся Чалык.

Еда вкусно хрустела на зубах, и Артамошка торопливо набивал ею рот. Чалык объяснил:

– Это кусочки сушеного мяса оленя, кусочки белого корня и ягоды. Добрая хозяйка еду хорошую готовит. Когда идет охотник на охоту, жена кладет ее в его сумку. Еды маленько – всего горсть, а в кипяток брось – будет много, вот сколько. – И он показал на свою растрепанную шапку.

Чалык развязал кожаный мешок. В нем лежала зимняя одежда хозяина сайбы: кожаная обувь, меховые рубахи, штаны, куртки. Артамошка снял с себя все рваное и оделся в новую одежду эвенка. Чалык сменил лишь кожаные унты.

– Ты нашего роду стал, – усмехнулся Чалык, рассматривая Артамошку.

Артамошка в мешок, а Чалык в сумку стали насыпать сушеного мяса. Артамошка хватал полными горстями и старался захватить как можно больше.

– Берем все, все сгодится! – захлебывался от радости Артамошка. – Даровой клад нашли… Долго искали, мучились…

– Что стоишь? – спросил Артамошка.

– Худо это, – остановил его Чалык. – Много возьмешь – много отдавать надо.

– Отдавать? – засмеялся Артамошка.

– Долг всегда обратно положить надо, – спокойно ответил Чалык.

– А кто видел, что мы брали? – хитро подмигнул Артамошка. – Кто? Взяли – и бежим! А то… догонят, отберут…

Умные глаза Чалыка сощурились, рот скривился, легкая усмешка скользнула по тонким губам:

– Хозяин придет к сайбе и скажет: «Добрые были люди: себе взяли и мне оставили».

Чалык отсыпал из своей сумки обратно в берестяную сумку больше половины сушеного мяса. Артамошка даже сплюнул от злости. И когда Чалык взял пригоршню сушеных кусочков из его, Артамошкиного, мешка, он вырвал и, задыхаясь, отчаянно замахал руками:

– Не дам! Не дам!

Чалык опустил руки, и Артамошка увидел: сдвинулись тонкие брови Чалыка, Артамошке стало стыдно, он бросился к Чалыку:

– Это я так! Так я! Бери хоть все обратно! Бери!

Чалык старательно-старательно спрятал в мешок хозяина свои потрепанные унты и всю рваную одежду Артамошки. Завязал ремешки берестяной сумки. Все это уложил обратно под крышу сайбы, умело закрыл, несколько раз проверил и, когда убедился, что ни дождь, ни ветер не попадут под крышу и не попортят добро неизвестного хозяина, успокоился.

Потом он взял из колчана лучшую стрелу и острием ножа вырезал на ней несколько таинственных значков, вырвал волосок из своей косички, перевязал им драгоценную стрелу и бережно засунул ее под крышу сайбы. Слез, убрал лестницу, еще раз посмотрел, все ли хорошо сделал, и отошел. Недалеко от сайбы он воткнул палочку-шест и низко наклонил ее в ту сторону, куда думал идти. Низкий наклон обозначал, что люди ушли далеко.

Чалык взглянул последний раз на сайбу, задумался. Ему представился тот день, когда к сайбе подъедет се хозяин. Сидя на олене, еще не подъехав вплотную к сайбе, старый эвенк прищурит глаза и добродушно скажет: «В сайбе моей гость был. Добрый ли человек был?» – и поторопит оленя. Быстро соскочит с оленя, залезет в сайбу и вытащит стрелу. Волосок перегрызет зубами, подержит кончик во рту и выплюнет его в подветренную сторону. Присмотрится к стреле и увидит на ней мой рисунок.

Наморщит лоб старый эвенк, еще раз внимательно посмотрит, все поймет.

«Эге, были двое! Один с косичкой – нашего рода, эвенк, другой без косички – чужой… С косичкой идет впереди. Значит, не его ведут, а он ведет».

Потом посмотрит старый эвенк на четыре продолговатые петельки, покачает головой, чмокнет губами и печально скажет:

«Пешком идут, оленей у них нет. Не миновать им большой беды».

А когда он увидит на стреле значок в виде птицы – не поверит, к солнцу стрелу повернет, еще раз посмотрит и в страхе отшатнется:

«Хой, хой! Так ведь это эвенк из рода Лебедь-Панаки! Как так? Ведь род Панаки умер, лючи всех убили!»

Завертятся в голове старого эвенка страшные мысли, созовет он всех охотников своего рода. Старейшие скажут:

«Мертвые приходили. Худо это. Надо жертву дорогую давать, скорее уходить от страшного места».

Затем на большом дереве сделают засечку, а в дупло спрячут еду со словами: «Злые духи могут спрятать от тебя дорогу, приходи обратно и ешь».

Торопливо соберутся люди и убегут, чтобы никогда больше не возвращаться к страшному месту…

Задумался еще больше Чалык: «Как долг отдавать буду, где найду доброго хозяина?» Он тяжело вздохнул и быстро зашагал прочь от сайбы. За ним следом в легких унтах спешил Артамошка.

Шли долго, шли без остановок. У реки, на золотисто-желтом песке, увидел Чалык четкие оленьи следы. Склонившись низко, обрадовался:

– Олень ходил!

Чалык всматривался в каждую бороздку на песке.

– Однако, дикий олень, – безнадежно сказал он и вновь стал внимательно смотреть на песок, чтобы найти хоть одну примету и узнать, какие же олени оставили следы на песке.

Но примет таких не было.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Братский острог

Синяя река гладкая, с отливом. Лижет она берега – крутые яры, играет волна желтым песком, на солнце переливается. Тишина вокруг, лишь чайки-рыболовы, рассекая размашистыми крыльями воздух, с криком падают на гладкую равнину воды и плавают белыми цветами.

Чалык и Артамошка с трудом пробираются через прибрежные заросли и осторожно шагают по звериной тропе. Первым реку увидел Артамошка. Солнечный луч отблеском брызнул по глади реки. Артамошка невольно сощурился:

– Река!

– Худая река, – бросив беглый взгляд, мрачно ответил Чалык. – Синяя река – счастья на ней нет…

Оба замолчали. Подошли к крутому яру, опустились на золотистый песок и сладко задремали.

По реке неслась песня. Песня плыла, рвалась и терялась, утопая в бесконечной синеве. Артамошка приподнял голову. Песня приближалась.

– Что это? – испугался Артамошка, не открывая глаз. – Никак, сон?

Ухо поймало первые неясные слова, которые принес прибрежный ветер… Ветер бросил слова, и вновь все затихло. Артамошка отрывисто дышал, рвалось и металось сердце. Он всматривался в блеск реки. Но вот наконец донеслись с реки дорогие, понятные слова:

 
Издалече, из чистого поля,
Да из раздолья ши-ро-о-ко-го…
 

И катилось эхо, и неслась по гладкой равнине бунтарская, раздольная, хмельная песня. Артамошка вскочил, а за ним и Чалык.

 
С хребта Шингальского,
Из-за белого камня,
Из-за ручья глубокого
Выкатилося знамя,
Знамя вольное…
 

Песня неслась близко, плыла над головой, а сердце Артамошкино чуяло радость.

Вместе с песней из-за крутой горы выплыли стружки остроносые. Ветер трепал паруса, взлетали весла, и резали стружки синюю гладь, оставляя за собой бугры волн да снежно-белую пену.

Гремели людские голоса:

 
А были у вольницы
Три пушечки медные
Да ружья долгомерные…
Три пушечки…
 

Дрогнуло сердце Чалыка, он сжал в руках лук храброго Саранчо. В страхе перекосилось лицо:

– Лючи!..

С криком Чалык пустился бежать в тайгу. За ним кинулся и Артамошка.

Стружки повернули круто к берегу. Грохнули выстрелы, черные клочья дыма повисли над рекой. Артамошка и Чалык притаились в прибрежных зарослях. Со стружков бросились люди в воду и кинулись на берег.

– Лови лесных!

Артамошку схватили за ворот чьи-то руки-клещи и подняли на воздух. Слетел малахай, и рыжие Артамошкины волосы вздыбились копной. Перепуганные глаза его встретились со злыми глазами разъяренного человека. Артамошка глянул человеку в лицо, голубые глаза человека расширились, руки бессильно опустились, и, пятясь назад, он закрестился. Артамошка вытянулся и смущенно сказал:

– Тот… Тот и есть!

Артамошка ближе подошел к незнакомцу, пристально всмотрелся:

– В Иркутском городке бывал?

– Бывал.

– Не тебя ль били смертоносно купцы Парамоновы?

– Били, били… Но какие купцы, мне то неведомо.

– Сенька! – надрывался чей-то охрипший голос. – Хватай!

– Хватай! – орали со всех сторон.

Артамошка увидел, как волокут перепуганного Чалыка, и бросился к нему:

– Пустите, то мой брат!

Опешили люди, остановились. Сенька Косой вылетел вперед, ударил себя в грудь, сорвал с головы рваную шапчонку:

– Люди вольные! Парень – Иркутского городка беглец. Крещеная душа!

– Брешешь! – раздались голоса.

Сенька кричал:

– От его птичьего уменья жив я остался!..

Тут же, на кругу, поведал Сенька своим товарищам о том, как спас его от смерти птичьим пеньем Артамошка.

– Чей будешь и откуда? – спросил Артамошку высокий широкоскулый мужик с живыми, умными глазами и глубоким красным шрамом через весь лоб.

Артамошка подумал: «Однако, сам атаман».

– Артамон я, сын Лузинов, Иркутского городка жилец.

– Чей? – удивленно переспросил мужик.

– Лузинов!

– Лузи-инов? – нараспев протянул мужик и топнул ногой. – Люди вольные, слыхали? А?

– Слыхали!

– Тятеньки моего изделье! – обрадовался Артамошка и показал на рукоятку ножа, который висел на пояске мужика.

– Этот парень либо оборотень, либо обманщик: сыном нашего атамана Филимона прикинулся.

– Единым разом дух вырву! – схватил за шиворот Артамошку высокий мужик. – Крещен?

– Крещен! – прохрипел Артамошка.

– Кажи крест!

Артамошка с трудом засунул руку за ворот, вытащил крест, показал. Вокруг послышалось:

– Крещена душа!

– А тот крещен? – указал мужик на свернувшегося в клубок, связанного Чалыка.

Артамошка осмелел:

– Лесной тоже крещен, – и, подскочив к Чалыку, быстро и ловко выдернул из-за пазухи Чалыка медный крест.

– И этот крещен! – удивились мужики.

Никто не заметил, что ловкий Артамошка из-за пазухи Чалыка вытащил свой же крест, который он до этого мигом сорвал со своей шеи и зажал в кулаке.

Артамошку и Чалыка привели к стружку с крутым носом и размашистым парусом. На высоком помосте возле кормчего стоял сам атаман вольной ватаги и сердито торопил людей. Атаман стоял без шапки, ветер трепал русые с проседью волосы, из-под расстегнутого ворота серой домотканой рубахи чернела волосатая грудь.

Филимон узнал сына; они обнялись.

– Артамошка, сынок!.. Эй, люди, дивитесь, какова встреча! В темной тайге сына повстречал! Не зря сполохи поздние горели на небе, сны в голову мне лезли приметные…

– Поздние сполохи, атаман, завсегда примета добрая: то к удаче, – сказал Сенька.

– Удача моя, ватажники, тут, на груди. – Филимон прижимал к себе Артамошку, шершавыми пальцами трепал его кудлатую голову.

– Артамоном прозывается сын-то? Добрый мужичок! – шумели ватажники, собравшись в круг.

– А эта душа лесная откуда? – скосил глаза Филимон на Чалыка, сидевшего на земле возле сухой валежины.

– То, тятя, Чалык прозывается, мой кровный дружок, тунгусенок, воеводских казаков пленник…

Филимон оглядел Чалыка. Артамошка засуетился:

– Чалык, друг, подь-ка сюда! Не страшись, то мой тятя…

Смущенный Чалык прижимался к валежине, испуганно прятал глаза.

– А ну-ка, подь сюда! Вставай, вставай! – Филимон поднял Чалыка за плечи. – Ишь какой нарядный, расписной. Ладный тунгусенок. Хорош… Ну, обмолвись!

Чалык молчал. Тут только разглядел Филимон, что Артамошка наряжен в новые эвенкийские одежды: на нем лисья парка, кожаные штаны, красиво расшитые унты.

– В тайге клад Чалык отыскал. Лохмотья оставил, новое взял. Это по ихнему обычаю завсегда так делается.

– А дружка где нашел, сынок?

– Из Иркутского городка мы с ним убежали. Зоркие воеводские доглядчики не усмотрели. От воеводского житья соленого спаслись… Тяжкое то житье, тятя!

– А с мамкой что?

Артамошка вздохнул.

– Аль нет в живых? – затревожился Филимон.

– Померла… Хворость одолела…

– А брат Никанор?

– Убег.

– Куда?

– Не знаю, тятя…

Филимон голову опустил, присел на краешек помоста.

Плыли до небу белые облака, билась о борт стружка мелкая волна. Река тихо плескалась, нагоняя печаль. А печали у атамана и без того было много. Обнял он Артамошку, спросил:

– В воеводах иркутских кто ходит?

– Малолеток, а при нем правителем сын боярский Перфильев. Суров воевода. Малолеток-то для видимости, одна смехота с ним.

Усмехнулся атаман, выпрямился, рукой взмахнул, будто орел-птица:

– Отчаливай!

Ватажники опрометью бросились на корабли.

– Отчалива-ай! – прокатилось по реке.

Стружки быстро выстроились гуськом, гребцы враз ударяли веслами по воде. Попутного ветра не было, и стружки медленно плыли.

Артамошка долго рассказывал отцу о своем горьком житье, о своих злоключениях, о тяжком скитанье по тайге.

Слушал Филимон сына, теребил седой ус, перебирал загорелой, обветренной рукой взлохмаченную бороду – думал. Артамошка спросил:

– Тятя, а куда плывем?

Филимон молчал, а потом, как бы разговаривая сам с собой, сказал:

– В Братский острог. Острог тот круторог, но не такие рога ломали и эти сломим! На то мы и ватажники!

– Ватажники? – спросил задремавший от усталости Артамошка.

– Спи! – ласково погладил Филимон по щеке сына.

Артамошка уже давно клевал носом, бормотал спросонья нелепицу.

Над рекой плыл туман, обдавал сыростью и холодом. Филимон прикрыл сына шубейкой, посмотрел на Чалыка:

– Ты бы, браток, прилег, что сидишь!

Чалык не спал, он сидел в ногах Артамошки, прислушиваясь к мерным ударам весел, завыванью ветра, тяжелым взмахам гребцов.

– Чума нет… Оленя нет… Счастья нет!.. – шептали его губы.

Только к утру уснул Чалык. Спал он недолго. Проснувшись, увидел, что в стружке он один. Люди толпились на берегу у костров. Это был привал.

У большого костра собрались ватажники. Слушали они балагура, человека бывалого Николку Стрешнева. Николка много скитался по свету, много видел, многое испытал. Трижды был бит кнутом, дважды пытан на дыбе; лишился Николка в драке уха, неловко хромал на левую ногу. Но нрава он был веселого и рассказчик такой, что ночь напролет рады ватажники слушать его складные речи. Вел разговор о Братском остроге, откуда убежал прошлым летом, спасаясь от злобного приказчика. Речь начал Николка не спеша:

– Братский острог – древний острог: не считаны ему лета, не писаны ему года. Стоит он на высоком берегу, на крутом яру. Внизу, под яром, играет Ангара, прозывается она Синей рекой. Поодаль, впадая в Ангару, тихо плещется кроткая Ока. На слиянии этих рек и поставили русские люди острожек. Лучшего места и не сыскать. К северу раскинулись дремучие леса, стоят седые горы, к востоку – пашни черные. Места столь для пашен привольные, что жили бы хлеборобы сыто и богато, да грабит их приказчик, подлая душа, Христофор Кафтырев, дочиста отбирает плоды тяжких пашенных трудов. Окрестности вокруг и лесные и травные, выгон для скота добрый…

Николка вздохнул, умолк. Ватажников растревожили его рассказы о привольном житье.

– Сказывай, сказывай! – торопили они.

– А в лесах живут со своими оленями и собаками народцы, тунгусы – бродячие охотники, умелые звероловы. К югу от острожка, по Ангаре, тянется ангарская Сытая долина – родина бурят-кочевников. По ней ставят они свои юрты и пасут табуны скота.

Повелел московский царь-государь освоить ту сибирскую землицу, подвести бурят и тунгусов под его сильную руку, заставить их платить ясак в царскую казну. Снаряжал царь в Сибирь отряд за отрядом. А кроме того, шли сюда искать счастья гулящие казаки, вольные люди, смелые открыватели неведомых землиц и царств.

Выстроили казаки на берегу Ангары острожек, укрепились в нем, зазимовали.

Так вырос Братский острог – русская крепость на Ангаре. Гордился острог высокими стенами – частоколом – да глубокими рвами. Зияли на толстых стенах острога оконца-бойницы для стрельбы из пушек да из пищалей, чернели оконца смольные, из которых казаки обливали врага горячей смолой. Имел острог и потайной подземный выход к Ангаре, где лодки причальные могли подходить чуть не вплотную к острожной стене.

Только недолго довелось грозному острогу воевать, из пушек и пищалей палить. Не сладко жилось лесным людям; по дремучей тайге прятались они, как затравленные зайцы: обижали их разбойные ханы со своими ватагами; кровавые добытчики, подобно огню, набегали с южной стороны – грабили, убивали, уводили в плен. Сколько пролито было крови, сколько загублено тунгусов и бурят – счету нет! Целые племена истреблялись начисто… Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше. Лесные люди без опаски пришли к острогу-крепости. Принесли мирные подарки – шкуры лис, соболей, песцов – и встали в подданство русского царя. За толстыми стенами острога, под крепкой рукой русских воинов, не страшны разбойники-ханы!

– Чудно! Говори, Николка, да не заговаривайся. Что ж, тунгусы и буряты тайгу бросили, пришли и работными людями стали или пашенными крестьянами? – старый ватажник Петрован Смолин сумрачно посмотрел на словоохотливого рассказчика.

А рассказчик хитро глаза сощурил, молча оглядел Петрована Смолина и продолжал:

– Посмотрели тунгусы и буряты на житье русских работных людей и диву дивятся: сколь мудрые они умельцы, какие мастера смышленые на все руки! Что нам, сынам Руси, запросто и обычно, то для тунгусов и бурят – невиданные диковинки. Смотрят они на избы русские, на бревенчатые строения и от удивления будто громом оглушены. Памятно мне: один старый, столетний тунгус подошел, ощупал мою избенку, походил вокруг, расхохотался: «Совсем лючи глупые люди! Зачем такой чум ставят? Как кочевать, его на оленей не положишь, в далекую тайгу не увезешь. Век жить на одном месте? Совсем худо!»