Текст книги "Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки"

Автор книги: Гавриил Левинзон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Лопушандия

Лопушандия – планета гигантских лопухов и лопоухих гуманоидов со слабо развитым хватательным рефлексом. Дивясь безобидному и чудаческому виду этих существ, мы без всяких опасений вступили в лопушандский город и через несколько минут оказались с расквашенными носами: все время мы натыкались на что-то невидимое и всякий раз это сопровождалось до боли знакомым по детству ощущением, как будто нас кто-то ударял по носу кулаком. Мы задрали головы, как это делали в детстве после драки, и стали ждать, когда уймется кровь. Воспоминания о детстве переполняли нас.

Наконец мы перенесли наши взоры с лопушандских небес на лопушандскую улицу, мы старались проникнуть в тайну невидимых препятствий. Тут мы и обнаружили, что лопушандцы беспрерывно появляются и исчезают. Они имеют обыкновение собираться группами в скверах или прогуливаться небольшими скоплениями. И вот, вообразите, в какой-нибудь из компаний вдруг один из лопушандцев исчезал, некоторое время спустя – еще один, но, случалось, вместо исчезнувших появлялся новый, а то и два-три. Лопушандцы этого как бы не замечали или реагировали шуткой, боюсь, довольно избитой.

– Дружище, – говорил кто-нибудь только что возникшему из воздуха лопушандцу, – что это за грязная мысль, в которую вы от нас отлучались? Почиститесь.

Шутник доставал из кармана одежную щетку и протягивал смущенному лопушандцу, который только что был невидимкой. Щетка с благодарностью принималась, лопушандец чистил свою одежду, отшучиваясь словами вроде этих: «Дружище, разве можно узнать что-нибудь об этом мире, не запачкавшись!» Похоже, каждый лопушандец носил с собой щетку, чтобы можно было пошутить таким образом. Но это была не единственная странность этих лопоухих людей: кое-кто из них ходил в туфлях разного цвета, многие – в одежках наизнанку; мы видели лопушандца, впрягшего себя в тележку, в которой преспокойно лежал и жевал сено осел; один из лопушандцев средь бела дня ходил по улице с зажженным фонарем, а два его товарища лаяли по-собачьи на прохожих, и прохожим это, представьте, нравилось. Лопушандские чудачества и странности можно было бы перечислять очень долго.

– Я, кажется, разобрался, Егоров, – сказал Чу, – в этом лопушандском феномене исчезновения: они погружаются в собственные мысли без остатка, они в них растворяются. Впрочем, почему бы нам не расспросить этих чудаков?

С предосторожностями, выставив руки вперед, мы приблизились к компании лопушандцев – ни один из лопушандцев не посмотрел в нашу сторону, но все они вдруг исчезли. Новая наша попытка кончилась тем же. Мы пытались вступить в контакт с лопущандцами часа полтора, мы устали, проголодались, но за все это время ни один лопушандец даже не взглянул в нашу сторону. Было ясно: с нами не желают иметь дела. Мы вспомнили, что у нас тоже есть гордость, и решили покинуть эту планету, но, конечно, не раньше, чем добьемся своего. Нам ничего не оставалось, как противопоставить холодному безразличию лопушандцев нашу горячую заинтересованность. Следующего невидимку, на которого я наткнулся, я ухватил за бока и стал трясти. Поскольку я его не видел, телефонная форма обращения показалась мне самой подходящей.

– Алло! – кричал я. – Алло! Вы меня слышите? Алло! Отвечайте!

Чу принялся мне помогать.

Результат был такой, как будто мы трясли куклу. В припадке лопушандоненавистничества я ущипнул невидимку на уровне своего бедра. Тогда-то и состоялся первый контакт. Мы услышали жалобное «ой!», и лопушандец обнаружился вполне зримо, с гримасой боли на лице.

– Привет вам, почтенные барахляндцы! – сказал он. – Вот вам все мои пуговицы – и прошу меня не задерживать.

Лопушандец начал срывать с себя пуговицы и совать их в наши карманы.

– Вы довольны, не правда ли? – говорил он заискивающе, но в то же время и насмешливо. – Какой замечательный у нас получился контакт!

– Почтенный лопушандец, – сказал я, – за кого вы нас принимаете? Нам нужен обычный контакт, а не пуговицы.

– Обычные контакты, – сказал лопушандец, – не начинаются со щипков. И перестаньте, пожалуйста, прикидываться, что вы не барахляндцы! Скажите прямо, если вам еще что-нибудь нужно. Вот вам на память мой пиджак. Я понимаю: вам хочется подружиться бескорыстной барахляндской дружбой!

Никто так, как лопушандцы, не владеет интонацией. Он нас припечатывал каждым своим словом. Издевка, брезгливость и даже некоторое сочувствие по поводу нашего ничтожества – все тут было! Нас явно оскорбляли.

– Я готов вас признать своими закадычными друзьями, – продолжал лопушандец. – Но, прошу прощения, мне некогда. Уверен, что мои брюки вас утешат. – Лопушандец исчез, прежде чем мы успели его удержать, на тротуаре валялись брюки и пиджак.

– Почтенный! – закричал я. – Почтенный! Неужели вы откажетесь поговорить с нами хотя бы издалека?

– Дорогуша! – присоединился Чу. – Всего два вопроса! К тому же нам так хочется возвратить вам вещи!

Лопушандец сжалился. Ему, наверно, не хотелось целиком выбираться из своих мыслей: мы увидели только голову и правую руку, которая делала какие-то движения, не принятые у землян, возможно издевательские.

– На два вопроса я готов ответить, – произнесла голова. – Конечно, если вопросы не барахляндские.

– Мы надеемся, что они не барахляндские, – сказал Чу. – Ответьте нам, почему вы нас боитесь и почему вы решили, что мы барахляндцы?

– Лопушандцы ничего не боятся, – ответила голова высокомерно, – но мир полон нелепостей. – Здесь рука указала на нас: – Почему бы не уйти от них в сферу чистых размышлений? А ваша принадлежность к барахляндцам не вызовет сомнений даже у ребенка: у вас ни единой странности, а мысли в ваших глазах отливают безумным блеском. Как же тут не понять, что у вас на уме поступки нелепые и омерзительные, короче говоря, барахляндские. Я прощаюсь, почтенные! – Голова вернулась к туловищу, некоторое время рука проделывала странные лопушандские движения, потом и она погрузилась в лопушандские мысли.

Высокомерие лопушандца меня потрясло: никогда еще со мной не обращались как с существом низшим.

– Чу, – сказал я, – нам следует проучить этих зазнаек! Они себя ведут так, как будто мы черт знает что! Я с мухой не позволил бы себе так обращаться!

– Успокойтесь, Егоров, – возразил Чу, – они такие, как есть. В конце концов, это их планета. Давайте-ка лучше подумаем, как вступить с ними в контакт, иначе наши барахляндцы останутся без подарков.

Мы уселись на разостланные лопушандские одежки и стали думать; мысли наши из серых становились разноцветными. Ни на какой другой планете я не встречал мыслей таких замечательных цветов и оттенков. Скоро они начали светиться: они собирались в громадные спиралевидные скопления и, похоже, уже существовали независимо от нас. Наши мыслительные импульсы породили целые галактики чистейшего разума… или безумия. Надеюсь, мы не очень повредили Вселенной. Я так был увлечен, что забыл о голоде. Об этой низменной потребности мне напомнил симпатичный лопушандец, который начал неподалеку от нас кружить в непонятном волнении. У лопушандца была очаровательная странность: он носил на шее в виде ожерелья связку сосисок. Мы с Чу начали отвлекаться от строительства мыслительных миров.

– Егоров, – шепнул Чу, – не смотрите в его сторону: спугнете. Похоже, он хочет вступить в контакт, но не решается.

– Сосиски заберем, а самого отпустим, – сказал я, глотая слюнки.

– Вы забыли о контакте! – возмутился Чу. – Конечно, сосиски мы съедим. А с ним вступим в контакт. Смотрите, он уже готов заговорить!

И в самом деле: лопушандец не очень, правда, громко, смущенно, но и не без лукавства произнес:

– А я любопытен!

– Почтенный, – решился я, – не стесняйтесь, скажите, что вас заинтересовало?

– Ваши мысли, конечно. Они так аппетитно светятся в ваших глазах. Нельзя ли мне принять участие в вашем пиршестве?

– Насчет пиршества очень точно сказано! – похвалил я. Приблизьтесь – и мы приступим.

– Разве я удаляюсь? – спросил лопушандец. – Я уже с полчаса приближаюсь. И да поможет мне Высокий Смысл, минут через десять надеюсь быть у цели.

Лопушандец подшучивал над собой, чтоб придать себе решительности. На нас он смотрел насмешливо. Небо и лопухи тоже, по-видимому, не заслуживали серьезного отношения, и на них лопушандец бросал насмешливые взгляды, пока приближался к нам. Я понял, что в затруднительных случаях лопушандцы покрывают себя броней иронии.

– Надеюсь, вы не возражаете? – спросил я, когда лопушандец уселся рядом с нами, и оборвал с его ожерелья первую сосиску.

– Такой странности я еще не встречал! – обрадовался он.

Так мы подружились с первым лопушандцем. Его имя Лопух-в-канаве. Он познакомил нас со своими друзьями. Мы провели в обществе лопушандцев несколько незабываемых месяцев.

Любимое времяпрепровождение лопушандцев – разговоры об интересном. Лопушандец может говорить по нескольку суток подряд. При этом он в большом количестве потребляет бутерброды и пиво, так как теряет в весе по полтора килограмма в час, усиленно выделяя энергию, которая носит название трепкалории. На первых порах мы с Чу не могли выкроить ни минуты на еду. Говорить и жевать одновременно мы не умели, когда же мы не говорили, то сидели с открытыми ртами. Наши лопушандские друзья, видя, что мы превращаемся в скелеты, попросили знакомого учителя красноречия обучить нас трудному лопушандскому умению говорить жуя.

За разговорами мы чуть было не забыли о цели нашего прибытия на Лопушандию. Только через неделю мы выслали нашим барахляндским друзьям семьдесят замшевых курточек и столько же пар «Врангелей» – одежек, от которых барахляндцы без ума.

– Зачем? – укоряли нас. – Чтобы поощрять попрошайничество?

Но нашлись среди лопушандцев и сторонники нашей затеи. Эти лопушандцы надеялись, что большое количество подарков заставит барахляндцев задуматься над тем, как мало проку в приобретениях материальных. Через три дня мы получили телеграмму: «Благодарим за скромные подарки, ждем новых контактов». Телеграмма эта вызвала хохот среди наших лопушандских друзей. Все пришли к единодушному мнению: чего же еще ждать от барахляндцев?

Презрение, с каким лопушандцы относятся к барахляндцам, превосходит земные представления. О появлении барахляндцев в городе оповещают по радио, чтобы население могло уберечься от контактов с ними. Ничто не вызывает у лопушандца такой ужас, как барахляндские разговоры: послушав барахляндца, лопушандец заболевает болезнью, весьма напоминающей бурное помешательство и называемой барахляндит. На моих глазах один из наших лопушандских друзей заболел барахляндитом из-за одной вполне безобидной фразы, которую выкрикнул подвыпивший барахляндец:

– Слышь, кончай базарить!

Тщедушный наш лопушандец бросился на рослого барахляндца и сильнейшим ударом в нос сбил его с ног. Потом он заплакал, заламывая в тоске руки, и стал выкрикивать:

– Что он сказал! О Высокий Смысл, что он сказал!

Барахляндец, разумеется, не мог понять, за что его так. Он обругал всех нас лопушандскими психами. К счастью, болезнь не всегда протекает так бурно. Чаще всего заболевший несколько часов подряд бессмысленно повторяет слышанные от барахляндца выражения, что-нибудь вроде: «Закругляйся трепаться», «Что ты хнычешь? Вот тебе твои бабки!», «Да брось ты обижаться – я тебя не надувал», при этом больной смеется смехом, который на Земле называют идиотским.

Чтобы избежать заболевания этой странной для землянина болезнью, на Лопушандии обнародована памятка «Как уберечься от барахляндита». В брошюрке этой советуется совершенно не вступать в контакт с барахляндцами, при их приближении погружаться в собственные мысли, в случае же, если барахляндец проявит «чрезмерную заинтересованность», рекомендуется нанести ему удар в нос средней силы – доказано, что это самый убедительный для барахляндца аргумент.

Из бесед с нашими лопушандскими друзьями мы узнали, что отношение барахляндцев к лопушандцам если не презрительное, то насмешливое. Барахляндцы любят употреблять выражения вроде: «Что ты разводишь лопушандские сложности? Действуй!» или: «Ну, брат это все лопушандская заумь!». Самая же оскорбительная для барахляндца насмешка – «лопух». Этим словом шпыняют барахляндца, имеющего обыкновение по несущественным или малопонятным соображениям отказываться от поступков, которые могут принести выгоду. И тем не менее нет барахляндца, который бы не копил пуговок, чтобы «слетать к лопухам» и подружиться с каким-нибудь из них.

Поразительно, что и лопушандцы испытывают какую-то необъяснимую тягу к барахляндцам. Смущаясь, каждый из наших лопушандских друзей признался нам, что хотя бы раз в году он по секрету от всех отправляется на планету дружбы с портфелем, набитым пуговками, и большущим чемоданом одежек и не возвращается оттуда, пока «не спустит всего» со своими барахляндскими друзьями. В одних трусах он ходит с барахляндцами по трактирам, обнимается с ними, целуется, клянется им в вечной дружбе, и не было случая, чтобы кто-нибудь при этом заболел барахляндитом. Напротив, барахляндский образ жизни действует на лопушандца благотворно: он становится общительней, раскованней, приобретает способность «просто смотреть на вещи», короче говоря, проникается «дикарской мудростью». Некоторое время по возвращении с Барахляндии лопушандец живет затворником: он ждет, пока психика его придет в норму и восстановится лопоухость. Затем он возвращается к лопушандскому образу жизни, и встреться ему теперь барахляндец – он скроется от него в свои мысли из-за опасения заболеть барахляндитом.

Поразмыслив над всем этим, мы с Чу пришли к выводу, что эти две столь различные цивилизации – лопушандская и барахляндская – нуждаются друг в друге, чем-то дополняют одна другую и, пожалуй, существуя особняком, выродились бы. Правда, стоило нам поделиться этой мыслью с кем-нибудь из лопушандцев, как тот начинал нервничать: бросал на нас затравленные взгляды, пожимал с деланным равнодушием плечами, говоря: «Ну, знаете… Мы без них вполне можем обойтись».

Мы не заметили, как превратились в лопушандцев: с легкостью погружались в собственные мысли до полного телесного исчезновения и даже носили в кармане щетку. Как и всякий лопушандец, мы мыслили масштабами Вселенной, обеспечивая ее великолепнейшими спиралевидными построениями из чистейшего, не замутненного никакими низменными примесями разума. Мы ни на минуту не забывали, что служим Высокому Смыслу – этому божеству лопушандцев, которое, согласно их поверьям, пронизывает всякого мыслящего (кроме барахляндца) и осуществляет его связь в пространстве и времени со всем сущим, когда-либо существовавшим или, тем что появится когда-нибудь. Скоро мы пришли к пониманию своей миссии, состоящей в установлении гармоничных отношений между лопушандцами и барахляндцами, иначе невозможно было понять, зачем мы появились здесь, на Лопушандии. Проникшись духом Высокого Лопушандизма, радостным приятием всего живого, независимо от планетарного происхождения, семейства, вида, подвида, расы и национальности, мы не могли не осознать, как уродует лопушандскую душу презрительное отношение к барахляндцу. Мы по нескольку суток обсуждали с нашими лопушандскими друзьями все тонкости и сложности возникшей проблемы.

Никогда не забуду нашего разговора с Лопухом-у-дороги, лопушандцем, прославившимся своими спиралевидными построениями фиолетовых и розовых тонов с восхитительными вкраплениями Высокого Смысла. Мы спросили без обиняков:

– Не находите ли вы, что презрительное отношение к барахляндцу есть не что иное, как неосознанное желание скрыть свою заинтересованность в этом простодушнейшем из разумных существ?

– Да хранит нас Высокий Смысл! – воскликнул Лопух-у-дороги, хрустя в волнении пальцами. – Признаться, я тоже мучительно и подолгу об этом размышляю. Неужели за этим стоит наше корыстолюбие? Неужели мы заражены мелочными соображениями?

– Еще как! – ответили мы беспощадно. – Мы подогреваем в простодушном барахляндце страсть к вещам и попрошайничеству. И во имя чего? Нашей низменной потребности дарить материальные ценности!

– Это так! – горько согласился Лопух-у-дороги.

Он нам признался, что сам недавно раздарил портфель пуговок, анализируя при этом свое душевное состояние. Но это не самое страшное: ему стало известно, что многие лопушандцы понуждают барахляндцев совершать поступки, которые они сами совершить не могут. Вот только вчера его сосед, Лопух-под-солнцем, за три пуговки склонил одного барахляндца, чтобы тот обозвал его, Лопуха-у-дороги, тупицей.

– Вы понимаете, что это значит? – спросил Лопух-у-дороги. – Это самая изощренная форма эксплуатации.

Мрачное подполье лопушандской души открылось нам. Мы тут же высказали сорок три соображения по поводу открывшегося. Лопух-у-дороги ответил двумя возражениями на каждое из наших соображений. Он упрекал нас в том, что, гонясь за истиной, мы забываем о Высоком Смысле. А в кого мы все превратимся, если перестанем поверять каждую нашу мысль Высоким Смыслом?

Мы дискутировали трое суток, выбрасывая пивные бутылки в сад через окно. Выяснилась какая-то общность наших позиций: и мы и Лопух-у-дороги сходились на том, что проблема эта очень сложная и что презрительное отношение к лопушандцам противоречит Высокому Смыслу. Мы закончили дискуссию усталые, но довольные: хотя истина была еще далеко, мы, несомненно, к ней приблизились.

К следующей дискуссии с двумя лопухами – Лопухом-за-окном и Лопухом-над-колыбелью – мы готовились три месяца: очень трудно было сформулировать наши соображения так, чтобы не пострадал Высокий Смысл. Мы с Чу уже понимали, что не сможем покинуть Лопушандию раньше, чем отыщется истина. И чтобы подбодрить себя, мы после целого дня работы говорили:

– Вы чувствуете? Она сегодня приблизилась.

Но однажды, когда мы оттачивали сто восемьдесят шестое наше соображение, Чу сказал:

– Егоров, вы, конечно, уже поняли, что нам никогда не покинуть Лопушандию? – И он заплакал. Я кивнул и тоже заплакал.

– В конце концов, Чу, – сказал я, – это наша планета. Ведь мы настоящие лопушандцы.

Он согласился со мной, но тут же признался, что иногда ему нестерпимо хочется на Барахляндию, где с тебя сдерут последний пиджак, где можно за пуговку выпить и поесть, подружиться и расстаться всего за один час, где не отличают своекорыстия от бескорыстия, где никаких сложностей и где никому не приходит в голову, что существует Высокий Смысл.

– Чу, – сказал я, – меня тоже туда тянет. Не означает ли это, что все мы немного барахляндцы?

Так родилось сто девяносто четвертое, самое беспощадное наше соображение.

Наша дискуссия с двумя Лопухами собрала большую аудиторию. Она проходила блистательно. Но на исходе третьих суток, когда мы с Чу добрались до сто девятого нашего соображения, ни на минуту не забывая о Высоком Смысле, перед нами предстали наши жены. Разгневанные, с руками в бока, они смели сто девятое наше соображение всего несколькими фразами:

– Мы воспитываем детей! Мы сбились с ног по дому! А они здесь едят бутерброды и распивают пиво!

Мы спрятались от них в собственные мысли, но они тут же восстановили контакт с нами при помощи щипков и щекотания.

– Уши себе отрастили! – было сказано нам, когда мы объявились из нашего укрытия. – Не мужья, а летучие мыши!

За уши они нас вывели из дискуссионного зала. Что мы могли? Мы заковали себя в броню иронии. Мы улыбались: вот она жизнь! Мы смеялись над собой, над женами, над обстоятельствами – а что еще может сделать лопушандец, вышибленный из своих мыслей?

Через неделю мы орудовали пылесосами и помогали делать уроки нашим детям, а нашим женам удалось благодаря этому выкроить время на посещение парикмахерской и косметического салона. Лопушандская ироничность все еще кривит мои губы. И все же надежда добраться когда-нибудь до истины не покидает меня. Да поможет мне Высокий Смысл!

Я прочитал эту историю и вспомнил, как папа часами спорит со своим закадычным другом Петей Башем, как они во время этих споров едят бутерброды и пьют пиво, – папа смеялся и над лопушандцами, хотя и понимал, что на всю жизнь останется лопушандцем.

О том, как завершилась история нашей темы. Здесь вы получите последний совет – касающийся того, как лучше всего прощаться

Итак, мама обзвонила всех наших приятелей, но никто из них не сказал: «Между прочим, твой муж у нас ночевал». Стало ясно: папа находится у своей мамы, у моей бабушки номер два, – мы опасались козней.

Бабушка номер два не похожа на бабушку номер один: она не умеет вкусно готовить, не называет меня «внучек», иной раз даже забываешь, что она родной человек.

Как-то бабушка номер один ей сказала, что папе должно нравиться жить в нашем доме – в коврах. Бабушка номер два на это ответила, что у нее он рос без ковров, но зато всякому видно, что он честный человек.

– Здесь в честности тоже разбираются, – заметила бабушка номер один, но бабушка номер два так хмыкнула, как будто большей нелепости ей слышать не приходилось.

Ужасно неделикатно получилось: можно было подумать, что в нашем доме вообще о честности не слышали. По-моему, обе мои бабушки смешные: одна носится со своей честностью, другая – со своими коврами.

По дороге в школу я встретил десятиклассника, у которого отец защитил докторскую диссертацию. Раньше, когда он мне попадался на глаза, я говорил себе: «Ничего, у нас тоже есть тема». Но теперь мне было ясно: нашу недиссертабельную симпатюшку понимающие люди вряд ли темой признают. Для них это не тема, а наши разбитые надежды. Я пригляделся к десятикласснику: до чего самоуверенный! Нет, не признает.

В школе я был весел. На перемене я притоптывал ногой и насвистывал. Я уверен: никому из моих недоброжелателей не пришло в голову, что у нас дома неблагополучно. Только одна Света поняла. Она спросила:

– Что у тебя случилось?

– Как ты догадалась? – спросил я.

– Еще бы не догадаться! У тебя нога дергается, а губы судорогой сводит.

– Тебе я могу сказать, – ответил я. – Больше никому! Мы хороним тему. Дом трещит и может развалиться.

– Я поняла, – сказала она, – хоть ты и говоришь загадками.

Прямо из школы я помчался к бабушке номер два. Я не застал ни ее, ни папы, ни бабушкиного малосимпатичного соседа, который, когда открывает мне дверь, то всегда дает понять, что я ему надоел своими звонками.

Я позвонил домой и спросил, не возвращался ли папа. Бабушка не ответила, а велела мне идти обедать. Но я и не подумал возвращаться в дом, который стал совсем унылым. Я вспомнил о Танюшке, о том, что на дереве в ее саду еще остались несорванные яблоки. Но дело, конечно, не в яблоках было: я решил поближе посмотреть, что это за жизнь такая – без отца.

Танюшка мне обрадовалась. Она сказала:

– Ты нас совсем забыл – дед все время спрашивает о тебе.

Яблок на дереве осталось совсем мало. Я управился за десять минут. Я сказал Танюшке:

– Хорошо бы посмотреть, как вы живете.

Она повела меня в дом.

Оказалось, Танюшкин дед чуть ли не обижался на меня. Это выяснилось потом, когда мы поели печеной картошки и сыграли партий пять в домино.

– Ты не понимаешь старых людей, – сказал он. – Ты ушел – и забыл. А я помню.

– Да, – сказала Танюшка. – Я тоже. Мы в игру играли, будто ты к нам пришел и делаешь у нас уроки. Мы тебе не мешали.

Тогда я спросил Танюшкиного деда, почему это он ни разу из дома не вышел, когда я у них во дворе бывал. Он ответил, что никому не навязывается. Вот если бы я вошел и представился, тогда другое дело. Очень он мне показался обидчивым и церемонным. Но такой уж это дом.

Я видел: им не хочется, чтобы я уходил. Я пробыл у них до прихода Танюшкиной мамы.

Ничего утешительного для себя я в этом доме не увидел: отца не хватало, как ни прикидывай.

Я стал подмечать, как много отцов ходит по улицам – лопушандцы, барахляндцы. Попался чей-то подвыпивший папа, попался папа седой, папа в мятом пиджаке и папа с перебинтованной рукой; у входа в гастроном трое пап говорили о футболе. Сам не знаю, как это получилось, я довольно долго шел за одним смешным длинноносым папой: он нес в авоське пакеты с продуктами, торопился, что-то напевал под нос. Наверно, дома он будет эти пакеты по одному доставать, разворачивать, масло он обязательно понюхает, проверит, свежее ли, и даст понюхать своему сыну, а тот скажет: «Свежее» – и им даже в голову не придет, что может быть как-то по-другому.

Я надеялся, что среди всех этих пап и своего увижу.

Но увидел я маму – в скверике, возле той самой церквушки, в которой овощную базу устроили. Она сидела со скрещенными на груди руками, задумчивая, с повернутой головой, как будто собиралась в профиль фотографироваться.

Она не сразу меня заметила, потом все-таки взглянула на меня и сейчас же отвернулась – боялась, что фотограф рассердится.

– Папа хочет с тобой поговорить, – сказала она. – Он уходит от нас.

Я сел с ней рядом.

– Никуда он не уйдет, – сказал я и почувствовал, что нижняя губа у меня дрожит. А мама, положив на скамейку что-то, что было зажато у нее в кулаке, проделала то, что она делает всегда, когда я под рукой у нее оказываюсь: взяла меня обеими руками за голову и начала осмотр. Она проверила уши, расстегнула рубашку и под рубашкой осмотрела, зачем-то подула мне в затылок, как будто я курица, которую покупают, поерошила волосы, поправила брюки под ремешком – и осмотр был закончен. Я заметил, что на скамейке лежит то самое письмо, которое папе прислала ученица.

– Иди, – сказала мама, – он у бабушки. Я буду тебя ждать.

Дверь мне открыла бабушка номер два. Когда мы шли по коридору, она коснулась моего плеча. Я отстранился: пока еще не сирота.

Папа сидел на диване и курил. Он показал глазами, чтобы я сел справа от него. Я ему улыбнулся: ну и номер ты выкинул! Губа опять задрожала. Пришлось прикусить ее: она мне мешала выглядеть жизнерадостным. Бабушка принесла мне голубцов, я их съел.

– Мы будем с тобой видеться каждый день, ладно? Сюда приходи, а я тебе звонить буду.

– Ты что! – сказал я.

Бабушка вышла из комнаты – наверно, всплакнуть.

Я встал с дивана, взял папу за руку и потянул к двери. Я заглядывал ему в глаза и улыбался. Он покачал головой, и я понял, что так ничего не выйдет. У Генки Куксина, моего одноклассника, ушел отец, так Генка, по-моему, даже не удивился: он с дерева падал, под машину раз попал, обе ноги в гипсе были, с ним всякое может произойти, он уже это знал. А я такое понять не мог. Конечно, ошибка произошла, и сейчас все выяснится.

– Это из-за темы, да? – спросил я. И стал объяснять папе, как это глупо бросать из-за темы родных людей. Если бы я был отцом, я бы так не поступил.

Папа попросил, чтобы я подал ему портфель – он на полу стоял, у самой двери, тот самый, который дед ему купил. Папа вытащил из портфеля папку, раскрыл, и я увидел ее: две буквы «ф» рядышком и волнующее слово «ЭВМ». Я не знал, что она так разбухла. Вначале шли страницы, отпечатанные на машинке. Я полистал их, красиво располагались абзацы, формулы были вписаны фиолетовыми чернилами. Почерк был не папин. Как будто сама тема обеспечила себя формулами. Обидно было, что отпечатанных страниц немного. Дальше было от руки: тоже формулы, какие-то вычисления, на полях кое-где стихи попадались. Видно, папа по памяти записывал. «Никому ведь я не продал ни души, ни тела». «Начитался! – подумал я. – Хороший сын не должен своего отца и близко к стихам подпускать».

– Тут речь должна была идти о том, – сказал папа, – что внедрение ЭВМ на одном заводе принесло замечательные результаты. Никто в этом не усомнится. Статья даже в газете была. Так решено считать: как задумано, так и получилось. Но, понимаешь, ничего не получилось. Вот тут я все подсчитал. – Папа отделил листы, написанные от руки. – Не сумели. Если бы можно было защитить диссертацию о том, что внедрение ничего не дало, потому что то-то сделали не так, а того-то не сделали, – это было бы полезным делом. Но таких диссертаций защищать не принято…

Все было понятно: к папе прицепилась правда. Я старался не думать о том, как бы славно у нас сложилось, если бы папа разочек решился соврать. Всего разок! Ну, если ему этого не нужно, так для родных людей. О нас надо было думать! Папа понял, какие слова у меня просятся на язык.

– Я пытался, – сказал он и показал мне листы, отпечатанные на машинке. – Знаешь, что это означает? Рекомендовать и другим заводам делать так же. Я тянул… Три года не мог принять решения. У нас такой благополучный дом. Но я, конечно, знал, что никогда этого не сделаю. Ты думаешь, наверно, что самое страшное – это смерть? Нет, бессмысленность.

– Ладно, – сказал я. – С темой покончено – пошли домой.

– Не выйдет. Таким я в доме не приживусь. Не монтируюсь. Отторгает меня дом. Ты понял, в чем дело? Все должно быть по-другому. Я уже ушел из НИИ. Поступил на работу в школу. Я ведь учитель. Это у меня получалось. Почему я столько лет не тем занимался? Какие мы медлительные. Почти сорок лет жизни я потратил на то, чтобы научиться принимать решения.

Я им залюбовался: лопушандец говорил о Высоком Смысле. Он принял решение, объяснял он, и все встало на свое место. Он сразу же осмыслил значение свершившегося. Он, как умел, участвовал в жизни и потому имеет отношение теперь ко всему. Я вряд ли сумею передать, что он говорил. Выходило, что пакость, которую он устроил себе и родным людям, полна Высочайшего Смысла: на всю Вселенную распространяется, имеет отношение к каждой звездочке, видимой нами и невидимой! Но и это еще не все. Он намекнул, что имеет отношение ко всем временам: к прошлым и будущим. Все он в себя вобрал, совершив эту пакость. Честное слово, он это говорил! Он твердил, что постиг смысл поступков. Пока он это твердил, на земле люди совершили поступков больше, чем звезд на небе. Всяких: хороших, плохих, объяснимых, необъяснимых, – кто может разобраться во всем этом? Один я пытаюсь. Но ясно мне пока только одно: необъяснимые поступки люди совершают потому, что иначе не могут. Просто наш дом стал жертвой Высокого Смысла.

И еще я понял: необъяснимые поступки, Высокий Смысл – они делают людей красивыми. Я никогда не любил его так сильно! Какое барахло, по сравнению с моим отцом, Мишенькин отец с защищенной темой, «Жигулями» и привычкой подмигивать. Даже сравнивать неприлично. А я завидовал Мишеньке. Почему я ни разу никому не сказал, что горжусь своим отцом?! «Быстроглазый папку проглядел», – подумал я. Я поцеловал его, обнял за шею, прижался щекой к щеке, я пытался его приподнять с дивана. Я наметил путь прямо к двери, но у меня силенок не хватило. Лопушандцев приятно любить: если уж улыбка, так улыбка; если ты прижмешься к лопушандской щеке, ты знаешь, что это не просто так – он не сидит и не ждет, когда это кончится.