Текст книги "Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки"

Автор книги: Гавриил Левинзон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

О том, как я был пропагандистом чтения и вслед за тем, продолжая заниматься исследовательской работой, обзавелся родным человеком

На ватмане появилась новая колонка: влюбленность. Я знал, что во влюбленном состоянии человек совершает самые невероятные поступки. Я вспомнил, как бывший телефонщик Сероштан, влюбившись в Ирку Капустину, начал есть в большом количестве мел. Он ел его только тогда, когда Ирка на него смотрела, в остальное время был нормальным человеком. Припомнились мне и другие случаи – из литературы. Особенно интересным был случай про одного влюбленного, который влезал на деревья в парке и очень сожалел, что не может немедленно прыгнуть с парашютом. Этот же влюбленный дал одному человеку пять рублей только потому, что человек попросил у него на трамвай. Ясно было, что во влюбленном состоянии люди склонны к безумию и ужасающей, преступной щедрости.

Пора уже было заняться чтением литературы, чтоб подготовиться к разговору со Светой Подлубной. Во время этого разговора я и выясню, влюблен я в нее или нет.

Я знал, что некоторые люди с темой работают в библиотеке. Мне не хотелось от них отставать, я решил просмотреть несколько номеров журнала «Наука и жизнь» в читальном зале.

В библиотеку я решил идти дворами. Я знаю дорогу дворами от начала нашей улицы до самого нашего дома. Кое-где надо в дыры протискиваться, перелезать через ограды; собаки лают, кошки шарахаются, люди из окон и с балконов смотрят на тебя: что за человек?

В одном из дворов я надолго задержался: у основания ограды там была навалена большая куча макулатуры – наверно, жильцы для школьников нанесли: журналы «Вопросы философии» и «Вокруг света», книжки с обложками и без обложек, исписанные тетради. Все это могло вполне заменить библиотеку. Я начал рыться, перелистывать и решил прочесть статью в журнале «Вопросы философии». Статья оказалась интересной. В ней высмеивался то один философ, то другой: все они ни шиша не понимали, но тщились доказать, лезли в философию со своими буржуазными представлениями. Особенно досталось одному буржуазному апологету, который не хотел признаться, что он защитник капитала. По-моему, после этой статьи апологету только одно остается: бросить философию и заняться общественно полезным делом. Я эту статью читал с шариком в руке, как читают папа и Леня Сас. Смешные места я подчеркивал. Не было, наверно, в доме человека, который бы с балкона или из окошка хоть раз не взглянул на меня и не подивился моей любви к чтению. Один пенсионер вышел на балкон на минуту, но, как только увидел меня, велел внучке принести себе меховую безрукавку, уселся на стул и уже не спускал с меня глаз; на другом балконе мама сказала сыну:

– Вот видишь, как мальчик читает, а тебя книжку не заставишь взять.

Кончилось тем, что она своего сына отлупила за то, что он целый день без дела слоняется.

У нас большущая библиотека. Дед может достать любую книгу, хоть Жорж Санд, хоть «Библиотеку приключений». Раньше папа ему записывал, в каких еще книгах дом нуждается. Но однажды он взглянул на наши книги и сказал:

– Мне этого не прочесть за всю мою жизнь.

После этого он перестал просить деда доставать книги. Мне он частенько говорит:

– Почему ты так мало читаешь? Если б в твоем возрасте у меня было столько книг!

Я отвечаю, что люблю только английские книги: «Остров сокровищ», «Лунный камень», «Собаку Баскервиллей». Но и английские книги я читаю лишь иногда, когда с телефонщиками рассорюсь. В остальное время мне хватает своих историй – про Дербервиля. Если бы все эти истории записать, то получилась бы книга потолще «Лунного камня».

Я кончил читать статью и записал в дербервилевский блокнот два интересных слова: «квазитеория» и «квинтэссенция». Может быть, Света Подлубная тоже интересуется этими вещами, тогда хороший разговор получится. Но только вряд ли: она специалист по журналу «Наука и жизнь».

Чтобы жители дома не подумали, что я не такой уж хороший читатель, я решил прочесть еще что-нибудь. Выбрал книжку без обложки, перелистал и наткнулся на того самого «Ревизора», которого мы ставили. Я стал искать в этой книжке рассказ от первого лица: когда человек сам о себе рассказывает, то, по крайней мере, знаешь, что он жив останется. От первого лица нашлась одна история, но она была о сумасшедшем. Я не чокнутый, чтоб такое читать. Я решил прочесть историю с непонятным названием «Вий».

Сразу же стало ясно, что добром здесь не кончится. Хоть писатель и шутил, но чувствовалось: что-то он приготовил. Мне понравилось, как бурсак рыбу стащил, а когда ведьма уселась на него верхом, вот тут уж я решил быть начеку, а то еще, чего доброго, и со мной то же самое случится. Мне, правда, не очень понравилось, как бурсак себя вел после того, как ведьма превратилась в красивую девушку. Тут, по-моему, он должен был удивиться, помириться с ней, влюбиться в нее и уговорить перестать заниматься колдовством. Но он этого не сделал и поплатился. Никогда еще мне так славно не читалось, я только вздрагивал, когда мне казалось, что ко мне подкрадывается нечистая сила. Человек, которого наказала мама, бросал в меня с балкона огрызками яблок – я не обращал внимания. Страшно окончилась эта история! И зачем он поднял глаза? Ведь его же кто-то предупредил: «Не смотри!» Надо было послушаться. Бестолковый. Одно утешение: все эти ведьмы и колдуны тоже погибли.

Во дворе появилась дворничиха и стала меня просить, чтобы я унес все эти книжки и журналы, раз они мне так понравились. Я взял стопочку «Вопросов философии», перетянутую шпагатом, и свою любимую книжку.

– Остальное, – сказал я, – потом заберу.

Я надул дворничиху. Да и неизвестно было, дворничиха ли она. Может, тоже ведьма. Хотел бы я знать, зачем ей метла понадобилась? Я обошел ее стороной, чтоб она не могла вскочить на меня верхом. Уже темнеть начало, и ей вполне могло прийти такое в голову.

На улице мне встретился парень, очень похожий на того бурсака, который так глупо погиб. Старинная церквушка, мимо которой я хожу каждый день, оказалась той самой – это в ней все случилось, поэтому там и устроили овощную базу. Я понял, что по улице надо ходить с оглядкой и не встревать в разговоры. Я еще раз пожалел, что атеистическое воспитание в нашей школе поставлено скверно: стоит человеку прочесть хорошую историю и он уже во власти суеверий.

Я позвонил Свете Подлубной. Мне было трудно объяснить, чего это вдруг мне вздумалось с ней встретиться. Я повторял:

– Нужно поговорить, понимаешь?

– О чем?

– Увидишь, – сказал я. – Об интересном.

– Ладно, – сказала она, – раз ты так хочешь. Только смотри не затевай ничего такого… Я ведь тебя знаю, Быстроглазый.

Она расхохоталась, когда увидела меня с моей любимой книжкой и стопкой журналов.

– Что это значит? – спросила она. – Ты очень странный последнее время.

Я объяснил:

– Вот шел и увидел: хорошая литература валяется.

– Все равно странно. Предупреждаю: если ты опять начнешь по-английски, я уйду.

– Да нет, – сказал я. – Просто поговорим об интересном.

Я повел ее в скверик, что возле той самой церквушки, в которой нечистая сила погубила бурсака.

– Какая все же интересная литература у нас валяется, – сказал я и стал рассказывать об апологете капитала, который решил философией заниматься, но не шиша в ней не смыслит.

Света очень заинтересовалась, спросила, где этот апологет живет.

– Может быть, все-таки его нужно подучить, – сказала она. – Нельзя же сразу на общественно полезные работы только из-за того, что он апологет.

Я согласился. Когда человек доброе говорит, с ним приятно соглашаться. Я рассказал, какая история приключилась с бурсаком, сказал, что мне жаль было ведьму, когда она превратилась в красивую девушку. Света поняла, что я тоже в доброте разбираюсь.

– Ты правильно рассуждаешь, – сказала она.

Я подумал: «Пора проверять» – и приступил. Все получилось замечательно: она входила в наш дом, как входит мама – расстегивая пальто на ходу и улыбаясь; она почесывала нос, за который я ее когда-то дернул давно, когда мы были еще детьми. Я присмотрелся к квартире: наша.

– Что ты так на меня смотришь? – спросила Света.

Передо мной сидел родной человек. Я в этом не сомневался. Это такая редкость: родные люди на улице не валяются. Родного человека надо хватать и тащить в дом. Лучше бы прямо сейчас. Но ведь она еще не понимает, что будет моей женой.

– Да что ты так на меня смотришь? Перестань!

– Хорошо, – сказал я. – Я не смотрю, я задумался. Вот я записал интересные слова – «квазитеория» и «квинтэссенция». Ты что-нибудь в этом смыслишь? Давай поговорим.

Но она в этом не разбиралась. Она сказала:

– О пульсарах – пожалуйста. Или, если хочешь, о загрязнении атмосферы.

– Ладно, – сказал я. – Начинай.

– Нет, ты начинай. И не смотри на меня так. Ты что, загипнотизировать меня хочешь? Имей в виду: я еще не совсем тебе доверяю.

– В сущности, – начал я, – если вдуматься, в смерти нет ничего трагического…

Я и сам не понял, как это получилось. Все дело, наверно, в том, что мне припомнилась замечательная тема из второй части концерта Сен-Санса. И я пересказал ей наш разговор с Сен-Сансом, который мы вели, когда я в последний раз навестил Геннадия Матвеевича: откуда-то травка взялась, голубое небо и две тучки. Тучки я припомнил – это были те самые, которые украшали небо в филателистический праздник, – опять их начало размывать, сквозь них просвечивала синева, и очень жаль, сказал я, что они скоро исчезнут, потому что, хотя и другие тучки появятся, но таких уже не будет. Удивительно грустно выходит: были тучки – и нет, но тогда откуда же берется радость?

Теперь уже она смотрела на меня не отрываясь.

– Быстроглазый, – сказала она. – Ты совсем не такой, как я думала. Ты так хорошо в музыке разбираешься.

– Пустяки, – сказал я, – два года занимался с учителем. И потом, дома у нас регулярно концерты. Но главное, мы с Геннадием Матвеевичем два раза в месяц прослушиваем что-нибудь новое и обсуждаем. Этот человек ко мне очень привязан.

Я решил, что не лишним будет при случае показать Свете паркеровскую ручку и объяснить, как она мне досталась. Я сказал:

– Теперь уж ты на меня смотришь.

– Быстроглазый, – сказала Света, – а ну-ка признавайся! Ты прикидывался пронырой, да? Разыгрывал всех? Я же знаю, ты любишь такие шутки. Я поняла это: мне один человек много интересного о тебе рассказал.

Я бы мог ответить: «Разыгрывал», но мне не хотелось врать. Я знаю правило: родному человеку не врут. Но не мог же я ей сказать, что сам не понимаю, что со мной. Только догадываюсь: что-то во мне переменилось, самому удивительно и страшновато. Света сама догадалась.

– Нет, – сказала она. – Этого не может быть. Просто тебе надоело быть несерьезным. Такое случается. То же самое произошло с принцем Генри. Ты читал Шекспира? Ему надоело быть несерьезным – я так радовалась за этого человека! – Она поежилась.

Я снял пиджак и накинул ей на плечи: пора было начинать заботиться о родном человеке. Я проводил ее до самого парадного. Мне подумалось, когда мы прощались, что нужно бы ее чмокнуть в щеку, а то прощаемся, как чужие. Но я удержался, и, по-моему, правильно поступил: она же еще ничего не понимает – начнет нервничать, а это ни к чему. Я просто пожал ей руку и ушел.

Вечер стоял по-настоящему осенний, темень сливалась вверху с беззвездным небом, фонари светили как будто только для себя, не позволяя теплому и светлому растекаться, прохожие выныривали и погружались, и приглушенно доносилось из какого-то окна музыкальное размышление на четырех инструментах о том, что радость обманчива, но и горести тоже недолговечны. Я не знал, кто это со мной заговорил – Шуберт ли, Сен-Санс? Я поддакивал, кивая головой, хотя и недоумевал: что за разговор такой? Странно. Самое время было исполнить мне песенку: «Видно, я любимую нашел…»

Но когда я пришел домой, я понял, что меня подготавливали. Дом наш был потрясен и находился в полуобморочном состоянии: полы на кухне сами собой скрипели, пахло корвалолом, каплями Зеленина и еще каким-то лекарством, которого в нашем доме раньше не потребляли. Дед сидел у стола, пригвожденный к стулу какой-то нестерпимой мыслью; мама расхаживала от двери к окну, и всякий раз, когда она делала разворот у окна, бабушка в соседней комнате горестно вздыхала. На столе лежали раскиданные листки – я их сразу же узнал: те самые, папины, то, что он вместо темы печатал. Папы не было.

В эту ночь он не ночевал дома.

Утром мама начала обзванивать наших приятелей, чтобы выяснить, не заночевал ли папа у кого-нибудь из них. А я еще раз перечитал то, что папа напечатал на машинке, и мне опять понравилось. Я аккуратно сложил листки, заколол их скрепкой и спросил маму:

– Неплохо, правда?

– Ты считаешь, – спросила она, – что человек в его возрасте может себе позволить такие шуточки вместо диссертации?

Здесь я прерываю рассказ о папином исчезновении и его поисках, потому что настало время рассказать…

О лопушандцах и барахляндцах

В тридцать пять лет папа добился самой большой лопушандской удачи. Нужно было видеть, как этот удачливый человек выбежал из шахматно-шашечного клуба, перешел улицу и купил в табачном киоске две сигареты. Одну из них он сразу же выбросил, а другую прикурил у человека очень неудачливого, с синяком под глазом и в стоптанных туфлях. Потом мы с папой быстро шли по улице, хотя нам некуда было спешить, – нас подгоняла удача. Это был день, когда папа стал чемпионом области по стоклеточным шашкам и когда он начал печатать на машинке, купленной дедом.

Мы встретили трех дедушкиных приятелей: двух больших и одного большущего. Каждому из них я рассказал о нашей удаче.

Первый большой приятель деда засомневался, удача ли это. Он поглядывал на папины новые красивые туфли и рассказывал о своем сыне, который в шашки не играет, диссертаций не пишет, а зарабатывает в три раза больше папы. Он поинтересовался, сколько папе заплатили за нашу удачу. А когда узнал, что за лопушандские удачи ничего не платят или платят самую малость, даже как будто обрадовался и спросил, где папа купил такие туфли.

Второй большой приятель деда тоже задал вопрос:

– Сколько вам за это заплатили?

Но он не обрадовался, как первый, а огорчился и утешил папу. Он тоже все смотрел на папины туфли, что-то соображал и наконец закинул удочку: не может ли дед и ему такие же достать?

Третий – это был большущий приятель деда, – глядя на папины туфли, сказал:

– Я слышал, за это дело не платят. Но зато в газете заметка будет. Не забудьте показать на работе.

Он так и не посмотрел на нас: не мог оторвать глаз от туфель. Когда мы распрощались с большущим приятелем деда, я понял, что надо было хвастаться не лопушандской удачей, а туфлями.

Дома папа заперся в комнате, отведенной для темы, и мы услышали, как застучала машинка. Все подумали одно и то же: дело пошло!

На следующий день я порылся в папиных бумагах и нашел историю, которая называется

Барахляндия

Барахляндия – самая странная из планет нашей галактики: там я лишился всех своих одежек, но зато приобрел многих друзей.

Однажды я получил радиограмму от своего старинного друга Коротышки Чу. (Это не кто иной, как знаменитый путешественник Николай Чуркин. Но все мы, его друзья, называем его Коротышкой Чу, поскольку считаем, что его фамилия для него слишком длинная.)

«Дружище Егоров! – говорилось в радиограмме. – Я не могу покинуть Барахляндию. Пожалуйста, помогите мне. Я не хочу официально просить о помощи, иначе о случившемся станет известно моей жене…»

Через шесть дней я посадил свой ракетолет рядом с ракетолетом Коротышки Чу. Я ступил на Барахляндию: планета как планета. Справа виднелись барахляндские горы со снежными шапками, слева – барахляндский город с довольно высокими строениями; ноги мои ступали по барахляндской траве, а в нескольких метрах от меня пролегала дорога, на вершок покрытая пылью, с канавами по обеим сторонам. В одной из канав я обнаружил Чу. Вид его был ужасен: худой, небритый, грязный, он спал, свернувшись калачиком, как бездомная кошка… Тут же, в канаве, стояла рация.

Я стал будить Чу. Он долго не просыпался, мычал. Когда же наконец проснулся, то бросился в мои объятия с восклицанием:

– Ах, это вы, дорогой Егоров!

Мы уселись на краю канавы. Чу сейчас же спросил, не найдется ли у меня чего-нибудь поесть. Я дал ему бутерброд, который захватил на всякий случай. Чу с жадностью набросился на еду, бормоча, что уже больше недели питается кислыми барахляндскими ягодами.

– Чу, – спросил я, – почему вы не запаслись провизией?

– Она в ракетолете, – ответил он. – Погодите, я доем и все объясню.

Он быстро управился с бутербродом, попросил у меня флягу, напился. Он сказал:

– Егоров, я не должен был вызывать вас на эту планету: вчера мне стало ясно, что отсюда невозможно выбраться. Идемте, вы сейчас все поймете.

Он подвел меня к своему ракетолету, здесь я увидел барахляндца, который сидел на траве и держал правую руку на винтовке.

– Привет тебе, почтенный барахляндец! – сказал я, как требовал межпланетный обычай.

Барахляндец ничем не обнаружил, что услышал мое приветствие.

– Этот человек… простите, барахляндец, – начал объяснять Чу, поставлен здесь для того, чтобы не впускать меня в ракетолет… пока я не обзаведусь на Барахляндии друзьями. Барахляндцы называют свою планету планетой дружбы. Они свято чтут старинные обычаи, и в дальнюю дорогу на этой планете имеет право отправиться лишь тот, кого провожают друзья. Определенное количество, заметьте, Егоров.

– Чу, – спросил я, – вы, надеюсь, узнали, сколько должно быть друзей? Я думаю, что на планете дружбы не так уж трудно будет подружиться.

Чу рассмеялся нервным смехом много испытавшего человека.

– В том-то и дело, Егоров, – сказал он, – что я не встречал еще разумных существ, менее пригодных для дружбы. Стоит появиться в барахляндском городе, как они начинают обрывать пуговицы с твоей одежды и без конца выпрашивают что-нибудь. Они до того странные, что просят, чтобы я отдал им свои одежки, а сам остался в трусах. Я пробовал подружиться с некоторыми из них, заводил с ними дружеские беседы, но все мои попытки оканчивались одним и тем же: послушав меня немного, барахляндец просил, чтобы я ему подарил свои брюки, или куртку, или еще какую-нибудь вещицу. И в этих условиях, Егоров, каждому из нас нужно подружиться с шестью барахляндцами. Вот я составил список: чтобы отправиться в дальнюю дорогу, барахляндец должен быть провожаем приятелем, большим приятелем, большущим приятелем, другом, закадычным другом и старинным дружищем. А где взять старинного дружища и закадычного друга? На это нужно время! Егоров, простите, что я вас вызвал сюда. Мы в безнадежном положении!

Я стал успокаивать Чу. Я говорил, что, конечно, обычаи этой планеты странны, но надо приглядеться к ним поближе.

– Давайте, Чу, – сказал я, – для начала попробуем обзавестись приятелем.

– Почтенный барахляндец, – обратился я к часовому, – не согласитесь ли вы стать моим приятелем?

На этот раз барахляндец меня услышал. Теперь он не отрываясь смотрел на мои туфли. Приятелем? Нет, черт возьми! Он хочет стать моим закадычным другом. Да что там! Старинным дружищем… Если, конечно, я подарю ему свои туфли. Я не подал виду, что слова его покоробили меня. Я снял туфли и отдал их барахляндцу.

– Вот видите, Чу, – сказал я, – положение не такое уж безнадежное.

Барахляндец сейчас же сбросил с ног свою барахляндскую обувь, надел мои туфли, потом он обнял меня, расцеловал и сказал, что никогда еще не было у него такого преданного старинного дружища. Я с изумлением увидел, что он прослезился. Ни один человек не в состоянии был бы выказать столько знаков дружбы: барахляндец улыбался, заглядывал мне в глаза, похлопывал меня, поглаживал, обнимал за плечи и еще объяснял, как нам обзавестись на Барахляндии нужным количеством приятелей и друзей.

– О! Не беспокойтесь, – приговаривал он, – на Барахляндии знают толк в дружбе. У вас будет столько преданных друзей, сколько вам понадобится.

Я и не заметил, как растрогался – стал тоже заглядывать барахляндцу в глаза, похлопывать его, поглаживать и даже один раз чмокнул его в щеку, на что он мне ответил радостным и благодарным взглядом.

Скоро мы с Чу шли по дороге в направлении барахляндского города, держа каждый в руке листок картона, на котором барахляндскими буквами было написано:

ИЩУ ДРУЗЕЙ И ПРИЯТЕЛЕЙ

ЗА ПРИЛИЧНОЕ ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ.

Едва мы вступили в барахляндский город, как нас окружило множество барахляндцев: они теснились вокруг нас, отталкивали друг друга, похлопывали нас, заглядывали нам в глаза и наперебой предлагали нам свою дружбу. Я заметил, что лишился двух пуговиц. Оставшиеся пуговицы я сам оборвал, смекнув, что они могут понадобиться для приобретения друзей и приятелей.

И вот мы с Чу стояли в одних трусах в окружении счастливо улыбавшихся нам барахляндцев – наших новых приятелей и друзей. Особенно радостно улыбался мой закадычный друг. Он то и дело подтягивал брюки, которые минуту назад были моими. Мне было немного совестно: брюки были широковаты ему в поясе. Я сказал своему закадычному другу об этом.

– Да брось ты! – ответил он. – Я их с радостью подтягиваю.

Барахляндцы сообщили, что теперь нам всем вместе нужно посидеть в трактире – так на Барахляндии положено расставаться. Я сказал, что у нас с Чу нет денег.

– Нашел о чем беспокоиться! – ответили мне.

Мы направились в трактир «Дружба навеки». Наши новые друзья по очереди шли с нами в обнимку, показывали на нас прохожим и говорили:

– Посмотрите на этих благородных барахляндцев: для друзей они готовы снять с себя последнюю одежку.

Прохожие нам аплодировали. В трактире мы уселись за большим столом. На столе появилась одна из моих пуговиц, которую трактирщик смахнул в карман своего передника. Он принес нам еды и напитков. Мы славно провели время в обществе своих новых друзей. Мой закадычный друг не один раз принимался плакать. Он говорил, что не может удержаться от слез, когда думает о том, что мы расстаемся навеки. Мне тоже взгрустнулось.

Мой большущий приятель неодобрительно поглядывал на старинного дружищу Чу. Он говорил, что это какой-то на редкость бесчувственный барахляндец: знай ест, пьет и хоть бы раз всплакнул. Старинный дружище Чу обиделся. Он сказал, что никому не видно, что делается у него здесь, – и ударил себя в грудь. После этого он так разрыдался, что все бросились его утешать, в том числе и мой большущий приятель. Я боялся, что тоже разрыдаюсь. Поэтому я налегал на еду и питье. Должен сказать, что это неважное средство от плача, – я все равно расплакался. Когда все было выпито и съедено, мы направились к ракетолетам. По дороге к нам присоединились еще несколько барахляндцев. Они кричали, что будут провожать нас просто так, бескорыстно. Они были взволнованы не меньше наших друзей. Один из них все время дергал себя за нос, а другой все приговаривал:

– Подумать только, навсегда!

Мой старинный дружище встретил нас у ракетолетов радостными восклицаниями, которые, однако, вскоре сменились горестными. Наши новые друзья исполнили прощальный обряд: встали вокруг нас, взявшись за руки, покружились и спели: «Если за руки всем взяться, славный будет хоровод». В ракетолеты они внесли нас на руках, и те, кто пошел провожать нас бескорыстно, получили возможность выбрать себе что-нибудь на память. До сих пор не могу припомнить, кому из них достался судовой журнал. Все были в слезах, все махали руками и желали нам, желали…

А после отлета я загрустил. Только что вокруг меня было столько друзей, а теперь я был один в беспредельном космосе. Я включил видеофон.

– Егоров, – сказал Чу с экрана, – хорошо, что я записал их адреса. И он высказал то, что обоих нас поразило в этой истории: – Я чувствую себя обманщиком, Егоров. За что меня удостоили дружбы эти простодушные люди? За поношенные одежки.

– Вот именно, Чу, – сказал я. – Нигде дружба не достается так дешево, как на Барахляндии. Вот увидите, скоро на Барахляндию хлынут всякие одинокие, несчастные обманщики в поисках грошовой дружбы.

Два дня мы предавались воспоминаниям о прекрасных часах барахляндской дружбы, а на третий решили посетить Лопушандию, мимо которой как раз пролетали: уж очень нам не терпелось выслать нашим новым друзьям посылочку-другую одежек с инопланетными этикетками.

Я стал ждать, когда папа напишет продолжение этой истории, но папа долго не садился за машинку, хоть мама его и спрашивала:

– Ты что, уже все напечатал?

Тогда я, чтоб напомнить папе о незаконченной истории, положил на столе стопочку чистых листов бумаги – помогло. Новая история, как я и думал, называлась