Текст книги "Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки"

Автор книги: Гавриил Левинзон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Гавриил Александрович Левинзон
Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки

…ты подивишься на превращение судеб и самих форм человеческих…

Апулей. «Метаморфозы»

Со мною что-то происходит…

Из стихотворения, написанного обо мне

«Со мною что-то происходит…»

Подросток…

Время мечтательных прикидок кончается. Время для чисто юношеских заблуждений еще есть. Просто его не так много, как нам – родителям и детям – кажется. В такой период особую роль в моральном становлении человека играют привычки, обязанности, вещи, вошедшие в нас с детства. Взрослые такие привычки, обязанности и вещи часто удачно называют «ценности, заложенные в детстве».

Читатели повести «Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки», я уверен, и сами придут к таким или похожим выводам. Но книги пишутся не для того, чтобы только и думать о «выводах» после каждого прочитанного произведения.

Повесть Г. Левинзона относится к художественной литературе о семье и школе: в семье, в школе в основном происходит ее действие, именно здесь люди совершают разные поступки. Вообще любая тема всегда рождается в определенной среде, но никогда ею не исчерпывается. Вряд ли, прочитав книжку про быстроглазого Витальку по прозвищу Дербервиль, мы уже на следующее утро поймем, как преодолевать свои личные неприятности или неприятности наших родителей, друзей, знакомых.

Книжка – не рецепт, а пища для размышлений. Я говорю о любой хорошей книжке.

Повесть о Дербервиле, мне кажется, может заинтересовать не потому, что из нее мы узнаем, как лучше всего вести себя дома и в школе. Для этого не обязательно читать художественную литературу. Автор книги «Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки», по-моему, думал совсем о другом. Автор думал о проблемах совести, неравнодушного отношения человека к жизни, о его ответственности перед собой и перед обществом. Семья, школа это ведь тоже общество.

Вы обращали внимание на людей, которые даже мысленно не могут допустить, чтобы другой человек (ребенок, подросток тем более!) чувствовал, думал, желал иначе, чем они сами? Такими людьми бывают, разумеется, и родители, и учителя, и писатели, и очень-очень часто подростки. Автор книжки про Дербервиля человек, видно, не такой. Он как писатель, работающий для детей и юношества, понимает главное: литература, которая хочет по-настоящему помочь подростку, должна осветить любое важное явление жизни со всех сторон. Только в этом случае мы сможем увидеть себя, лучше понять собственную точку зрения, собственные интересы, сможем умнее ответить себе на вопросы: а сами-то мы какие? Есть ли от нас польза семье, школе, работе – обществу?

Чтобы книга подводила читателя к таким или похожим вопросам, писателю приходится смело вести своего главного героя по жизни, обострять его взаимоотношения с окружающими, не избегать сложных конфликтов и положений, в которых может оказаться герой.

Главный герой повести – Виталька – из однодетной семьи. Про такие семьи говорят: «Типичная!» Ученые считают: быть единственным ребенком хуже всего для мальчика! Потому что все чаще главой семьи становится мама. Значит, говорят ученые (среди них был еще Антон Семенович Макаренко), мальчик будет подражать маме, «усваивать черты женского поведения». Это, конечно, не дело.

Интересно, подумаете ли вы об этом, читая «Прощание с Дербервилем…»?

Говорят, ребята из однодетных семей неуступчивы. Все те же ученые придумывают любопытные опыты, даже игры, чтобы обнаружить склонность человека к неуступчивости. Например, мужу и жене предлагают поиграть в детскую железную дорогу (такие игры иногда проводят в Центре народонаселения Московского государственного университета). Каждый из них должен как можно быстрее провести свой электропоезд через стрелки без столкновений с другим электропоездом. Оказалось, что больше всего времени на это уходит и больше всего споров бывает у супругов, выросших в однодетных семьях: каждый из них, ведя свой поезд, рассчитывает, что другой уступит ему путь.

Вот вам и детская игра! Я вспомнил о ней, читая повесть Г. Левинзона. Интересно, вспомните ли вы об игре, закрывая повесть?

Книга «Прощание с Дербервилем…» – о людях, окружающих нас в повседневной жизни. Значит, и о нас самих. Вы, наверное, замечали, как охотно и взрослые и дети иногда заявляют: «Эх, дали бы мне возможность участвовать в больших делах, я показал бы, на что способен!» На такое бессмысленное восклицание можно спокойно ответить словами французского философа Мишеля Монтеня: «А сумел ты обдумать свою повседневную жизнь и пользоваться ею как следует? Если да, то ты уже совершил величайшее дело».

Виталька-Дербервиль, действительно, парень быстроглазый и даже изворотливый. Но при всем этом он бесстрашно идет навстречу судьбе. Каждая неудача – для него новое знание, новая необходимая веха на пути. Он на собственном опыте знает, что неудачи и их размеры зависят от всего на свете: от настроения и быта взрослых, от одноклассников, от погоды, от тысячи неуловимых причин, которые так увлекательно исследовать! Но ведь и на самом деле все мгновения нашей жизни так тесно связаны между собой, что иные из них трудно вырвать из общей цепочки, не исказив всей правды. Виталька, некоторые его одноклассники, кое-кто из взрослых это постепенно понимают.

…Есть в Москве молодежный театр-студия на Красной Пресне. Там с большим успехом идет трагедия Шекспира «Ромео и Джульетта». Роль Джульетты в каждом из четырех действий передается все новым исполнительницам. Как эстафета!.. А бывшие Джульетты постепенно от действия к действию превращаются в леди Капулетти и постепенно перестают понимать собственных дочерей, забывают собственную юность.

Интересно, вернетесь ли вы мысленно к этой выдумке режиссера, расставаясь с героями повести о Дербервиле?

Книга Г. Левинзона написана с иронией и юмором. Автор хорошо чувствует их природу. Рассказ ведется от первого лица, от Виталькиного. В таких случаях рассказчик обычно человек в высшей степени симпатичный. Вот и здесь – чем откровеннее исповедь Витальки, тем беспощаднее его критическое, с иронией и юмором, отношение к самому себе, тем легче эта беспощадность к себе уравновешивает его, Виталькины, недостатки. Способность взглянуть с улыбкой, пусть даже и горькой, на собственные неудачи – ценное человеческое качество, серьезно облегчающее жизнь.

События, описанные Г. Левинзоном, думаю, не заглушают ничего личного, спрятанного в глубинах наших сердец и душ. Напротив, они могут помочь нам найти что-то близкое, простое, заставляющее вернуться к тому самому важному, что составляет наши судьбы.

То в заботах, то беззаботно бежит жизнь Витальки, его родителей, да и всех героев повести. Сменяют одна другую их маленькие и большие хитрости, ловкие и неловкие уступки настроению, силе, разуму. Сменяют друг друга минутные и затяжные капризы, невинная ложь, упрямство и заведомый самообман. Этот жизненный калейдоскоп увлекает своей существенностью, обязательным влиянием на детей и взрослых – на нас с вами.

Не все удается разложить по полочкам. Не каждый поступок сразу верно оценишь, да и что такое «верно» – еще вопрос. Но все мы – дети и родители – учимся, в том числе друг у друга. Хотим учиться. Поэтому Виталька и прощается со своим прозвищем, поэтому и объясняет расставание такими вечно юными словами: «Со мною что-то происходит…»

Так бывает всегда, когда стоишь на пороге очередного открытия. Стоишь и тихо повторяешь вслед за поэтом:

 
О, кто-нибудь,
приди,
нарушь
чужих людей соединенность
и разобщенность
близких душ!
 

Каждый, кто старается понять подростка, начинает с поиска причин его поступков. Делает это и автор повести «Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки». Чтобы понять одного только Витальку и его близких, ему, мы видим, потребовалась целая книга. Смело открывайте ее.

Владимир Александров

О том, как я стал Дербервилем. Здесь я преподношу себя читателю и знакомлю его с важнейшими фактами моей биографии

Мы с дедом замечательные советчики. Однажды за советом к нам приезжал человек из Красноярска. Один наш совет, касающийся продажи дома, принес нашим большущим друзьям двенадцать тысяч рублей, другой – тут о деньгах говорить смешно – спас человеку жизнь. А сколько свадеб сыграно благодаря нашим советам! Сколько после этих свадеб найдено в капусте детей! Бегают они теперь, голоногие и в джинсиках, – сердце радуется! Недавно один такой, насоветованный, показал мне язык. Я сказал: «Знал бы ты, кому язык показываешь!» Так что если в этой книге вы набредете глазами на совет, не ухмыляйтесь, не пожимайте плечами, а вникайте и берите. Плохого не посоветую: я на удивление здорово разбираюсь в жизни.

Дед говорит, у меня это генетическое. Когда я еще лежал в коляске и только начинал лопотать, то и тогда уже было видно, что я бывалый человек. Меня не озадачишь, я посмотрю – и все пойму. Никаких со мной неловкостей, никаких заминок не случается – люди тянутся ко мне. И не с пустыми руками – вот что интересно: когда они отходят, я кладу в карман вкусное или полезное. Поговаривают, правда, что у меня недостаток: свойство зрения, бегающий взгляд. Все время мои глаза высматривают. И они замечают всегда то, что следует, а не какую-нибудь ерунду, которая является случайным фактором.

Ведь сколько людей смотрят не туда! Один, например, из нашего класса вечно присматривается, какие у домов крыши, – трубы его интересуют, черепица, антенны, в какой цвет железки выкрашены. Он даже рисует иной раз на уроке крыши. Он славный, и взгляд у него не бегающий, и все же у кого из нас зрение не в порядке? Другой замечает кошек и собак хоть за двести метров, хоть за четыреста и, заметив, обязательно крикнет: «Смотри, смотри!» Незрелый человек, инфантильная личность.

Я помню, как это случилось с моими глазами. Малышом, года в четыре, я пошел с бабушкой к ее большой приятельнице, Елене Викторовне. Елена Викторовна всегда припасала для меня плитку шоколада. Но в тот день она была чем-то расстроена, а бабушка куда-то торопилась – обе они забыли о шоколаде, хоть шоколадка на виду лежала, на столе в конфетнице. Бабушка взяла меня за руку и потащила к двери, прощаясь на ходу. Но я не собирался уходить. Бабушка протащила меня по ковру, потом подхватила под мышки и поставила на колени. Они с Еленой Викторовной посмотрели на шоколадку; у них вырвалось: «О, господи!» – у одной, а у другой: «Да что же это я!»

– Ты не находишь, что у него что-то с глазами? – спросила Елена Викторовна, после того как дала мне шоколадку.

– Ты подумай! – сказала бабушка. – Да нет. Просто он перевозбужден.

Но я не то что перевозбужден был, я испугался: я стоял к зеркалу почти спиной и все же замечал в нем смутное свое изображение. Я до сих пор иной раз пугаюсь себя в зеркале: у меня удивительный сектор обзора, у других людей боковое зрение, а у меня – заднее. Однажды я заметил козу, которая неслась на меня, хоть и смотрел вроде в другую сторону. Я успел вскарабкаться на дерево, а коза боднула другого, нерасторопного человека он, полоротый, стоял и пялился на нее. Коза до сих пор пасется на пришкольном участке. Ее держит наш завхоз: дочери его врачи козье молоко порекомендовали. За мной она уже не охотится: зачем? Можно всегда найти разиню, который всякую ерунду видит, а самого важного не замечает. В классе меня окликают Быстроглазым.

Неплохое прозвище. Особенно оно хорошо звучит, когда девочки меня ласково называют – Быстроглазик. И все же оно меня не устраивало: я начал догадываться, что человек я необыкновенный. Обыкновенных стригли коротко, а я ходил с локонами. Их мне начали отпускать с младенчества, чтобы меня интересней было любить. В школе привыкли к такому моему виду и никогда не требовали, чтобы я стригся короче. (Теперь это уже не локоны, а модная прическа.) Из-за этой моей прически на меня обращали внимание, всегда заводили разговор обо мне и всегда обнаруживали во мне еще много необыкновенного – я привык, что на мне человеческие взгляды задерживаются дольше, чем на других. Однажды, когда я торопился на пионерский сбор, а мой галстук куда-то запропастился, бабушка повязала мне на шею шелковую красную косынку. Получилось вроде красного банта. И сейчас же походка у меня изменилась: меня несло, я плыл сам собой, и такая легкость была в моих движениях, так ладно и приятно голова на плечах покоилась и поворачивалась, что невозможно было не любоваться на себя в витрины магазинов – что за взгляд, что за жесты! В школе я заметил, что и голос у меня изменился. Я стал другим человеком. Я еще не знал имени этого человека, но уже понимал, какая это значительная личность. Все в доме решили, что перемены эти к лучшему. Одного папу мой новый облик смущал. Однажды он спросил:

– У тебя все в порядке? Ничего не болит?

Разве можно было такого человека окликать – Быстроглазый? Я ждал случая, чтобы с этим покончить. А пока придумывал себе новые прозвища, но ни одно меня не устраивало.

Нас называют телефонщиками: меня, Мишеньку Теплицкого, Марата Васильева и Горбылевского. У всех у нас дома телефоны, и вечно мы звоним друг другу и договариваемся, договариваемся, да только я не припоминаю, чтобы мы хоть раз о чем-нибудь договорились. Был еще пятый телефонщик Валька Сероштан, но его родители обменяли свою двухкомнатную квартиру с телефоном на трехкомнатную без телефона, после этого Валька недолго оставался среди нас. Он вначале пробовал звонить к нам из автомата, но получалось не то: он сразу же разучился закручивать разговор, и всегда оказывалось, что с ним не о чем говорить. Он стал поговаривать, что мы плохие друзья, подрался с Горбылевским, потом с Мишенькой. Однажды он позвонил мне и сказал, что наконец-то разобрался, какие мы все гады, особенно Горбылевский и Мишенька, но и я тоже хорош. Я только вздохнул в трубку: человек лишился телефона – это надо понимать. В конце концов Валька записался в секцию плавания, теперь он дружит с двумя пловцами и делает вид, что с нами ему неинтересно.

С Горбылевским я сидел за одной партой, но прошлым летом мы с ним все время ссорились, и в начале учебного года я турнул его со своей парты, хоть Горбылевский и кричал:

– С каких пор эта парта стала твоей?

Горбылевский сел с Мишенькой Теплицким, а Мишенькин сосед Чувалов со мной. Это тот самый, который крыши рисует. Он и не подумал скрывать, как он доволен, что очутился рядышком с Быстроглазым. Я не удивился такому простодушию: личность он малоавторитетная, в классе его пинают и щиплют просто так, от нечего делать, хоть он рослый и на вид здоровяк. Я стал здороваться с ним за руку и иногда отгонял от него тех, кому нравилось шлепать его по широкой спине. И вот Чувал стал поглядывать на меня с благодарностью. Однажды он отломил мне от своего завтрака. Хлеб был какой-то помятый и вроде бы влажный, повидло кислое, и нельзя было понять, из чего оно приготовлено. Жалкий товарищ. Я ему как-то сказал:

– Ты зашел бы ко мне.

Он через час после этого притащился с папкой, набитой рисунками, сел на диван, положил папку на колени и сказал:

– Я пришел.

У меня Марат Васильев как раз был. Мы с ним ждали Мишенькиного звонка. Марат Васильев все спрашивал меня глазами: «А этот тут зачем?» Чувал был обут в кроссовки. Штанины брючонок взбились, и стало заметно, что кожа у него выше лодыжек шелушится – хотелось подарить ему флакончик глицерина. Думалось, это у него оттого, что он такие невкусные завтраки ест. Нужно было посмотреть его рисунки. Я сказал:

– Давай показывай.

Он смутился и стал показывать – крыши, конечно. Черепичные и железные. Антенны, трубы, тени. Крыши ночью и крыши днем, под луной, в дождик, одна крыша была под самыми облаками, так что тучка за трубу зацепилась. На некоторых, крышах человек был нарисован.

– Тоже в тапочках, – сказал мне шепотом Марат.

Только кроссовками этот человек и походил на Чувала. Он был старше, десятиклассник на вид, худощавый, в рубашке в обтяжку и в джинсах: ходил по крышам, танцевал почти у края, сидел, свесив ноги, стоял, глядя на луну. На одном рисунке он сидел, обхватив колени, и думал, а напротив него сидел кот и тоже думал. Хвалить особенно нечего было.

Марат ткнул пальцем в кота. Мы посмеялись над этим мыслителем – кот был здорово нарисован. Тогда Чувал взял чистый лист из папки и карандашом быстро нарисовал пять котов: испуганного, сытого, голодного, спящего (сразу было видно: ему снится веселый сон) и кота в сапоге. Как он очутился там, бедняга, в громадной ботфорте со шпорой? Только голова торчала, испуганная рожица усатика. Было понятно: еще не скоро ему удастся выбраться.

Я тут же лист с этими рисунками к коврику над диваном приколол. Непонятно было, зачем Чувал рисует дурацкие крыши и ненормального малого, который днем и ночью по этим крышам лазает, если умеет так здорово котов рисовать. Марат Васильев попросил, чтобы Чувал и для него рисунок сделал. Чувал тут же нарисовал большущего кота, во весь лист, – кот этот убегал, страшно испуганный. Скорей всего, это тот самый был, который в сапог попал, а теперь выбрался и драпал. Может, ему казалось, что сапог за ним гонится? Чувал, наверно, много интересного знал об этом коте. Но я не стал расспрашивать: еще завоображает.

Папа появился в комнате как будто специально для того, чтобы подружиться с Чувалом. Видели б вы, как они сидели рядышком на диване: Чувал по одному доставал рисунки из папки и показывал. Папа оказался ценителем, даже волноваться начал. Меня так и подмывало сказать, что зря он себя так ведет, как будто Чувал в этой комнате первый человек. Нельзя же выделять кого попало. И начало казаться: может, рисунки Чувала в самом деле хорошие? Хотелось подойти и вместе с папой рассматривать. Вот тебе на!

Позвонил Мишенька и сказал, что может нам кое-что интересное показать. Мы с Маратом ушли. А человек в кроссовках остался с папой.

Но Мишенька нам ничего интересного не показал, просто ему хотелось, чтобы мы поскорее к нему пришли. Мы пытались поговорить о чем-нибудь, но без телефона у нас не вышло. Кончилось тем, что я сказал Мишеньке:

– А ну тебя к черту! – и ушел.

Я оставил их с Маратом скучать, а сам решил вернуться домой, позвонить Горбылевскому и рассказать, как два долдона скучают и ничего придумать не могут, хоть тресни.

Недалеко от нашего дома, напротив старинной церквушки, есть скверик на четыре скамейки. В этом скверике я увидел папу и Чувала: они сидели рядышком, ели мороженое и разговаривали. Они-то не скучали. Я почему-то не подошел к ним, а повел себя по-шпионски: стал наблюдать. Я постарался вспомнить, когда в последний раз вот так с папой разговаривал. Но ничего не вспоминалось. Получалось, что не было у нас таких разговоров. Чувал доел мороженое, достал из кармана коробку фломастеров (я сразу понял мои), вытащил один из них и стал рисовать.

Папа следил за его рукой, придвинулся к нему поближе – они сидели плечо в плечо. Как отец и сын. Мне все это ужасно не понравилось. Я пошел домой.

Дома я сразу же выдвинул ящик своего письменного стола: так и есть фломастеры исчезли. Правда, я ими никогда не пользовался – я попросил деда купить их, потому что у каждого человека среди прочих вещей должны быть и фломастеры. Но все равно я был возмущен и приготовил слова для разговора.

– Что это ты раздариваешь мои вещи? – спросил я папу, как только он появился. – Другие отцы думают, прежде чем подарить кому-нибудь хотя бы пуговку своего сына!

Я упрекнул папу, что он вообще мало обо мне думает и недостаточно мне внимания уделяет, – а дети сами собой не воспитываются.

– Ты не ленись, – закончил я, – а фломастеры мне купи другие.

– Ты ими не пользовался, – сказал папа.

– Мало ли что, мне хотелось, чтоб они у меня были.

Терпеть не могу, когда у меня чего-то нет. Папе этого не понять. Он сел в кресло и стал размышлять над «ситуацией». Когда «ситуация» возникает, он всегда садится и обдумывает. Иной раз он такое открывает в «ситуации», что только диву даешься.

– Давай завтра сходим в кино, – сказал я. – Как отец с сыном. Понял?

У меня уже все было обдумано: купим мороженого, посидим перед сеансом на скамейке, что возле кинотеатра «Мир»; тут я прижмусь к нему плечом, и мы поговорим, как отец с сыном, – всякому завидно станет.

Папа обдумал «ситуацию» и сказал:

– Этот мальчик лучший среди вас. Глубокий, тонкий человек. И он талантлив.

– Пусть себе талантлив, – сказал я, – у меня от этого голова не закружится! Если хочешь знать, это малоавторитетная личность, совсем беспомощный.

Вот тут выяснилось, что папа все-таки открыл кое-что в «ситуации».

– Ты приревновал, – сказал он. – Как это глупо! Человек нуждается, чтоб к нему проявили интерес, чтоб одобрили, признали. Неужели не понятно? Он вас просил об этом, а вы не видели!

И пошли тонкости. Я не особенно вникал. Мама как-то сказала, что папины тонкости требуют специальных средств обнаружения. Я не ношу с собой специального прибора. Нет у меня его. Он договорился до невероятного сказал, что на Чувале печать сиротства и душевной огорченности. Наверно, отец ушел или еще что-нибудь стряслось – он, видите ли, сразу это заметил, потому что сам через это прошел. Я знал, что у Чувала есть отец, но лучше было об этом помалкивать: зачем родного отца дурачком выставлять?

Папа расстроился и стал смешным. Я подумал: «У тебя у самого душевная огорченность». Опять с ним это случилось. Он огорчается из-за всего: из-за того, что есть мерзавцы, которые матерятся на улицах, из-за того, что люди толкаются в очереди, отпихивают друг друга, готовы ходить по головам, только бы купить одежку, которая считается модной. Одно время он ко всем приставал с разговором о воспитателе в интернате, который орал на детей и раздавал подзатыльники, когда никого из взрослых поблизости не было. Люди его выслушивали и отвечали: «Бывает». Конечно, бывает. Всякое бывает. Нужно это знать заранее. Нельзя же каждый раз расстраиваться. Он спросил:

– Ты понял, что я говорил?

Я ответил:

– Ага. Тонкости.

– Не понял, – сказал он. – Ты от меня ускользаешь. Иногда мне кажется, что я тебя потерял.

– Да вот он я! Чувствуешь? – Я прижался к нему, спрятал лицо и улыбнулся смешному слову «ускользаешь».

В кино мы решили идти в тот же день, а не завтра. У папы был такой вид, как будто он пережил большое потрясение. Он купил в киоске три сигареты. Две из них он тут же выбросил в урну, а одну закурил. Наверно, он одну сигарету купить постеснялся: о продавцах думает.

Мы купили мороженое и посидели с полчаса на скамейке плечо в плечо, разговаривая об интересном. Все было как полагается. И все же мне казалось, что у Чувала с папой это вышло лучше. Наверно, если бы Чувал был папиным сыном, они бы дружили, все бы у них получалось само собой и Чувалу не надо было бы заранее придумывать.

Я стал хуже относиться к Чувалу. Я решил, что на следующий год отделаюсь от него, а к себе за парту посажу кого-нибудь другого, хотя бы Марата Васильева. А Чувал тянулся ко мне: показывал мне свои рисунки теперь он все время кошек рисовал и передавал по рядам, – протягивал мне половинки своих завтраков, от которых у людей ноги шелушатся. Я этих завтраков стал бояться, как девчонки мышей. Но скоро он заметил мою холодность, приуныл и – простодушный человек! – даже не старался этого скрыть. Как-то я достал из портфеля свой завтрак и заметил, что Чувал смотрит на меня с возмущением. Не мог он понять, почему я ни разу не поделился с ним, – он же со мной делится. А я прошел мимо него той самой походкой, которая появилась у меня, когда бабушка повязала мне красный бант на шею, задел его плечом, но даже не взглянул на малоавторитетного человека. Вот тогда он и сказал мне вслед:

– Дербервиль!

Я повернулся, чтоб наказать его за дерзость, но вдруг заметил, что улыбаюсь. Чувал мне тоже улыбался – горько, насмешливо и с вызовом. Я сам удивился тому, что проделал дальше: я похлопал Чувала по плечу, и мне подумалось: «Дербервиль решил не наказывать беднягу». Потом я подошел к нашему обжоре Михалевичу и отдал ему свой завтрак.

– На-ка съешь, – сказал я, – а то ты сегодня что-то бледный.

Дербервиль – остроумный человек. В тот день я все время делал и говорил неожиданное для себя. На следующей переменке я сказал Свете Подлубной:

– Ну-ка, моя дорогая, посторонись. Иначе я рискую наступить тебе на подол.

Света съездила меня по затылку.

– Проходи, мой дорогой, – сказала она. – И не вздумай еще раз меня так назвать.

Дербервиль привык к выходкам этой экстравагантной женщины.

Домой он решил возвращаться пешком, благо над Лондоном светило солнышко. Когда Дербервиль проходил то ли мимо Тауэра, то ли мимо Букингемского дворца, вдовствующая королева улыбнулась ему из окошка Дербервиль поклонился ей, приподняв цилиндр. Дома Дербервиль сел в свое любимое кресло и закурил свою любимую трубку, которую он собственноручно выстрогал из вишневого корня. Дербервиль не признавал сигар, предпочитая им крепкий матросский табак. Он вообще был человеком с причудами и часто повергал в изумление своих именитых друзей.

Я стал читать английские книги, но книга о Дербервиле мне почему-то до сих пор не попалась. Можно было бы спросить у Чувала, что это за книга, но мне не хотелось: Дербервиль игнорировал этого человека.

Зато папа взял шефство над Чувалом: вспомнилось ему, наверно, что он был когда-то учителем. Чувал стал к нам звонить, и, если я подходил к телефону, он говорил:

– Здравствуй, Быстроглазый! Позови, пожалуйста, своего папу.

Теперь он на меня смотрел каким-то новым взглядом. Я разобрался в этом взгляде: твой папа замечательный человек, не то что ты. «Ладно», подумал я, и однажды, когда Чувал позвонил, я сказал:

– Подожди немного, мальчик, папа принимает ванну.

А папы дома не было. Я большой специалист по телефонным розыгрышам. Пусть-ка постоит с трубкой в руке. Воображает, что разбирается в моем папе лучше меня. Никогда он не поймет, что папа просто смешной, наивный человек. И неудачник.