Текст книги "Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки"

Автор книги: Гавриил Левинзон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

О том, как я запутался в мечтах и понял, что должен заняться своим здоровьем. В этой главе делается первая в мире попытка классифицировать мечты, а также даются полезные советы, касающиеся того, как и о чем мечтать

«Мы любим помечтать!» – такое название придумала для диспута школьная пионервожатая. Ей поручил провести его во всех шестых классах наш директор, после того как выяснилось, что многие шестиклассники требуют у родителей джинсы за сто восемьдесят рублей. Стало ясно: мы не о том мечтаем.

Вот мы и учились, как правильно мечтать. Все выступали толково. Кто же не умеет отличить правильную мечту от неправильной? Очень хорошо, если тебе о космосе мечтается или о каком-нибудь общественно полезном деле; если ты мечтаешь о том, чтобы стать врачом или учителем, так это просто замечательно. В общем, говорили то, что полагается. Мишенька себе придумал мечту стать начальником ГАИ. Все в классе смеялись: он терпеть не может гаишников, он говорит, что они папу его преследуют. Пионервожатая выслушивала и хвалила каждого за его мечту. Одна Люсенька Витович, по-моему, правду сказала.

Пионервожатая и меня спросила:

– Ну а ты о чем мечтаешь?

Я заметил, что ей больше всего нравятся мечты на профессиональные темы. Я ответил, что мечтаю стать доктором – в белом халате и в очках.

– Почему в очках?

– Не знаю, – ответил я, – так мечтается.

– А о джинсах, – допытывалась она, – не мечтается?

– О штатовских или о польских? – спросил я.

– О штатовских, – сказала она ласково.

– О штатовских не мечтается, – ответил я.

Подловить хотела. Представляю, что было бы, если бы я здесь, на диспуте, рассказал о своей настоящей мечте на профессиональную тему.

В Одесском институте консервной промышленности работает довольно большой приятель моего деда. Вот дед и решил, что мне надо поступать в этот институт. Я скоро стал замечать, что мне нравятся всякие консервы. Не есть я их люблю, нет – вид меня их волнует: баночки, коробочки, этикетки. Всегда жаль портить такое изделие ножом. И вот появилась мечта: нажимаешь кнопку – коробочка открывается, и все за столом ахают. Хорошо, что я об этом ни гугу: пионервожатая решила бы, что Быстроглазый высмеивает важное мероприятие, – пожалуй, родителям бы позвонила. Я был доволен, что избежал опасности. Кажется, полоса неудач миновала. Да и вообще, мечты лучше не выбалтывать. На то они и мечты. От разговоров они тускнеют. Пусть себе мечтается на разные темы – профессиональные, общественно-политические, космические, но об этом лучше помалкивать.

И никаких портретов! А то на нашей улице в витрине фотоателье выставили портрет придурковатой девицы – фотограф к этому портрету название придумал: «Мечты сбываются». Я человек не застенчивый, но на этот портрет стараюсь не смотреть: неловко. Как-то мне попалась книжка с таким же названием: «Мечты сбываются». Я ее полистал: мне интересно было, о каких мечтах там идет речь. Оказывается, бывают мечты на спортивные и производственные темы, а у одной очень симпатичной девушки рыбнохозяйственная мечта была. Я об этой девушке все в книжке прочитал: рыбнохозяйственная – это же почти консервная.

Один из наших все же попался, пшенка АИ: уж очень он размечтался, пока шло мероприятие. Он сказал, что мечтает побегать в плавочках по пляжу. Он жмурился, подставлял плечи солнышку, хотя каждому было ясно, что солнце мечтой в класс не затащишь.

– Неужели у тебя нет большой, серьезной мечты? – спросила пионервожатая.

Она велела пшенке подумать и к концу мероприятия выбрать себе настоящую мечту, с которой бы не скучно было жить. Но пшенка же не дурак он сказал, что уже у него такая мечта имеется, только что пришла в голову: он мечтает стать водолазом, чтобы исследовать морские глубины. Ему сразу стало холодно, он обхватил плечи руками, зубы его постукивали. Остальные пшенки быстро при помощи троса подняли его на поверхность и стали укорять за то, что он перед погружением плохо оделся и забыл пропустить стаканчик согревающего.

– Не надо представлений, – сказала пионервожатая, но мечту одобрила.

К концу мероприятия пришел директор и проверил, не забыла ли пионервожатая кого наделить мечтой. Он убедился, что у каждого из нас теперь была большая, серьезная, настоящая мечта, с которой не скучно жить и хочется творить и дерзать. Директор остался доволен. Он сказал, что мероприятие принесло большую пользу и теперь никому из нас не придет в голову требовать у родителей джинсы за сто восемьдесят рублей. Я стал приглядываться к его карманам: интересно, в каком из них он калькулятор носит? Директор спросил, что это я его так настойчиво рассматриваю.

– Извините, – сказал я, – а у вас какая мечта? – Я слышал, он мечтает дотянуть до пенсии.

Он ответил, что мечтает, чтобы все мы выросли настоящими людьми, подлинными мечтателями. Знает, что надо говорить!

После мероприятия мне захотелось побаловаться, навестить свою живую мечту. Эх, буду мечтать, что в голову взбредет! Намечтаю такого, что ни на одном диспуте не расскажешь.

Я примечал, где что продается: засек государственную картошку по двенадцать копеек, прекрасные консервированные томаты и тонкие сосиски. Мне открыла старушка и, как всегда, проговорила:

– А, тимуровец!

Марина кормила Максимку из бутылочки с соской. Вид у нее был усталый. Я рассказал о картошке, томатах и сосисках. Она сказала:

– Все тащи, – и дала мне авоську.

Картошки я купил двенадцать килограммов. Когда я пристроил поверх картошки сосиски, а левой рукой прижал к боку банку с томатами, я очень хорошо понял, что это такое – «мечты сбываются». Но я не дохляк управился. Я притащил и спросил:

– Какие еще трудности?

Мы уложили Максимку в коляску, снесли его вниз по лестнице, и я полтора часа присматривал за ним, пока Марина отдыхала. С Вадимом мы так и не увиделись: он был на дежурстве.

По дороге домой ко мне прицепилась Шпарагина песенка: «Весел я…» Я напевал ее довольно громко, прохожие обращали внимание, а какая-то рожа в окне приложила палец к виску и повертела. Я попытался избавиться от этой песенки, но у меня не получилось. Я забывался и начинал опять: «Весел я…» «Нехорошо!» – подумалось мне. Я очень кстати вспомнил, что знаю неплохой способ, как избавляться от прилипчивых мелодий: нужно думать об интересном. И я стал думать. Песенка уже не напевалась, только рука иногда сама собой выдергивалась из кармана: дирижировать ей хотелось. Прохожие и это подметили. Но как совладать с рукой, я способа не знал. И вот я шел, стараясь, чтобы рука не очень-то своевольничала, и вдруг спохватился: да я же мечтаю! Мечта была странной: будто я доктор в очках, похожий немного на Вадима, немного на Петю Баша, будто я работаю на кафедре реанимации и на «скорой помощи» сразу – но, может, это была одна и та же организация, я как следует не разобрался, – и вот я «вытаскиваю» одного за другим «оттуда», а они меня благодарят: «Спасибо, доктор!» «До свидания, доктор!» – тоже никто из них не забывает сказать. А где же моя консервная? Ее уже не было. Я понял, что запутался в мечтах и опять подумал: «Нехорошо!» Я попытался вернуться к своей старой, консервной мечте – не получилось! Вот тут я начал понимать отчетливо, что со мной неладно: моя жизнь несется неизвестно куда, как корабль, сорванный в бурю с якоря. Догадки начали мелькать, и сердце так застучало, как будто бы у меня их два: в левом и в правом ухе.

Пора разобраться! Мне и совет мамы Хиггинса припомнился – о том, как человеку необходимо хоть пять минут в день посидеть и подумать. Я начал было тут же думать – стоя, но вдруг спохватился: а вдруг стоя неправильно думается? Я сел на скамейку в том самом скверике, что у старинной церквушки. И сразу начало думаться очень отчетливо: «Ты уже давно совершаешь необъяснимые поступки…» Все эти поступки припомнились… Как я Свету полтора часа прождал только для того, чтобы сказать ей «ду ю спик инглиш»; как отдал пшенке ни с того ни с сего жвачку, которая мне самому нужна была; как расплевался с телефонщиками и лишил себя телефонных разговоров. А теперь? Уже четыре дня дежурю у домов номер тридцать шесть, тридцать четыре и тридцать восемь – жду поручений, хотя на фига мне это нужно? Ел невкусное рагу – на кой мне это? Было ясно: я совершаю бессмысленные, ненормальные поступки, и чем дальше, тем этих поступков больше и тем они ненормальней. «Тут уже можно ставить диагноз, – подумал я. – Вот и песенку распевал на улице – симптом!» Я стал прикидывать, отчего это могло случиться, и не мог понять. Вспомнилось только, как я трахнулся головой о ступеньку. Других причин я не находил. Я ощупал то место на голове, которое ушиб. Уже не болело. «Удар сделал свое дело», подумал я.

Потом начало думаться странное, совсем не имеющее отношения к жизни. Почему меня зовут Виталькой, а не Аркашкой, скажем, или Маратом? Почему моя мама и папа поженились? Не поженись они – и меня бы не было на свете. Почему я такой, а не другой какой-нибудь? И больше всего меня удивляло, что я совершенно случайно оказался в нашем доме. В моем кресле мог бы сидеть какой-нибудь Аркашка, человек поудачливей меня. И он бы, наверно, думал, что это ему полагается: папа, мама, преданный дед и кресло. И дед любил бы его ничуть не меньше, чем любил бы какого-нибудь Витальку. Оказывается, я случайность. И значит, что бы со мной ни случилось, – не имеет значения. Я сразу повеселел: мне все равно. Я поднялся со скамейки и пошел домой, напевая Шпарагину песенку. Дома бабушка спросила, отчего это я такой веселый.

– Пегги, – ответил я, – есть причины.

Я вспомнил, что мне пора идти на встречу с Женечкой Плотицыным. Я достал из ящика кляссер, в котором ношу марки для обмена и продажи, потом зачем-то взял из коллекции еще несколько марок, выбирая получше. Иногда приятно носить с собой: можно достать, посмотреть.

С Женечкой мы всегда встречаемся на одном и том же месте: все в том же скверике у церквушки. Но я в скверик сразу не пошел, а сбегал в столовую, в которой работает моя большая приятельница, и купил для Женечки пончик.

Женечка меня ждал. Он обрадовался пончику. Мы, как обычно, уселись рядом. Я раскрыл кляссер и стал показывать ему марки. Я ему показал и те марки, которые взял из коллекции, и объяснил, что это редкие и дорогие. Потом я спросил, когда у него день рождения. Он ответил:

– Уже был.

– Все равно, – сказал я. – Это тебе – бесплатно. – И отдал ему кляссер.

Женечка взял кляссер и еще теснее прижался ко мне. Марки из коллекции одна за другой проплывали перед моими глазами – большущие, как транспаранты. Я опять начал напевать. И тут произошло страшное: в глазах защипало, в груди пролилось теплое, стало растекаться, и я явственно услышал дудение детского шарика: «Уйди-уйди!» Я вздрогнул, отодвинулся от Женечки. Женечка удивленно посмотрел на меня и спросил:

– Тебя кольнуло вот тут? У меня бывает.

– Женечка, – сказал я. – Мне надо срочно уйти. Не спрашивай почему.

Дома я долго ходил по комнате, стараясь не замечать своего отражения в зеркале. Я понимал, что обзавелся второй живой мечтой, хотя и давал себе обет быть поосторожней. Если бы спохватился до того, как шарик задудит, то можно было бы спастись. А теперь все! Тяни две мечты. Разорят! Считай, что коллекции у тебя уже нет! Я попробовал отделаться от второй мечты. Я ее мысленно трепал, волочил, закапывал, пинал, сжигал, топил, дарил, продавал, подбрасывал в чужие дома – все это хорошие способы, но ни один не помогал. Может, это из-за диспута? Решил сделать наперекор пионервожатой, а надо было старших слушаться, мечтать, о чем полагается.

Что-то меня все-таки заставило подойти к зеркалу и посмотреть на себя. Страшные перемены обнаружил я на своем лице!

Я опять зашагал по комнате, и тут мне стало казаться, что и походка моя изменилась: не было уже в ней дербервилевского полета и беззаботности. Я подумал: «Конечно, мне все равно, но у меня есть родители, дед и бабка, я должен о них подумать. Нужно заняться своим здоровьем».

До вечера все в доме удивлялись моей веселости.

Ночью мне приснился сон. Я стою у окна, и вот к нашему дому подъезжает синяя «Лада», из нее выходит человек, очень неприятный, похожий на Мишеньку. Я уже знаю, что он ко мне, и иду открывать ему дверь. Я бы мог и не открывать, но мне все равно. Человек останавливается в дверях, выкрикивает противным голосом: «Мечты сбываются!» – и начинает хохотать. Хохот этот переходит в крик из фильма ужасов, человек падает и катится вниз по лестнице. Я возвращаюсь к окну.

Кончилось тем, что тип этот выкатился из парадного, встал как ни в чем не бывало, уселся в свою синенькую «Ладу» и уехал.

Я проснулся и решил больше не засыпать: этот тип сразу же опять явится. Но скоро я вспомнил, что знаю очень хорошее средство от страшных сновидений. Я пошел на кухню, нашел в холодильнике кефир, налил в стакан, всыпал пять ложек сахару и залпом выпил это зелье.

Представьте, до утра меня никто не тревожил.

О том, как я посетил первого специалиста, который оказался чересчур медлительным

В школе я старался вести себя так, как будто ничего не случилось. Я по-прежнему был весел, встревал во все разговоры на переменах, я то и дело принимался насвистывать и притоптывал в это время ногой, чтоб всякому, кто ни взглянет, было понятно: дела у меня идут чудесно. Ко мне подошла Люсенька Витович и попросила одолжить ей тетрадку в клетку.

– Виталька, – сказала она, – ни у кого нет, ты моя последняя надежда.

– Ты меня всегда Быстроглазиком называла, – сказал я. – Чего это ты вдруг «Виталька» говоришь?

– Не знаю, – ответила Люсенька. – Само собой получилось. Что ты на меня так подозрительно смотришь?

Я достал из портфеля тетрадь и дал Люсеньке.

– Очень тебя прошу, – сказал я, – подумай, почему ты меня назвала Виталькой.

– А ну тебя! – сказала Люсенька. – Вечно ты разыгрываешь.

– Да нет же! – сказал я. – Это очень важно. Подумай, на следующей перемене скажешь.

– Хорошо, хорошо, не волнуйся, – сказала Люсенька и попятилась от меня.

На той же перемене Горбылевский с Мишенькой затеяли разговор в коридоре – специально для меня.

– Ходят слухи, – сказал Мишенька, – что один человек дежурит целыми днями на улице и выполняет любые поручения.

– Я же сразу сказал, что он чокнулся, – ответил Горбылевский.

Я стал насвистывать и притоптывать ногой. Телефонщики тоже насвистывали и притоптывали.

На следующей перемене Люсенька Витович сказала мне, что думала целый урок, но так и не смогла понять, почему вдруг назвала меня Виталькой.

– Ладно, – сказал я, – если что придет в голову, сообщи.

Как только прозвенел звонок с последнего урока, Люсенька подскочила ко мне, страшно веселая.

– Виталька, – сказала она, – я только что поняла, честное слово! Посмотрела на тебя – и поняла!

Она долго хохотала, прежде чем произнесла:

– У тебя глаза перестали бегать! Ой, как здорово! Поздравляю тебя!

«Чему ты радуешься? – хотелось мне крикнуть. – Это же симптом!»

На улице я обнаружил новые симптомы. Все у меня чесалось: нос, затылок, ноги; спина зачесалась в таком месте, что не дотянуться. Я решил было почесать ее об угол дома, но спохватился, что после этого Дербервиль не сможет себя уважать. Пришлось терпеть. Мука! Что приходится иной раз выносить человеку, чтоб сохранить достоинство. Я все поеживался, шевелил лопатками и даже стал похохатывать. Тут выяснилось, что почти все слова, которыми мы пользуемся, смешные. Особенно меня рассмешили слова «троллейбус» и «милиционер». Я удивлялся, как это раньше без смеха эти слова произносил. Как назло, мне два милиционера попались на глаза. От первого я, смеясь, убежал, а второму радостно, как солнышку после целой недели дождей, заулыбался. Он мне ответил такой же радостной улыбкой – мы разошлись счастливые.

Самым смешным оказалось слово «простокваша». Я долго стоял перед витриной молочного магазина, смотрел на бутылку с простоквашей, на свое улыбающееся отражение и думал о том, что, слава богу, на свете ничего серьезного нет и быть не может, все трын-трава, и мои симптомы тоже.

Дома я помылся под душем и растерся полотенцем – симптомы прошли. Обедать я отказался, заперся в своей комнате и долго стоял перед зеркалом, стараясь спокойно, по-научному наблюдать за своими глазами. Я прислушивался, не появятся ли новые симптомы. Кое-какие симптомчики давали о себе знать, но сразу же пропадали. Потом я стал что-то искать глазами и искал до тех пор, пока не увидел книжку стихов: папа – упорный человек! – продолжает мне подсовывать стихи. Раз уж мои глаза остановились на этой книжке, я стал сперва перелистывать ее, потом прочел первую строфу одного стихотворения и обнаружил, что там про меня. Я прочел стихотворение до конца – про меня! Еще одно – про меня! Необъяснимым, невероятным образом складывалась моя жизнь: таинственные совпадения, от которых мурашки по спине бегали. Вся книжка от начала до конца была про меня! «Не знаю, о чем я тоскую. Покоя душе моей нет», – читал я и плакал. Сколько времени я провел за чтением, не знаю.

Я услышал звонок, голос Саса: он спрашивал, дома ли я. Я утер слезы и вышел к нему. Сас сообщил, что начал писать вчера исторический роман: Англия семнадцатого века. Один молодой англичанин, безнадежно влюбленный, вступает в армию Кромвеля. Сас как раз дошел до того места, когда этот англичанин после боя находит раненого и беспомощного мужа той женщины, которую он любит. Сас сказал, что готов мне почитать, хотя ему не терпится дальше писать, – пусть рука отдохнет.

– Ты такого не читал! Идем.

Я понимал, что роман интересный, но разве мне до романов? Да и знал я уже, чем в этом романе все кончится. Англичанин «прогрессивных взглядов» будет лечить мужа «той женщины», перевязывать ему раны, а потом отправит этого рослого баскетболиста к его Неллечке. Что я, Саса не знаю?

Я поплелся за Сасом в его квартиру. Я подумал: «Этот эрудит, наверно, может разобраться, что со мной происходит».

– А ну-ка, Сас, взгляни на меня, – сказал я. – Ты не замечаешь никаких перемен?

Сас взглянул: что-то есть, но он так сразу не может ответить – нужно проанализировать.

– Ты на глаза мои смотри, – сказал я.

– У тебя красные веки, – сказал Сас. – Следовательно, ты плакал.

– Сас, – сказал я в тоске, – они перестали бегать! Никогда больше я не увижу козу, которая собирается боднуть меня в спину!

Сас отнесся легкомысленно к тому, что я сообщил. Он захихикал довольно обидно.

– И ты из-за этого плакал? – сказал он и пожал плечами. – Должен тебе сказать, у большинства людей глаза не бегают – и ничего, они без этого обходятся. Невесть какое достоинство.

Сас стал ходить по комнате, стал вдумываться в этот вопрос и объяснять мне: ни у одного мыслителя глаза не бегали – ни у Эйнштейна, ни у Сократа, ни у Альберта Швейцера…

– Сас, – сказал я. – Так это же еще не все! Это же только симптом: мне страшное приходит в голову.

Сас стал деловитым и спокойным. Он собрал на столе бумаги, сложил их в стопку.

– Давно это с тобой? – спросил он.

Я ответил, что довольно давно; вначале, правда, не так явно было, но вот вчера отчетливо и ужасно… Сас кивнул. Он ушел на кухню и вернулся с топориком, каким мясо разделывают, и с ножом. Он положил обе эти загадочные вещи на стол. Нож был мельхиоровый. Я машинально потянулся рукой к красивой вещице. Сас отбросил мою руку и переложил нож и топорик подальше от меня.

– Я понял сразу, – сказал Сас сухо. – Тебе хочется убить человека. При некоторых душевных расстройствах это бывает.

Сас всегда был обо мне хорошенького мнения.

– Да нет, Сас! – сказал я. – Мне хочется подарить свою коллекцию марок. Всю сразу! Нестерпимо хочется! Приступы такие, понимаешь? Я боюсь, что не справлюсь с собой!

Сас опять отнесся слишком легкомысленно к моему сообщению. Опять он захихикал и уже без опаски приблизился ко мне.

– Я не знаю, – сказал он, – чего ты так нервничаешь? Ну так подари. Что тут страшного?

– Тебе легко говорить, – сказал я. – Это дорогущая коллекция. Ее еще дед начал собирать. Это мое самое сильное увлечение. Ты подумай, Сас, в каком я положении!

Сас подумал: походил по комнате, держа голову набок.

– И все-таки я считаю, – сказал он, – что ты должен совершить этот поступок: нельзя подавлять в себе благородные порывы. Это украсит твою жизнь! Может быть, – добавил Сас со своим противным смешком, – это будет ее единственным украшением.

– Сас, – сказал я, – подари мне вот этот красивый ножичек.

– Чего вдруг?

– Вот видишь, – сказал я, – легко говорить о благородных поступках, но гораздо труднее их совершать.

Сас пробормотал, что я болтаю пошлости и что все его доводы разбиваются о мою тупость.

– Неужели тебе не жаль своих благородных порывов?! – спросил он. Неужели тебе хочется их в себе задушить?!

– Сас, – сказал я, – если можешь, задуши их во мне: пользы никакой, а убытков много.

– Пусть будет по-твоему, – сказал Сас. – Но знай: когда-нибудь ты пожалеешь об этом.

Он велел мне раздеться до пояса.

– Начнем, как полагается, с опроса, – сказал Сас. – С чего начались у тебя эти… ненормальности?

– Они начались после того, доктор, как я ударился головой о ступеньку.

Сас спросил, не было ли у нас психически больных в роду. Я ответил, что у меня папа со странностями: способен на необъяснимые поступки. Сас поморщился и уже после этого все делал мне назло. Он стал нагло водить пальцем перед моим носом и велел мне следить глазами за этим пальцем.

– Ничего, бегают, – сказал Сас и опять захихикал. Он надел очки и стал больно водить ручкой ножа по моей груди.

– Сас, потише, – попросил я.

– Цыц! – прикрикнул он.

Потом он посадил меня на стул, закинул одну мою ногу на другую, взял со стола топорик для разделки мяса и примерился обушком.

– Сас, ты не мог бы ручкой ножа? – попросил я.

– Цыц, – ответил он, – не указывай мне!

С четвертого раза он мне попал в очень болючее место. Я завопил и забегал по комнате, а Сас спокойно положил инструмент на стол и сообщил, что пока что не может мне сказать ничего определенного: ему нужно подчитать литературу. Конечно, он бы мог проконсультироваться у своего брата, невропатолога, но он привык до всего доходить своим умом. Сас стал подсчитывать, сколько ему времени понадобится.

– На роман – три дня, – бормотал он. – На изучение литературы – дней десять… Зайдешь ко мне через две недели, – велел он.

– Сас, и ты совсем ничего не можешь сказать? – спросил я. – На тебя это не похоже.

Сас ответил: кое-что ему, конечно, ясно. Но пока его мысли носят скорей гипотетический характер – он не может на них опираться при установлении диагноза. Но своими гипотезами он готов со мной поделиться. Например, ему известен один случай, когда человек, начисто лишенный слуха, ударился головой вот так же, как я, и после этого начал сочинять довольно неплохую музыку.

– Та же картина! – сказал этот ехидина. – От сотрясения в мозгу обнаружилось что-то стоящее. Но, – продолжал Сас развивать свои гипотезы, – скорей всего, дело в адреналинчике и гормончиках: чуть меньше выделяется в организме, чем нужно, чуть больше – и психическое равновесие нарушено, человек начинает делать и говорить не то.

Он мне рассказал об одной американской миллионерше, которая за один день раздарила двенадцать миллионов. Хорошо, что детям пришло в голову ее обследовать. Мысль о том, что адреналинчик с гормончиками распоряжаются моими марками, показалась мне страшной. Но Сас их так по-приятельски называл: адреналинчик, гормончики. Просто не верилось, что он не может с ними договориться.

– Сас, – спросил я, – ты не мог бы как-нибудь на них воздействовать?

– Об этом еще рано говорить, – ответил Сас. – Пока что мы остановимся на аутотренинге. Может, это как раз то, что тебе нужно.

Он за несколько минут обучил меня аутотренингу, и я пошел домой лечиться.

Я лег на диван, расслабился, как учил Сас, отключился мысленно от всего и сосредоточился на своем теле. Я стал внушать себе, как велел Сас: «Я сильный! Я контролирую свои поступки!» Но тут мне подумалось, что надо бы поконкретней. Я начал пользоваться другим внушением: «Я нормальный! Я никому ничего не дарю! Я ни для кого ничего не делаю за так! Я совершаю только разумные поступки!» Это внушение мне тоже показалось недостаточно конкретным и чересчур длинным. Я новое придумал: «Я никому не подарю своих марок! Не подарю – и все!» От этого внушения у меня почему-то начались судороги – аутотренинг мне вредил.

Я вскочил с дивана и набрал рабочий номер Пети Баша.