Текст книги "Мы вернёмся на Землю"

Автор книги: Гавриил Левинзон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Чёрный день

Прошло ещё два дня. Наступило воскресное солнечное утро, без единой пылиночки (ночью прошёл дождь), сияющее, как стёклышко. Такое это было утро, когда всё плохое забывается, хочется с кем-нибудь подурачиться и всё тебе смешно: собака по улице пробежит, а ты уже улыбаешься, прохожий споткнётся – так ты из-за такой чепуховины хохотать готов. Мне в то утро хотелось, чтобы все на земле было хорошо, чтобы никто не ссорился, не злился, и я уже не казался себе бездушным. Но всё же я чувствовал себя виноватым: перед мамой, Милой, папой, перед Славиком Уточкиным, перед Ольгой Гавриловной, нашим директором, перед кошкой, которой я наступил на хвост… Я даже чувствовал себя виноватым перед коммерческим директором. Сейчас-то мне смешно, но бывает такое настроение.

Я пошёл к маме на кухню. Я хотел с ней поговорить, извиниться за всё. Раньше, когда я бывал виноват, мне говорили: «Ты бы хоть прощения у мамы попросил». А теперь я сам шёл.

– Ну что? – сказала мама. – Ну что ты слоняешься? На кино денег надо, да? Не получишь, пока не исправишь двойки.

Я вышел из кухни. Вот, значит, как. Мне так хотелось извиниться, а она…

Я немного позлился, побуцал в своей комнате подушку и пошёл к Миле. Она примеряла новую кофточку: вертелась, улыбалась перед зеркалом, но меня как будто не замечала.

– Мила… – начал я.

– Что тебе? – Она повернулась ко мне. – Ну чего ты здесь околачиваешься? Мама на кино денег не даёт, так ты ко мне пришёл? Так знай: сегодня ты у меня не получишь – не заслужил.

Раньше Мила была не такая. Когда-то мы с ней дружно жили. Мы спали в одной комнате, вместе ходили в школу и на перемене, бывало, вместе ели в школьной столовой. А когда в Милу был влюблён Димка Мартышко из десятого «Б», кто ей записки носил? А как мы подушками перед сном бросались? А как я болел за неё, когда она сдавала экзамены? Теперь она взрослая: у неё в сумке губная помада, а в шкафу столько платьев… Но всё же до того, как у нас появился коммерческий директор, она ко мне относилась лучше. Бывало, если мне влетит от мамы или папы, она обязательно утешит, а если мама на кино не даст, у неё всегда можно было раздобыть двадцать копеек. Но последнее время она редко меня замечала, а после моей выходки с трёшницей так и совсем перестала обращать внимание.

Никто на меня в доме сейчас внимания не обращает. Я знаю почему: договорились быть со мной построже. Папа говорит, что я такой разболтанный из-за того, что со мной все цацкаются. Ну, посмотрим! Всё равно мама не выдержит. Не сегодня, так завтра придёт ко мне перед сном с простоквашей: «Что ты такой грустный, сынок?» Тогда уж я надуюсь. Она ещё пожалеет, что так со мной обошлась.

Пришёл коммерческий директор, и все – мама, папа, Мила – ушли с ним на стадион: на стадионе в то воскресенье был спортивный праздник. Я подошёл к окну: вот они, идут. Мила показывала рукой на тучку, мама и коммерческий директор улыбались друг другу. Мама мне казалась совсем чужой, и я заметил, что одно плечо у неё ниже другого и она шаркает по тротуару ногами.

Раз нет денег на кино, то надо хоть погулять. Сначала я раскачивал оградку у нашего дома, потом гонял по тротуару камень. Но сколько можно?

Я сходил домой, взял на кухне три пирожка с картошкой и опять вышел на улицу. Люблю есть на улице.

Смотрю: возле меня прохаживается Стасик Таковский. Стасик всегда появляется неожиданно и неожиданно уходит, он никогда не здоровается и не прощается. Он тоже учится в пятом классе, но не со мной, а в пятом «Г».

Стасик обиженно поглядывал на меня. У него всегда обиженный вид. Его чубчик от ветра ерошился.

– Пирожки ешь? – сказал Стасик. Он всё ходил и косился на меня. Потом стал бить носком ботинка в стену дома. – Ишь ты, – опять сказал Стасик, – пирожки ест!

Я, чтоб он не обижался, дал ему один. Стасик ничего не сказал и сразу съел. Я думал: как это получилось, что мы со Стасиком до сих пор не подружились? Живём мы рядом, но я о нём ничего не знаю.

– Слушай, – сказал я, – давай что-нибудь организуем.

Мы пошли во двор, сделали из двух кирпичей ворота и начали гонять банку. Но со Стасиком неинтересно играть. Только разыграешься, а он остановится и стоит: пожалуйста, забивай.

– Ну и труп же ты, – сказал я.

Стасик шмыгнул носом. Я не понял, обиделся он или нет; у него всегда обиженное лицо.

– Лёня, – сказал он, – идём к тебе.

– Ну пошли, – сказал я.

Стасик осмотрел комнаты и кухню. Ему было очень интересно.

– Лёня, а что у тебя есть? – спросил он.

Я повёл его в мою комнату и выдвинул ящик в столе.

– Лёня, – спросил Стасик, – а эта авторучка сломанная?

– Сломанная, – сказал я.

– А дай её мне.

– Возьми, – сказал я.

Потом я его поставил в дверях, взял с дивана две подушки и начал забивать ему голы. Но Стасик только делал вид, что ловит.

– Лёня, – спросил он, – а ножик в твоём ящике сломанный?

– Сломанный, – сказал я.

– А дай его мне, – сказал Стасик Таковский.

Я дал ему ножик.

– Слушай, – сказал я, – так давай что-нибудь организуем. Давай штаб строить. Мы с Толиком Сергиенко строили, да он уже завалился. Давай снова.

Но Стасик не отвечал. Он обиженно всё осматривал в комнате.

– Лёня, а что у тебя ещё есть? – спросил он.

– Фу ты чёрт! – Я повёл его в кладовку, и он долго там всё рассматривал.

– Лёня, – спросил он, – а этот утюг сломанный?

– Он не сломанный, – сказал я. – Его древесным углём разогревают. Зачем тебе этот дурацкий утюг?

– Дай его мне, – сказал Стасик Таковский.

– Бери, – сказал я. – Так как насчёт штаба? Будем строить?

Но Стасик не отвечал, он рассматривал утюг, поднимал и опускал крышку. Мы вышли на кухню.

– Хороший штаб получится, – сказал я. – Там яма уже выкопана, только крыша провалилась.

Но вижу: Стасик Таковский пошёл из кухни. Я ничего не понял и вышел за ним в переднюю. Смотрю, он открывает дверь. Ну, видели вы что-нибудь такое?! Я так удивился, что даже ничего ему не сказал, и он вышел. Может, он испугался, что я утюг заберу обратно?

Я пошёл на балкон и увидел, что Стасик идёт к своему дому. Он обиженно смотрел прямо перед собой и держал утюг двумя руками у груди.

– Крохоборище! – крикнул я.

Но Стасик как будто и не слышал.

Я собрал подушки и положил на диван. А теперь что делать? Я лёг на пол животом вниз и восемнадцать раз отжался на руках.

Потом я делал стойку на голове.

Потом я пошёл на кухню и съел ещё два пирожка. После этого я почувствовал, что дома мне больше нечем заняться. Я пошёл на улицу.

Я гулял по улице Скрябина.

Потом по улице Чапаева.

Потом по улице Минина и Пожарского. На этой улице я встретил Манечку Аб. Глаза у неё были заплаканы, но она улыбалась.

– Водовоз, – сказала она, – пошли ко мне?

– Неохота, – ответил я.

– Нет, пожалуйста, пошли, – сказала Манечка Аб, – а то обижусь.

Сам не знаю, зачем я пошёл с Манечкой Аб. Скучно было – вот и пошёл.

Манечка Аб по дороге мне рассказала, что мать её послала за сметаной и она банку со сметаной разбила.

Мы вошли в парадное, и тут я вспомнил, какая у Манечки Аб злая мать. Однажды она пришла в школу и отодрала за уши Грищука за то, что Грищук дёргал Манечку за косы. Ну и крик же она подняла тогда! Я решил не идти к Манечке, но она как будто об этом догадалась и схватила меня за руку.

Манечкина мать открыла дверь и осмотрела меня с ног до головы, от ботинок до макушки.

– А где сметана? – спросила она.

Манечка опять схватила меня за руку и сказала:

– Мама, вот этот хулиган Водовоз разбил банку со сметаной!

– Ты чего пришёл? – крикнула Манечкина мать. – Ты чего пришёл, хулиган? Вон отсюда!

Она мне ничего не дала сказать и толкнула с лестницы.

– Вон отсюда! – кричала она. – Хулиганское отродье!

Я совсем одурел. Я выбежал на улицу… Я плакал, как маленький. Какая-то тётенька с балкона спросила, в чём дело. Но я ей не ответил. В подвале Манечкиного дома овощной магазин, и в это время чьи-то руки в рукавицах выставили в окно ящик с гнилой картошкой. И я схватил картофелину и запустил в прохожих. Тётенька с балкона кричала:

– Ты что делаешь? Мальчик! Мальчик!

Я побежал по улице; какой-то дяденька хотел меня схватить, но я увернулся.

На улице Минина и Пожарского я бросил камень в собаку. На улице Чапаева скорчил рожу какой-то девчонке, которая смотрела на меня из окна. Она мне тоже скорчила рожу. Я сказал:

– Уродина.

Она ответила:

– Сам урод. Чего пристаёшь? Я тебя трогала?

И надо же, чтобы мне Алёшка Параскевич встретился. У него всегда очень серьёзный вид, и я подумал, что это противно. Я вспомнил, что Параскевич ещё ни разу не дрался.

– Параскевич, – сказал я, – сейчас будем драться!

Он улыбнулся, но, разглядев моё лицо, перестал улыбаться.

– Я не могу, – сказал он. – Я иду на игру. Сегодня предпоследний тур.

– А мне какое дело! – сказал я.

Тогда он решил меня обежать, но я схватил его за рубашку. Рубашка затрещала… В общем, я её разорвал.

– Водовоз, – сказал Параскевич (он ощупывал сзади рубашку), – правильно говорят о тебе, что ты негодяй.

– Молчи, гений!.. – сказал я. – Сейчас схлопочешь!

Параскевич снял рубашку и засунул в карман.

– Водовоз, – сказал он, – ты негодяй, каких мало. Предупреждаю, как только папа приедет из командировки, он придёт в школу и заставит тебя заплатить за рубашку. – Он повернулся и пошёл играть в шахматы в майке.

– Да что ты меня своим папой пугаешь! – крикнул я.

Но он не обернулся. Смотри-ка какой: негодяем обозвал! Я – негодяй?! Коммерческий директор – вот это негодяй! Манечка Аб – это я могу понять! Неужели же и я негодяй?! Вот это у меня в голове не укладывается.

Дома я пролежал на диване до самого вечера. Я не вышел ужинать. Я слышал, как мама с Милой шепчутся за дверью. Потом Мила вошла. Она делала вид, что ищет что-то. И она тоже думает, что я негодяй? Замечательно. Я отвернулся к стене. Никто мне не нужен. Я думал о себе, что я бездушный. А это они все бездушные. Им нравятся такие, как коммерческий директор, они забывают о людях, с которыми дружили. Разве им дружба дорога? Утюг им дорог. Дурацкий утюг, который древесным углём разогревают. Они готовы из-за банки со сметаной оклеветать человека. А умри я сегодня, так они нанесут венков, и на лентах будет написано: ЛЮБИМОМУ, ДОРОГОМУ…

Я представил себе, как меня хоронят. Вот за гробом идёт коммерческий директор и несёт венок с надписью: «Дорогому, незабвенному Лёне Водовозу от старшего товарища». А рядом с ним Стасик Таковский. Ну что бы он написал на своём венке? Наверно, такое: «Любимому Лёне Водовозу, который подарил мне утюг». Потом ещё идёт Манечка Аб. Она жадина и поэтому несёт совсем маленький веночек…

Я заснул не раздеваясь.

Ночью я услышал, что кто-то плачет, и проснулся. Оказалось, это я сам плачу. Мне было себя очень жаль.

Мой дружище Родионов

Я одинок, и никто мне не нужен. В школе и дома я ни с кем не разговариваю, а когда со мной заговаривают, не отвечаю. Я заметил, что становлюсь человеком необыкновенным. Многие на меня поглядывают как-то по-особенному. Дома я подслушал, как мама и Мила говорили обо мне. Оказывается, со мной творится что-то неладное.

Я после этого принялся за стихи. Я писал до самого вечера и исписал почти целую тетрадь стихами о лживом коммерческом директоре и о негодяйке Манечке Аб.

Когда я вышел к ужину, у меня кружилась голова и я пошатывался, как после болезни. Мама смотрела на меня со страхом. Она уже в который раз со мной заговаривала, но я не отвечал.

А сегодня утром, когда я шёл в школу, мне сзади крикнули:

– Лёня, подожди!

Я обернулся и увидел первачков, Наденьку и Витальку.

Раньше я с ними часто ходил в школу и учил по дороге Наденьку произносить букву «р». Но сегодня я отвернулся от них и перешёл на другую сторону.

– Задавака! – крикнула Наденька. – Задавака плотивный! Ты почему не хочешь идти с нами?

Я не ответил.

В этот день на перемене ко мне подошла Хмурая Тучка. Она сказала, что я стал другим человеком, буквально переродился. Понятно, почему Тучка меня похвалила: я стал тихоней, на уроках не разговариваю, вчера четвёрку получил.

– Я вижу, – сказала Хмурая Тучка, – что ты всё-таки исправляешься.

– Отстань! – сказал я.

– Какой ты грубый!

Она отошла от меня сердитая, но на следующей перемене я заметил, что Тучка о чём-то шепчется с Родионовым и оба посматривают в мою сторону. После этого Родионов подошёл ко мне и предложил половину своего завтрака. Но я отказался. Генка Зайцев сразу же крикнул: «Давай мне!» – и Родионов отдал хлеб с колбасой ему.

– Лёня, – сказал Родионов, – давай вместе уроки делать?

– Родионов, – сказал я, – ведь тебя подучила Хмурая Тучка.

Родионов хотел сказать, что вовсе нет, но сразу же передумал. Он не умеет врать.

– Ну и что? – сказал он. – Если б ты мне не нравился, я бы тебе не предлагал.

– Спасибо, Родионов, – сказал я. – Спасибо тебе! Но это невозможно. – И я отошёл.

Последним уроком у нас была физкультура. Мы занимались во дворе. Родионов от физкультуры освобождён, но он домой не пошёл, а маршировал в сторонке, как и мы. Физрук Анатолий Трофимович на него поглядывал, но ничего не говорил. Когда мы начали делать вольные упражнения, Родионов тоже попробовал, но правая нога его не слушается, и ничего не выходило. Он отошёл, сел прямо на землю, облокотился на стену школы и надвинул фуражку на глаза. Может, он дремал, а может, о чём-то думал. Откуда мне знать? Наверно, он остался из-за меня.

Когда прозвенел звонок, он встал и пошёл ко мне, но я сделал вид, что не замечаю, и побежал в школу переодеваться. Переодевшись, я посмотрел в окно и увидел, что Родионов всё ещё во дворе. Мне было неловко перед Родионовым. Я решил убежать от него.

Я уже подбегал к калитке, когда услышал, что Родионов меня окликает. Я не обернулся. Только на улице я взглянул через плечо и увидел Родионова – он бежал к калитке. Никогда не забуду, как он бежал, хромой, очень старался и поправлял на ходу фуражку. Что же это получилось? Я побежал изо всех сил, чтобы свернуть за угол раньше, чем Родионов выбежит на улицу.

Дома я старался не вспоминать о Родионове. Я сел было за уроки, но заниматься не хотелось, и я решил пойти погулять.

Я прошёлся по нашей улице, потом свернул в другую, потом ещё. И неожиданно я увидел Родионова. Он так же, как и на школьном дворе, сидел, прислонившись спиной к стене дома и надвинув фуражку на глаза. Прохожие на него посматривали, и некоторые пожимали плечами. Рядом с Родионовым лежал портфель. Так, значит, он ещё не был дома.

– Родионов, – крикнул я, – что ты здесь делаешь?!

Он сдвинул фуражку на затылок и улыбнулся.

– Отдыхаю, – сказал он.

– Как – отдыхаешь? – спросил я. – Почему ты здесь? Ведь твой дом на Чапаева.

– А я каждый день хожу домой другой дорогой, – сказал Родионов.

– А зачем? – спросил я.

– А для интересу, – ответил Родионов.

Я хотел сказать Родионову, что он чудак, но передумал.

– Ты от меня сегодня сбежал? – спросил Родионов.

– Сбежал, – сказал я.

Но Родионов не рассердился.

– Идём ко мне? – сказал он. – Будем вместе делать уроки. Мама очень обрадуется.

– Я схожу за тетрадями, – сказал я.

– Не надо, у меня есть тетради.

Мне ещё не приходилось бывать в таких славных домах! Дом Родионовых был как живой, и если что-нибудь говорили в доме или двигались, он как будто видел и отзывался: то скрипнет, то пропоёт дверью. Мне даже показалось, что в этом доме живёт домовой, потому что откуда-то доносились вздохи. Толик правду говорил: его мама мне обрадовалась. И отец тоже обрадовался. И дом тоже: он весело чем-то звякнул в сенях. Вот это дом!

Меня пригласили пообедать вместе со всеми. Я сначала стеснялся, но за столом говорили о смешном, и я начал смеяться вовсю.

Потом мы с Толиком пошли заниматься в другую комнату, и я понял, кто это вздыхал: я увидел в кресле Толину бабушку, она как раз вздохнула, когда мы вошли. Она не шевелилась, и я думал, что она нас не заметила. Но Толик подвёл меня к ней и сказал:

– Бабушка, это мой друг Лёня Водовоз, познакомься.

Бабушка мне протянула руку, но лицо у неё осталось неподвижным.

– Бабушка не встаёт, – сказал Толик. – Уже два года. И обедает она в другое время.

Бабушка наклонила голову, послушала, что Толик сказал, и кивнула.

– Я, – сказала она, – обедаю в семь часов. Так мне хочется. – И лицо у неё опять стало таким, как будто в комнате никого нет.

Мы сели за уроки. И смотрю: Родионов ставит на стол четыре флакона.

– Это чернила, – сказал он. – В этой бутылочке из марганцовки, в этой красные, в этой синие, а в этой фиолетовые.

– Родионов, – спросил я, – зачем тебе столько чернил?

– Для интересу, – сказал Родионов. – Я на черновике разными чернилами пишу.

Мы начали решать примеры по арифметике, и я для интереса тоже стал писать то красными чернилами, то фиолетовыми, то синими… Я посмотрел в черновик Родионова и увидел, что равняется он пишет или так  , или вот так  , но я не стал спрашивать, зачем он так пишет, потому что уже понимал, что это тоже для интереса. В общем, мы и не заметили, как сделали арифметику и русский.

После этого мы начали учить историю и географию, и тоже выходило интересно, потому что Толик учил сам и бабушке рассказывал. Бабушка кивала головой и часто удивлялась.

Когда мы кончили заниматься, то мне даже жаль было, что больше ничего не задано. Мне не хотелось уходить от Родионова.

Толик пошёл меня проводить.

Мне в тот вечер совестно стало, что я ни с кем так долго не разговариваю в школе и дома. Я даже перед прохожими чувствовал себя виноватым и помог какой-то старушке донести до дому кошёлку, хоть она меня и не просила.

Но такое настроение у меня было не долго: дома я застал коммерческого директора. Он ухмыльнулся и сказал: «Добрый вечер». Я снова был зол на всех. Вот и хорошо! А то чуть было опять не стал обыкновенным человеком. Что за интерес быть как все, раз можно быть необыкновенным? С Родионовым я, конечно, буду дружить, а всех остальных знать не хочу.

Новые туфли учителя танцев. Космический парусник «Бабочка»

Родионов приносит мне счастье: я получил две пятёрки, две четвёрки и нашёл двадцать копеек на орле. Мне уже не всё равно, как дальше пойдёт моя жизнь.

И в тот день, когда я нашёл двадцать копеек, мне по дороге из школы встретилась «скорая помощь», я быстро сделал пальцы крестом и зашептал: «Моё горе на заборе, я бросаю горе в море…» – в общем, всё сказал, как положено. Я смотрел вслед «скорой помощи», и мне было весело. Не так уж всё плохо на земле, как мне казалось. Вот только дождь надоел. Он лил как по расписанию: каждые полчаса. Потом на полчаса краны закрывались.

В три часа пришёл учитель танцев. Он был без плаща и вымок, и когда он снял пиджак, то заметно было, что и рубашка на плечах у него мокрая. Он всё время прислушивался к голосам в другой комнате. Я старался в тот день, и он сказал, что дело идёт на лад и скоро я смогу обходиться без него.

Я заметил, что на ногах у учителя танцев новые туфли, чёрные, с длинными носками. Хорошие туфли. Я люблю рассматривать обновки.

– Сегодня купили, да? – спросил я.

– Сегодня, – ответил он. – Тебе нравятся?

– Угу, – сказал я. – Сколько стоят?

– Двадцать пять.

– Ого! – сказал я.

Учитель танцев был такой довольный… Вот уж не думал, что он может так обрадоваться новым туфлям!

– Вы видели меня на вечере поэзии? – спросил я.

Он видел. Он спросил, почему я убежал. Я рассказал. Он кивал.

– Да, да, – говорил он, – все мы виноваты перед нашими мамами.

Я спросил про девушку, которая ремонтирует пути, – помирился ли он с ней?

– Мы не знакомы, – сказал он. – Просто зимой, когда я возвращался из университета, я видел, как она работает, и чувствовал себя виноватым перед ней.

– Это как перед негром из Анголы? – спросил я.

– Ну да.

Мы с ним разговаривали, и я не слышал, как к нам пришёл коммерческий директор. Он вошёл в мою комнату разодетый – в чёрном костюме и белой рубашке. За ним вошла Мила, тоже нарядная.

– Ну, – сказала она, – давай мириться. – Она протянула мне руку. – И с Валей помирись.

Коммерческий директор улыбался. Он думал, что я ему тоже подам руку, но я взял ручку и начал царапать в тетради.

– Какое удивительное упрямство! – сказала Мила.

Коммерческий директор покачал головой.

Чего это они так разоделись? Я не слушал, что мне объясняет учитель танцев. А Милин голос уже доносился из передней; потом хлопнула дверь. И вижу: учитель танцев подошёл к окну и смотрит на улицу. Я стал рядом с ним. Мы видели, как Мила и коммерческий директор прошли по улице под руку, под одним зонтиком, они смеялись, прыгали через лужицы.

Учитель танцев дал мне задание и ушёл.

Я вышел в другую комнату. Я спросил у мамы:

– Куда это они пошли?

– Не твоё дело! – ответила мама. – Ты почему не подал Валентину руку?

Но я решил, что всё равно узнаю, и стал ждать папиного прихода.

Когда часы пробили пять, я в окно стал наблюдать за трамвайной остановкой. И скоро я увидел, как из трамвая выходит папа, и пошёл в ванную. Как я думал, так и получилось. Мама открыла папе дверь и сразу же сказала:

– А наши молодые пошли заявление подавать.

Я вышел из ванной, стоял и смотрел на моих родителей.

– Ты что? – спросила мама.

– А! – сказал я и прошёл мимо папы в открытую дверь.

– Надень плащ! – крикнула мама. – Ты слышишь?!

Но я вышел на улицу и пошёл под дождём.

Что мне делать? Если человек говорит хорошие слова и улыбается, то попробуй докажи, что он негодяй.

Обидней всего, что даже мама мне не верит.

Я пришёл к Родионову совсем вымокший. Мне велели снять пиджак, рубашку и брюки, и Толик мне дал свои одёжки. Потом меня поили чаем. И я думал: «Как хорошо у Родионовых! Вот если бы у меня были такие родители»…

Мы сели за уроки, и мне всё время хотелось сказать Родионову что-нибудь хорошее.

– Толик, – сказал я, – мы друзья, правда?

– Друзья, – сказал он.

– Очень здорово, что мы подружились, – сказал я.

Толик посмотрел на меня. Было заметно, что он волнуется.

– Лёня, – сказал он, – может, ты всё-таки согласишься строить ракету? Это только кажется, что её нельзя построить. Это будет не обычная ракета, а парусник. Хочешь, я покажу тебе проект?

Мне захотелось вдруг, чтоб ракету на самом деле можно было построить. Улететь бы куда-нибудь подальше! Пусть на земле остаётся Манечка Аб со своей противной матерью! Пусть коммерческий директор женится на моей сестре! Какое мне дело? Жаль только, что нельзя улететь сегодня же.

Родионов встал и пошёл к двери, он зацепил ногой стул, а я смотрел на него и тоже волновался. Толик открыл дверь в другую комнату и сказал:

– Папа, я решил показать Лёне проект.

Отец Родионова вошёл в комнату и сел за стол.

– Ну что ж… – сказал он.

Толик положил на стол большой лист бумаги. На листе был чертёж.

– На бабочку похоже, правда? – сказал Толик.

– Толик, – спросил я, – она что, крылатая? Что это за ракета такая?

– Парусная, – ответил отец Толика. – Обыкновенный космический парусник. Только толкать его будет не ветер, а солнечный свет. Понимаешь, свет давит на предметы, но так слабо, что мы этого не ощущаем. А в космосе нет сопротивления, и если сделать большие паруса, то корабль будет мчаться с громадной скоростью.

– Ты понял? – спросил Толик. – Эти паруса будут выдвигаться уже в космосе, а с земли корабль взлетит при помощи обыкновенного ракетного двигателя. Конечно, такой двигатель построить не просто, но если мы начнём уже сейчас изучать ракетостроение, то лет через десять – пятнадцать сможем построить такой корабль и совершить первое в мире любительское путешествие в космос.

Мы ещё долго говорили о нашем проекте. Толик называл ракету «Бабочкой». Ну что ж, мы её построим! Я не заметил, как из комнаты вышел отец Толика; мы опомнились, только когда по радио зазвонили кремлёвские куранты.

Толик вышел меня проводить. Мы смотрели на небо, но оно в эту ночь было покрыто тучами.

Мне не хотелось думать ни о чём земном. Но дома на меня набросилась Мила:

– Ты почему не подал руку Валентину?

– Мила, – сказал я, – подал не подал – всё это такие мелочи, что об этом говорить не стоит.

Ох уж эти мне земные дела!

Я в эту ночь долго не мог заснуть. За дверью храпел папа. Представляю, какое у него будет лицо, когда он узнает, что я покинул Землю!