Текст книги "Мы вернёмся на Землю"

Автор книги: Гавриил Левинзон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Любовь Королькова

Не хотел бы я быть Корольковым. На физкультуре он ещё ни разу не перепрыгнул через козла: разгонится – и смотришь, сидит верхом. Кавалерист!

В тот день, когда я узнал, что Корольков влюблён, я после уроков выпускал стенную газету. Я не член редколлегии, но Хмурая Тучка попросила меня написать заметку. Она сказала, что у меня это здорово выходит. Ну, раз она меня похвалила, то я решил сделать.

Я написал заметку и потом ещё долго сидел на парте рядом с Тучкой и смотрел, как наш художник Палкин рисует карикатуры.

Когда я вышел из школы, во дворе возле ямы для прыжков я увидел Королькова. Портфель его лежал на земле, между стойками был натянут шпагат, а Корольков разминался. Раз, два! – он поднимал руки и потом доставал до носков ботинок. Возле Королькова стояли два третьеклассника и хохотали так, что у них слёзы на глазах выступили. Ну потеха!.. Зад Королькова оттопыривался, и брюки так натягивались, что просто не верилось, что штаны всё ещё не лопнули.

Потом Корольков начал прыгать. Он взял разбег метров с десяти, но когда подбежал к яме, то только и сумел дрыгнуть ногами и повалился на шпагат. Стойки упали, одна треснула Королькова по спине, а другая по шее. Но Корольков встал, поставил стойки на место и опять приготовился прыгать.

Я решил ему показать, как это делается.

– Смотри, Корольков, – сказал я и взял высоту с места. – Смотри! – И я из ямы перепрыгнул опять через шпагат. – Понял, Корольков? – сказал я. – А ну попробуй!

Он попробовал и хоть и не перепрыгнул, но всё же получилось лучше. Он долго ещё старался, а я стоял возле ямы и руководил.

Потом мы вместе пошли домой. У Королькова вид был совсем унылый.

– Лёня, – сказал он, – неужели я никогда не смогу быть как все?

– Нет, Корольков, – сказал я. – Куда тебе!.. Ты целый день сидишь за уроками, никогда не бегаешь, не играешь в футбол. Куда тебе!..

– Так меня же не берут играть в футбол, – сказал Корольков.

– Так ты же, Корольков, – сказал я, – не можешь попасть ногой в мяч…

Корольков совсем расстроился. Руки у него были грязные, он вытирал ладонями потное лицо и стал таким чумазым и грустным, что мне его даже жаль стало.

– Лёня, – сказал он, – я на тебя уже не обижаюсь за то, что ты меня щипал. Потренируй меня, пожалуйста. Я хочу научиться прыгать.

– Ладно, Корольков! – сказал я. – Давай-ка для начала пробежимся.

Я бежал не очень быстро, но Корольков за моей спиной так пыхтел, как будто он не бежит, а борется.

– Живей, Корольков! – говорил я. – Живей, рахитик! Не то из тебя ничего не получится.

Скоро я обернулся и увидел, что Корольков уже выдохся. Ноги у него прямо-таки заплетались.

– Ну, на сегодня хватит, – сказал я и велел Королькову поднимать и опускать руки, чтобы поскорей отдышаться.

Потом мы сели в сквере на лавочку. Корольков опять начал вытирать ладонью своё красное лицо, но настроение у него уже было получше.

И вот видим: по улице бежит Хмурая Тучка. Всегда она бегает вприпрыжку, ударяя по портфелю то одной коленкой, то другой. Она нас увидела и забежала в сквер. Хмурая Тучка села рядом с нами и стала рассказывать о том, какая хорошая получилась газета. Мы встали со скамейки, вышли из сквера, дошли до угла, где нам надо было сворачивать, а она всё рассказывала о газете.

Потом она попрощалась с нами и опять побежала вприпрыжку. Я уже хотел идти, но Корольков всё смотрел ей вслед.

– Корольков, ты что? – спросил я. – Ты, может, влюблён?

– Нет, – ответил Корольков. – Нет, что ты! – А сам всё смотрел вслед Хмурой Тучке.

– Чудак ты! – сказал я. – Если влюблён, то признавайся, Что тут особенного?

Я сам был влюблён в Светку Пронину, приходил каждый день под её балкон и бросал ей конфеты. Только моя любовь скоро прошла. Раз я увидел, как Светка съела пять яблок подряд, и сразу же её разлюбил. Только не хватало, чтобы я любил обжору. Но я не ожидал, что Корольков тоже может влюбиться. Пока мы дошли до его дома, он три раза споткнулся и всё время улыбался.

– Лёня, – спросил он, – как ты думаешь, ей можно об этом сказать?

– Конечно, – ответил я. – Раз ты влюблён, то должен ей об этом сказать. А то ж она ничего не узнает.

– Да? – Ну и улыбка у него была! Как у дурачка.

И тут я кое-что придумал.

– Приходи сегодня, – сказал я, – делать уроки к Родионову, я тебе помогу.

Ха-ха! Корольков влюблён! Я до самого дома улыбался. А дома, как только пообедал, сразу же сел писать для Королькова письмо в стихах.

Когда я пришёл к Родионову, Корольков был уже там.

– Корольков, – сказал я, – твоё дело в шляпе, – и протянул ему письмо.

Корольков начал читать. Он улыбался и краснел.

– Лёня, – сказал Корольков, – тут всё очень хорошо, только одно место неправильно.

– Всё правильно, Корольков! – сказал я. – Ты меня слушай.

– Нет, – сказал Корольков, – вот в этом месте не так. Тут написано:

 
Но с той поры, как я тебя увидел
Под деревом сидящей на траве,
Незабываема ты стала мне,
И я храню в душе любовь к тебе…
 

Все это было не так, – сказал Корольков.

– На траве – не на траве, – сказал я. – Какая разница?!

Но Корольков заупрямился.

– Это было не так, – сказал он, – я её полюбил после того, как увидел на физкультуре в белой форме.

– Корольков, – сказал я, – так она же этого не знает! Пусть она думает, что ты её полюбил, когда увидел под деревом на траве.

– Нет, – сказал Корольков. – Нет. Я её не видел на траве, я её видел в белой форме.

Далась ему эта белая форма. Он расстроился и всё твердил: «Это неправда, это неправда», – и ничего нельзя было ему доказать.

Наконец я сказал:

– Ладно, переписывай письмо, я сделаю так, что ты её увидишь под деревом на траве.

Мы втроём вышли на улицу и пошли к Хмурой Тучке.

– Лёня, – спрашивал Корольков, – а ты уверен, что она меня полюбит, когда прочтёт письмо?

– Ещё бы! – говорил я. – Как пить дать!

Нет, я тоже был влюблён, но всё же я кое-что тогда соображал. Корольков даже дорогу забыл и два раза сворачивал не на ту улицу. Мы подошли к дому Хмурой Тучки, и я свистнул, а потом ещё закричал:

– Ту-у-чка!

Из окон начали ругаться, но мы не обращали внимания. Тучка выбежала на балкон, и я ей сказал:

– Тучка, иди вниз!

– Зачем? – спросила она.

– Всё узнаешь, – сказал я. – Скорей!

Она выбежала на улицу, и видно было, что ей не терпится узнать, зачем мы её позвали.

– Тучка, – сказал я, – ни о чём не спрашивай, скоро всё узнаешь. Пошли в парк.

По дороге в парк Тучка пожимала плечами, глаза у неё были любопытные.

– Нет, правда, – говорила она, – зачем вы меня позвали?

В парке я выбрал берёзку возле пруда и велел Тучке сесть под эту берёзку на траву.

– Зачем? – спросила Тучка.

– Не спрашивай! – сказал я. – Садись, и всё!

Она пожала плечами и села, а я сейчас же схватил Толика за руку и потащил за собой из парка. Мы всё время оглядывались и заметили, как Корольков протянул Тучке письмо.

Мы вернулись к Толику и сели за уроки. Но Корольков что-то уж очень скоро пришёл. Я только взглянул на него и сразу понял, что Тучка его отвергла.

– Сёма, ну как? – спросил я.

– Она не поверила, – ответил Корольков. – Она догадалась, что это письмо написал не я.

Корольков страдал, и мы с Толиком утешали его. И Корольков тоже взялся за уроки. Он хоть и был отвергнут, а выполнил всё, что было задано, ещё и научил нас с Толиком решать задачки.

Я пошёл домой, потому что мне в тот день надо было мыться, а Корольков остался у Толика.

И вот на следующий день Толик подходит ко мне с Корольковым и говорит:

– Лёня, я Сёме всё рассказал. Он тоже хочет лететь в космос.

– Толик, – закричал я, – да ты с ума спятил! Куда ему лететь в космос! Он же на двадцать сантиметров подпрыгнуть не может.

– Я научусь, – сказал Корольков, – ты же меня тренируешь. Я должен обязательно слетать в космос.

– Ну, Корольков, – сказал я, – зачем тебе космос? Тебе и на земле хорошо. Ты отличник, умеешь выступать на собраниях.

– Я хочу в космос! – сказал Корольков. – Хочу, и всё! Я готов на всё, лишь бы полететь.

– Видно, придётся его взять, – решил я. – Ладно, Корольков, полетели с нами, – сказал я. – Ты будешь первым отличником в космосе. – Но я всё же не удержался и вздохнул.

После уроков я опять тренировал Королькова. Если из него получится космонавт, то это будет просто чудо.

Папа Параскевича

Я уже и думать забыл о том, что порвал рубашку Параскевичу, но в среду после уроков в класс вошёл отец Параскевича, положил на стол портфель и сказал:

– Я удивлён! Оказывается, в этом классе есть ученики, которые ни с того ни с сего рвут рубашки.

Отец Параскевича говорил, что он сначала не поверил этому, а сегодня утром, когда встал, спросил у Алёшкиной матери, правда ли, что Алёшке ни за что ни про что порвали рубашку, или это ему приснилось.

Как он удивлялся! Он прикладывал руки ко лбу, к щекам, разводил их, сводил, выкатывал глаза, щурился, жмурился, втягивая голову в плечи, вздыхал, цокал языком, озирался – просто кино!

И самое удивительное, говорил отец Параскевича, что это происходит тогда, когда существует такая чудесная игра, как шахматы. Зачем драться, шпынять друг друга, рвать рубашки, когда можно сесть за шахматную доску и спокойно сразиться.

Потом он вдруг замолчал и стал на меня смотреть. Теперь он удивлялся молча. Он только сказал:

– Просто удивительно, что это сделал такой симпатичный мальчик.

Мне было не по себе. Ну сколько можно на человека пялиться?

Наконец он опять заговорил. Он сказал, что вовсе не собирается требовать, чтобы меня наказали. И бог с ней, с этой рубашкой. Она так удачно порвана, что Алёшкина мать её застрочила и почти ничего не видно. Он сказал, что хочет одного, чтобы я понял, что так нехорошо делать, и помирился с Алёшкой.

Он подошёл к столу, открыл портфель и достал шахматы. Он усадил меня с одной стороны стола, а Алёшку с другой, и мы расставили фигуры. После этого отец Параскевича сел на стул, достал платок и вытер свой потный лоб.

Но он не долго отдыхал и скоро опять начал удивляться. Он посмотрел на портрет Пушкина. Этот портрет висит в нашем классе над доской.

Отец Параскевича сказал, что всегда удивлялся людям, которые так криво вешают портреты. Потом он походил по классу и осмотрел парты. Просто удивительно, сказал он, что дети, вместо того чтобы заниматься, вырезают на партах разные глупые словечки.

Когда он ушёл, в голове у меня гудело и я чувствовал себя таким одуревшим, что даже не помнил, сколько раз проиграл Алёшке.

Алёшка дал мне фору ферзя и всё равно выиграл. Нет, в шахматы его не одолеешь.

– Вот что, Параскевич, – сказал я, – в шахматы твоя взяла. Теперь пошли ко мне и сыграем в дурачка.

Ему не очень-то это понравилось, но он всё же согласился.

Сначала Алёшка сказал, что сыграет только два раза, но потом разохотился, и мы сыграли, наверно, раз десять. Алёшка уже не важничал, он так шлёпал картами и волновался, что просто загляденье.

Я спросил:

– Алёшка, не хочешь ли ты слетать в космос?

– Водовоз, ты несерьёзный человек, – ответил Параскевич. – Прошлый раз ты предлагал строить штаб, теперь ты предлагаешь лететь в космос. Ты что, космонавт? У тебя есть ракета?

– Построим, – сказал я. – Может, ты думаешь, что это неосуществимо?

Но Параскевич уже заважничал. Он как будто и не слышал, что я ему говорю. Он посмотрел на свои часики «Уран», пробормотал, что потерял уйму времени, и пошёл к двери. Я стал рассказывать ему о «Бабочке». Он не дослушал.

– Это детская затея, – сказал Параскевич.

Он ушёл. Я собрал карты и швырнул колоду в ящик. Видно, прирождённых космонавтов на земле не так уж много.

За что любить людей? Невозможная Манечка Аб

Мила уже не сердится на меня; она пришла в мою комнату и предложила:

– Давай сходим в город.

И чего вдруг?! Мы уже давно с ней не гуляли. Раньше другое дело: бывало, ходили в кино, перед сеансом мороженое ели – весело было!

Мама принесла мне выглаженные брюки и чистую рубашку. Я переоделся. Я не спрашивал, что они задумали.

Мила повела меня есть мороженое. Мы съели по двести граммов клубничного. Мила улыбалась мне.

– А теперь мы пойдём в магазин.

Я спросил:

– Зачем?

– А вот увидишь, – Мила обняла меня за плечи. – Я хочу, – сказала она, – чтобы ты полюбил Валентина.

Я не ответил.

– Ну если ты не можешь его полюбить, – сказала Мила, – то хотя бы веди себя прилично. На что это похоже?

И тут я увидел коммерческого директора. Он шёл нам навстречу, махал рукой, улыбался. Он спросил:

– Так что мы будем покупать? Может, ракетки для бадминтона?

– А что?.. – сказала Мила. – Неплохая идея.

Мы пошли в магазин «Спорттовары», и коммерческий директор купил две ракетки в чехле и к ним два волана.

– Нравится? – спросил он меня.

– Нравится, – ответила Мила. – Теперь идёмте есть мороженое.

Опять мы ели мороженое. Я вёл себя прилично. Коммерческий директор сидел напротив меня. Он вздохнул.

– Примирение не состоялось, – сказал он. – Давай поговорим по душам. Почему ты меня не любишь?

– Вот именно, – сказала Мила. – Валентин к тебе так хорошо относится.

Я хотел ответить: «Он подлизывается», – но не стал этого говорить.

Многие Милины ухажёры ко мне подлизывались. Один приносил лампочки для моего фонарика, штук тридцать принёс. И кому может понадобиться столько лампочек? Уж не знаю, где он их брал. Мы дома всегда смеёмся, когда вспоминаем этого парня. Мы уже не помним, как его звали; мы его называем «тот, который лампочки приносил».

Другие тоже что-нибудь приносили – конфеты, шоколадки, а Димка Мартышко собрал транзисторный приёмник.

А теперь ко мне подлизывается коммерческий директор: трёшницу давал, вот ракетки купил. Но не могу же я его полюбить за это: я же помню, каким он был на пляже – злым, несправедливым.

– Ты меня ещё полюбишь, – сказал коммерческий директор. – А эту вещицу ты помнишь?

Он протянул мне коробочку, сам снял крышку. В коробочке был секундомер.

– Ты, может, думаешь, что я к тебе подлизываюсь? – спросил коммерческий директор. – Какой мне смысл? Я хочу, чтобы мы были друзьями. А ну не дури…

Он пересел на другой стул, поближе ко мне, и стал объяснять, как обращаться с секундомером. Он называл его «хронометр». Два раза он дотронулся до моей руки. Что такое? Я слушал, кивал. Я включил секундомер, завёл его. Коммерческий директор сказал:

– Не усердствуй, дружок, пружина может лопнуть.

Потом он заказал мандариновый сок. Секундомер в коробочке лежал возле меня, ракетки Мила переложила ко мне на колени. Вот как получилось.

Неужели я смогу полюбить коммерческого директора? А что? Теперь он ко мне хорошо относится. Теперь можно и забыть о том, что он плохой человек, – не думать об этом, и всё. Получай себе подарки…

За что любить людей? Я всегда думал, что людей надо любить за то, что они хорошие, честные. Я на маму сердился из-за того, что она недолюбливает нашу соседку Кононову. Мама говорит, что Кононова гордячка. И пусть! Разве можно человека не любить за то, что он гордый. Если он негодяй – другое дело. Но у мамы уж так получается: если человек ей угодит или поможет в чём-нибудь, она его любит. Нет, я таким не буду. Не стану любить плохого человека, хотя он мне и подарил ракетки и секундомер. Сейчас встану и уйду. Только вот неловко выйдет. Лучше уж я подарки возьму, а дома в Милину комнату отнесу.

– А теперь в кино? – спросил коммерческий директор.

Я сказал, что не могу.

– Это почему же? – Мила нахмурилась.

Я стал что-то врать про тренировку. Я запутался. Мила и коммерческий директор заметили.

– Воображаешь? – сказала Мила. – Мы с тобой возимся, а ты ведёшь себя по-свински. Валентин это делает ради меня… Но хватит, чёрт с тобой!

Коммерческий директор сказал:

– Ну-ну, не надо сердиться.

Он сам положил секундомер мне в карман, ракетки вложил мне в руку.

– Тренировки не следует пропускать, – сказал он.

И я ушёл.

Дома я отнёс подарки в Милину комнату. Мама их там сразу обнаружила, принесла в мою комнату и бросила на диван.

– Не понимаю, что тебе надо, – сказала мама. – Человек так к тебе относится!..

Я вспомнил, что мама одно время не любила папиного заместителя Мищенко. Она говорила о нём: «неприятный», «чёрствый», «себе на уме». Но вот летом Мищенко помог достать для папы путёвку в санаторий, и мама стала говорить о нём по-другому: «А он оказался прекрасным человеком!» Два раза Мищенко был у нас в гостях. Мама с ним и его женой очень любезна. А папа говорит о Мищенко, что он хороший специалист. А «себе на уме», «неприятным», «чёрствым» Мищенко уже перестал быть.

А если бы не помог достать папе путёвку? Нет, я таким, как мама, не буду.

Я вспомнил, что злюсь на Лапушкина из-за того, что Лапушкин недавно, когда пришёл в класс перед уроками, со всеми ребятами поздоровался за руку, а со мной нет. А я всё равно его буду любить! Ведь он же хороший парень! Я решил пойти к Лапушкину.

Лапушкин встретил меня не очень-то радостно. Мы посидели на диване, поговорили о футболе. Лапушкин никак не мог понять, зачем я к нему пришёл. Он спросил:

– Может, тебе десять копеек нужны; которые мне одолжил?

Я ответил:

– Что ты! Я просто так зашёл.

Но всё равно у нас разговора не получилось. Я попрощался с Лапушкиным за руку. Он сказал:

– Ну, бывай! Мне нравится, что ты не мелочный.

Я улыбался, когда шёл от Лапушкина. Как хорошо, что я его люблю бескорыстно! Просто так, за то, что он хороший парень.

А потом я увидел, как на Манечку Аб напали два четвероклассника: они дёргали её за косы, ставили ей подножки. Манечка вопила, отбивалась, но четвероклассники были увёртливые – Манечка зря руками размахивала. Я подскочил, дал одному по шее, а другой сам отбежал.

Манечка была растрёпана, платье её на плече было порвано, чулки гармошкой – бедняга. Я вспомнил, что Манечкин отец бросил их с матерью. И вот какой у Манечки вид…

По-моему, всякого человека нужно любить, если у него случилось несчастье.

В прошлом году в нашем классе учился Герка Сомов. Его никто не любил: он был ябедой и подлизой. На меня он раз наябедничал Ольге Гавриловне. Я его терпеть не мог. Но весной у Герки умер отец, и все в классе к нему после этого хорошо относились.

Я с ним, наверно, с неделю делился завтраками, а потом перестал: как-то забылось, что у него умер отец. Зря я перестал с ним делиться завтраками.

Я улыбнулся Манечке.

– Не бойся, – сказал я, – больше они тебя не тронут.

Я подошёл к ней поближе, но Манечка отскочила.

– Не подходи! – завизжала она. – Я знаю, что ты задумал!

– Манечка, – сказал я, – да чего ты боишься? Я же тебя выручил.

– Не подходи, – сказала Манечка Аб, – знаю я тебя!..

Она перешла на другую сторону улицы. Так мы и шли: я по одной стороне, а Манечка Аб – по другой. Как же мне ей доказать, что я её люблю? Я вспомнил, что Манечка вчера не могла ответить по географии. Если б кто-нибудь другой не ответил, Ольга Гавриловна двойку бы поставила, но Манечке Аб учителя прощают: она туповатая.

Я решил пойти к Манечке и позаниматься с ней географией.

Ну и переполошилась же Манечка, когда увидела, что я захожу в её парадное!

– Что тебе надо, Водовоз? – закричала она. – Наговаривать идёшь, да?

– Да не бойся, Манечка, – сказал я. – Я к тебе с пионерским поручением.

Мне открыла Манечкина мать. Я соврал, что пришёл по поручению звена заниматься с Манечкой.

– А она что не идёт? – спросила Манечкина мать.

– Она боится, – ответил я.

Манечкина мать вышла на лестницу.

– Иди, иди, не оглядывайся! – сказала она Манечке.

Я услышал, как она шлёпнула Манечку. Манечка заплакала.

– Врёт он! – закричала она. – Не получала я двойки!

Я даже не осмелился попросить Манечкину мать, чтоб она перестала драться: уж очень у неё злой вид. Она надавала Манечке ещё и за порванное платье и ушла на кухню. А мы с Манечкой пошли в комнату и сели за стол. Манечка листала учебник и всхлипывала.

– Наябедничал! – говорила она. – Гад такой! Тебе нравится, что меня мать бьёт, да? Она меня каждый день лу-у-пит.

– Манечка, я же не хотел, – сказал я. – Я же хочу, чтоб ты в следующий раз по географии ответила.

– Знаю я тебя… – сказала Манечка Аб.

Горько мне было. Я пришёл помочь Манечке, а получилось, что мать из-за меня её отлупила. Манечка читала вслух географию, всхлипывала и ненавидела меня.

– Манечка, – сказал я, – перестань плакать, а то ничего не запомнишь.

– Иди ты! – сказала Манечка. – Ябедник!

– Манечка! Я же тебя люблю! – сказал я.

– Хулиган! – ответила Манечка. Она выбежала в коридор и крикнула матери: – Мама, Водовоз сказал, что влюблён в меня.

Манечкина мать сразу же пришла в комнату.

– Тебе чего от неё надо? – спросила она.

Я стал бормотать, что пришёл с пионерским поручением, заниматься…

– Да? – сказала Манечкина мать. – Убирайся подобру-поздорову.

Манечка показала мне язык. Невозможная Манечка! Я старался на неё не злиться. Я прогонял от себя злость.

Когда я спускался по лестнице, Манечка Аб вдруг выскочила на площадку и запустила в меня галошей. Прямо по затылку досталось. Я окончательно понял, какое это нелёгкое дело – любить людей.

На следующий день Манечка в школе всем девчонкам в классе рассказала, что я в неё влюблён. Этого я уже не мог стерпеть. Я влюблён в эту уродину?! Позор! На перемене я надавал Манечке по шее, а она пожаловалась Ольге Гавриловне.

Ольга Гавриловна сказала мне:

– Если тебе нравится девочка, то незачем её за это бить.

– Не нравится она мне! – закричал я. – Пусть только ещё раз скажет, что я в неё влюблён!..

– Ну-ну, потише! – сказала Ольга Гавриловна.

На этом кончилась моя бескорыстная любовь к Манечке Аб. Лучше я кого-нибудь другого бескорыстно полюблю. Ну вот хотя бы Генку Зайцева: у него отец – пьяница, всю зарплату пропивает. Я хотел подойти к Генке Зайцеву и поговорить с ним, но что-то расхотелось. Дурак он. Какой интерес любить дурака?

Я решил подыскать для бескорыстной любви кого-нибудь другого.