Текст книги "Кордес не умрет"

Автор книги: Гансйорг Мартин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Гансйорг Мартин
Кордес не умрет

* * *

Главные действующие лица.

БЕТИНА ЭТЬЕН арестовывается по подозрению в убийстве давно умершего человека.

КОРНЕЛИЯ влюбилась в собственного отца.

КУРТ КОРДЕС развивает бешеную активность после того, как его убили.

Следователь-криминалист ФЕКЕЛЬДИ очень милый, симпатичный человек для тех, кого он не подозревает в убийстве.

Д-р ПИТЕР ДЕГАН умеет слушать.

ТЕО ТИРБАРДТ разбрасывает мороженое.

* * *

Завтрак был великолепен. Только что приготовленный сок, – конечно, лимонный – пряный, кислый и острый, горячие тосты, на которые масло из холодильника было положено ровными кружками, черный хлеб и сияющие белизной яйца, сваренные в мешочек, и ветчина… Ах, эта ветчина… Мне хотелось позвать оберкельнера в бело-золотой форме и спросить, где отель берет такую прекрасную ветчину. Я неважно спала прошлую ночь. Предшествующий день был отвратительным – я только к вечеру, перед встречей с Куртом, выпила три чашки кофе, чтобы быть готовой к этому нелегкому разговору.

Не мешало бы ему подумать о своих годах, а не о двадцатилетней Неле.

Сорок – не пустяки.

Письмо в середине дня. Испуг. Решение сразу что-то предпринять. Полет, сопровождаемый возбуждением и страхом. Потом – кофе.

И, конечно, встреча с мужем, чьей вдовой я считаюсь. Тут не помогут и таблетки, после которых я в прежние времена спала как убитая… Но завтрак действительно был замечательный.

И теперь, когда я уже переварила свой кофе, снова всплывает в памяти прошедшее… Наверное, в этом нет ничего сверхъестественного: разговор с Куртом Кордесом, который сейчас носит фамилию Куртес, этот необычный, на первый взгляд; даже неправдоподобный вчерашний разговор, много для меня значит. Это напоминает старый фотоальбом, полный карточек, о которых говорят: ну-ка, вспомни – кто это, где снято? И теперь мое воображение, моя память рисуют картины – сильно, отчетливо, во всех деталях.

* * *

Отец был судьей в небольшом макленбургском городке. Его считали здесь самым главным юристом.

Симпатичный маленький город… тогда. Возможно, с годами он стал еще красивее. А почему бы и нет?

Строгое, «прусское» очарование было в пропитанной клеем штукатурке, осыпающейся, словно от сотен молотков, от мерного топота солдатских сапог по булыжной мостовой. Ровные, словно протянутые по шнуру, длинные улицы проходили через весь город. Продолговатая, четко ограниченная четырьмя углами, рыночная площадь с кайзером Вильгельмом на громадном бронзовом коне, с пиками ограды вокруг.

Магазин… «Фридрих Маркверд и сыновья» – золотыми буквами на черном стекле, из года в год все те же четыре манекена, с глупыми улыбками, каждый год в новых платьях.

Левее – ратуша: трехэтажная, покрашенная в казенный желтый цвет, с большими темными воротами. Рядом с нею – почта, полицейский участок, через три дома единственный в городе отель «Немецкий»… У входа два вечнозеленых деревца в массивных, почерневших от времени деревянных кадках – кактус и еще что-то, – они словно стража, охраняющая дверь, ведущую в гостиницу.

Направо от магазина – аптека «Лебедь». За ней писчебумажная и книжная лавки, затем – еще добрая дюжина всевозможных лавок и лавочек, чем дальше от центра площади, тем мельче… Продукты, ремни и сумки, обувь, пенька и канаты, памятники и похоронные принадлежности… Я прекрасно помню темную лавчонку, которую я в детстве посещала особенно часто, чтобы закупить все то, что постоянно требуется в домашнем хозяйстве: муку, чай, лапшу. В лавке пахло селедкой, искусственным медом, анисом и табаком, все это лежало или стояло в бочках, ящиках, мешках, бутылях. Только хозяйка, высохшая старая дева, могла безошибочно определить, что где находится.

В восточном углу рыночной площади – это я навсегда запомнила – скрип тележных колес, грохот ручных тележек, стук железных шин (автомашины были большой редкостью: одна была у ветеринара, другая – у богатого скотовода). Здесь начиналась узкая улица – соразмерная, геометрически правильная, – как вообще все под этим высоким, светлым небом Пруссии. На ней располагались кирха и гимназия. Стена отделяла гимназический двор от кладбища: белые, посыпанные гравием дорожки, мраморные надгробья, аккуратные оградки – то каменные, то чугунные, – гипсовые ангелы. Внизу, там, где похоронены бедняки, проволочная решетка, а за ней – картофельное поле… извилистая тропинка… огромная лужа, а в ней утки с пасторского двора.

Но дожди, по-моему, шли редко. В моих воспоминаниях все чаще фигурирует жаркое, сухое лето. Пыль. Пыль на листве деревьев в школьном дворе, пыль на кучере, лошадях и экипаже… Жаркое, пыльное лето. Звенящая, холодная зима… раскаленная печь… аромат печеных яблок… вечера на катке… руки сводит от холода… они будут потом болеть в тепле.

* * *

– Извините – фрау Бетина?

Бой. Он стоит у моего стола. Совершенно серьезное лицо, даже слишком серьезное для его четырнадцати или пятнадцати лет. Я разглядываю его пристально… Как же он…

– Извините, – повторяет он. – Фрау Бетина?

– Да?.. – Я выплываю из океана воспоминаний, как из волшебного царства, и снова возвращаюсь к действительности. – Да, я слушаю.

– Ваш междугородный разговор… – говорит, запинаясь, молодой человек; в голосе его слышится сожаление…

– Ах, да! – я хочу встать. Я заказывала разговор с домом, у меня это не получилось.

– Нам никак не удается связаться… Все время – занято, – проговорил он торопливо. – Телефонистка спрашивает, должна ли она еще попробовать?..

– Ну, да, – ответила я немного растерянно. – Прошу!

Бой довольно комично отвесил поклон и вышел. Все время занято? Это, должно быть, Неле. Я так и вижу ее прямо перед собой: в кресле с цветной обивкой, с телефонной трубкой возле уха, слушает и болтает, ничего не замечая вокруг. Невероятно важное дело… Что, говоришь ты, на ней было? Розовый тюль? Нет! Этого не может быть! С ума сойти… Но ты видела ее несколько раз…

Я наливаю новую чашку кофе и вновь ныряю в океан воспоминаний. Снова прошлое отчетливо представляется мне. Зимний вечер в просторной, теплой кухне… Дом, погрузившийся в темноту, с угрюмыми, высокими комнатами… Тетя Юлия, сестра отца… болтливая, хитрая, заменившая в доме мою умершую мать… Сам отец – старый пруссак, изысканный, убежденный гуманист, страстный музыкант-любитель, всегда немногословный, бледный, особенно тогда, когда государство, которому он служит, ведет себя, по его мнению, недостойным образом.

Я, несмотря ни на что, играю «в медицину» – то становясь медсестрой, то даже врачом для своих кукол, и довольствуюсь этой ролью, пока несколько позже мною не овладевают обычные для юной девушки чувства. Когда началась война, я влюбилась в одного молодого кавалера Рыцарского креста – заочно, конечно; тайком я целовала его случайно попавшую мне в руки фотографию. Но никаких дурных помыслов у меня при этом не было. Вспоминаю комически холодные поцелуи в кустах за кладбищем, которыми мы обменивались с одним парнем из Гитлерюгенда. Кажется, его звали Фриц…

* * *

Бой снова передо мной.

– Мой разговор? – спрашиваю я.

– Никто не отвечает. Нет, не занято – не отвечают…

– Ну, ладно… – бормочу я в полузабытьи. Потом даю ему чаевые.

– Спасибо, – смущенно шепчет он и исчезает.

Редко бывает так, чтобы дома никого не было. Начало десятого. Возможно, телефон занимала не Неле, а Изабелла, моя бравая, старая помощница по хозяйству. А теперь она отправилась за покупками, в то время как Неле еще спит и не подходит к телефону…

Так оно и есть. Или?.. Я не могу этого объяснить ничем другим.

* * *

Война… До сих пор хлеб кажется мне чем-то невероятным… И уж совершенно по-детски я завидовала своим одноклассницам, чьи старшие братья, погибнув за нацию, фюрера и фатерланд, навсегда остались на дне Айзине-Канала. Этих одноклассниц чествовали как сестер героев.

Я верила, что эта война ведется за правое дело, что фюрер всегда прав, что злых врагов, как бы они ни старались, ждет поражение, и что все будет хорошо. Само собой разумеется, что во имя великой цели жертвы неизбежны.

И тогда же я решила в знак верности высоким идеалам остричь косу, которая была до семнадцати лет предметом моей гордости. И мой безрассудный поступок не прошел незамеченным…

После непродолжительной, по острой борьбы с отцом и тетей Юлией я отнесла старую меховую шубу покойной матери в партайбюро – в качестве теплой вещи для посылки на восточный фронт мерзнущим там солдатам. Мой отец, правда, вскоре сообщил, что видел в мамином пальто на ярмарочной площади ту самую даму, которая собирала вещи для посылки на фронт.

«Мамина шуба сидела на ней отвратительно, должен заметить», – сказал он и рассмеялся горько и смущенно…

* * *

Снаружи во двор пробивалось весеннее солнце – будет хороший день. У меня еще добрый час времени до отъезда в аэропорт. Можно будет где-нибудь поблизости от отеля купить подарок Неле – пряжку, ремешок для ручных часов, брошку, – там видно будет.

Около двенадцати я прибуду в Мюнхен. До обеда я не появлюсь в салоне. Ничего, обойдутся. Но в половине четвертого – сегодня? Да, сегодня, – в половине четвертого хотела подойти фрау Крайдель с двумя дочерьми: познакомиться с новой коллекцией. Я должна быть на месте. Они хотят, чтобы их обязательно обслуживала сама хозяйка. Трудные клиенты… Ну, ладно…

Ваша ветчина, мои милые, превосходна! Я должна оберкельнеру… Он разговаривает с молодым человеком в реглане и поглядывает поверх столов на меня… Потом пробирается между столиков. Молодой человек исчез.

– Извините, уважаемая фрау, – говорит тихо оберкельнер, – ваш номер тридцать девятый?

– Да. Что-нибудь не в порядке?

Он мнется. Подыскивает нужные слова.

– Не были бы вы так добры проследовать за мной в комнату дирекции. Прошу вас.

Корнелия!.. Неужели она узнала, что у меня письмо от Курта, адресованное ей? Не натворила ли она глупостей дома? Может быть, поэтому телефонный разговор и не состоялся?

– Что случилось? – спрашиваю я, мгновенно встав из-за столика.

Я говорю слишком громко, почти кричу. На меня обращают внимание.

Господин за соседним столиком опустил свою газету.

– Я не знаю… – с трудом выговаривает оберкельнер. По нему видно, что он врет. Моя сумка. Шаль. Серая перчатка. Куда-то делась вторая!

Обидно. Были хорошие перчатки.

Кельнер идет рядом, но на меня не смотрит.

– Прошу, уважаемая фрау, – говорит он и указывает на небольшую дверь справа от меня.

«Дирекция» – золотые буквы на темном фоне. Помещение – такое же, как и другие помещения подобного рода; в удобных глубоких креслах сидят несколько человек и мирно беседуют. Возле колонны – чемодан.

Портье, дежурный администратор и бой в зеленой ливрее пристально глядят на меня, пока я подхожу к двери. Бой, видимо, не замечает, что застыл с полураскрытым ртом, в странной позе.

Я пробую улыбнуться и киваю портье. Он опускает голову, как будто в общении со мной есть что-то запретное. Ни уважения, ни сочувствия я не замечаю и во взглядах двух других участников немой сцены, до сих пор относившихся ко мне даже с некоторым подобострастием. Забавно.

Взяла ли я со стола ключ от моего номера? Оберкельнер держит его в руках и хлопает пластмассовыми бирками, как кастаньетами.

Что же все-таки – о, господи! – случилось? Может быть, я оплатила счет фальшивой купюрой?..

У Альберта такое уже раз было. Я мысленно вижу его милое, учтивое выражение лица, слышу, как он об этом рассказывает. В Дюссельдорфе, да, кажется, там с ним это произошло. В каком-то шикарном, респектабельном отеле. И его тоже потащили в дирекцию.

Но откуда у меня возьмутся фальшивые деньги?.. Разве что, когда я меняла банкноту вчера вечером, оплачивая коньяк. В том малопривлекательном баре возле Эльбы, где я сидела с Кордесом, который теперь по какой-то непонятной причине пишется как Куртес…

Ему непременно надо было что-то получать от жизни, ничего не давая взамен, моему объявленному мертвым, пропавшему без вести супругу – чужому человеку, с которым я состояла в браке… А был ли он моим мужем? Значит, мой брак с Альбертом был недействителен… Курт принес с собой целую кучу банкнот и выкладывал их из карманов обеими руками… Какие у него грубые, противные руки… Когда я была в него влюблена, я этого не замечала.

* * *

Комната дирекции оказалась неожиданно большой; она была обставлена громоздкой мебелью. Возле стен стояли книжные шкафы, мрачные и неуклюжие, напоминающие бегемотов.

Оба высоких окна снабжены матовыми цветными стеклами, – наверное, они закрывали какой-нибудь двор отвратительного вида. В комнате – то особое освещение, которое и должно было быть в аристократическом кабинете, по моим давнишним представлениям. Да, пожалуй именно таким виделось мне фешенебельное бюро, когда я была совсем юной… Поэтому я не была удивлена, когда увидела, что и господин, который поднялся с места и подошел ко мне, выглядел, как коммерсант времен Великой ганзы – высокий, худой, белобрысый, с бородой, подстриженной по-английски, бакенбардами-«котлетами», с галстуком, заколотым булавкой со скромным жемчугом. Не хватало только стоячего воротничка, подпирающего щеки.

– Фон Шляйден, – представился он с легким поклоном.

– Очень приятно, – сказала я. На самом деле все это было мне очень неприятно.

Из-за стола поднялись еще двое. Один – молодой человек в реглане, который перед этим беседовал в ресторане с оберкельнером. Около него другой, немного постарше, в очках без оправы. Он, прищурившись, тщательно меня разглядывал, затем спросил:

– Фрау Этьен?

– Да… – сказала я, глядя на него.

Директор потупил взор, так же как оберкельнер и портье.

Человек в реглане опустил руку в карман.

Очкарик собрался с духом и подступил ко мне:

– Криминальная полиция. Я должен вас задержать по подозрению в убийстве Курта Куртеса.

Я молча уставилась на него. Этого не может быть… Это глупая шутка… И – проклятье! – скверная шутка.

– Вы поняли, фрау Этьен?

– Нет. Нет. Нет. Что вы имеете в виду?.. – Почему-то я охрипла. – Убит? Курт? Нет! Этого не может быть!..

Я зажмурилась и снова открыла глаза, и еще, и еще раз… Я хочу проснуться. Я пробую рассмеяться, мне все не удается очнуться от этого дурного сна… Это должен быть сон!

– Прошу следовать за мной, – сказал полицейский чиновник и подхватил меня под локоть.

– Я не понимаю, – сказала я, – кто убит? И какое я имею к этому отношение? Здесь какая-то ошибка! Или недоразумение.

– Это мы выясним, фрау Этьен, – сказал безапелляционно чиновник. – Пойдемте.

– Я сожалею, уважаемая… – Директор отеля был смущен и жестом подкрепил свои слова, прижав руки к груди…

Адвокат! У меня должен быть адвокат! Они не могут мне в этом отказать! Каким образом, интересно, они вышли на меня?

Вчера около часа я разговаривала с Куртом Кордесом. Это был первый наш разговор за минувшие двадцать лет. Он не знал своей дочери. Он ее никогда не видел. Впрочем, нет, он ее видел, но… Вот именно!

– Оставьте в покое мою руку, герр комиссар. – Сказав это, я почувствовала, как стали ватными ноги. – Я хочу поговорить по телефону со своим адвокатом!

Он убрал руку и посмотрел на своего коллегу; в его взгляде ясно читалось: «Велика персона, а?»

Пусть себе думает, что хочет.

Это действительно загадка: как они на меня вышли! Кто сейчас может знать, что Курт был моим мужем, пока я не получила извещения о его смерти? Или, может быть, я и сейчас являюсь еще… потому что… Нет! Теперь уже больше не являюсь…

– Разрешите? – спросила я у директора и подошла к столу.

Директор вопросительно посмотрел на служащих полиции. Оба пожали плечами. Старший утвердительно кивнул.

– Прошу. Пожалуйста. – Белобрысый из прошлого века пододвинул мне телефон.

Я набрала номер.

– Бюро адвоката и нотариуса доктора Ромайзеля. Здравствуйте!

– Герра доктора – прошу вас, скорее! Это фрау Этьен! – сказала я.

– Герр доктор занят, у него прием…

– Оторвите его! Это важно! Я звоню из Гамбурга, – проговорила я раздраженно.

В трубке что-то щелкнуло. Полицейский чиновник в очках приложил к уху вторую трубку. Я сочла это безобразием, но, видимо, так полагалось.

– Ромайзель..

Да, это он!

– Алло, фрау Этьен? Что у вас там горит?

Игриво-легкомысленный тон, как обычно. Старый выпивоха, знающий толк в винах. Я мысленно вижу его большой, пористый нос с синими прожилками.

– Я арестована, доктор! – кричу я.

– Арест… Что?!

– По подозрению в убийстве! – продолжаю я на повышенных тонах.

– Да… – сказал он, переводя дух, – по подозрению в убийстве? Это не розыгрыш, Бетина? Знаете ли, за такие шутки…

– Нет, нет, нет, – прерываю я. – Здесь рядом со мной стоит полицейский служащий и слушает меня.

Молчание.

– Доктор, – говорю я тихо, но настойчиво.

– Кто… Кого вы могли там… Но я не могу приехать! – говорит он. – Я должен сегодня лечь в больницу… Желчный пузырь… Ну, да… Подождите немного… Объясните дело в Гамбурге по телефону… Деган – его фамилия, доктор Питер Деган. Момент. Я отыщу номер… Пишете?

– Да, – отвечаю я и вытаскиваю из медного стаканчика на директорском столе карандаш.

Ромайзель продиктовал номер.

– Не падайте духом, девочка! – сказал он мне. – И никаких признаний, пока не поговорите с Деганом! Я ему сейчас же позвоню, чтобы он знал, что за фрау Этьен нуждается в его помощи. Он наверняка знал вашего мужа.

– Спасибо. До свидания. Благодарю.

Я положила трубку и почувствовала себя намного лучше.

– Теперь я позвоню доктору Дегану, – сказала я, обращаясь к полицейскому служащему, который в это время положил свою трубку. – Вы снова будете подслушивать?

– Это мой долг, – сказал он. И ни один мускул на его лице не дрогнул.

Конечно, это его долг – иначе я могла бы по телефону сообщить нечто, что помогло бы мне замести следы или что-нибудь в этом роде.

– Вы разрешите? – спросила я, вновь указывая на телефон директора; последний, в своей безукоризненной визитке, стоял рядом с представителями полиции и, очевидно, не знал, что ему делать в подобной ситуации.

– Конечно, уважаемая госпожа! Безусловно! Прошу! – заторопился он после краткого замешательства. Даже только что схваченная опасная преступница не должна приносить убытков предприятию!

Я набрала шестизначный номер. Женский голос пропел:

– Бюро адвоката и нотариуса доктора Дегана, добрый день.

Я назвалась и попросила к телефону самого адвоката.

– По какому делу? – спросила дама из приемной.

Я с трудом сдерживалась, скрывая нетерпение.

– Я звоню по личному, персональному делу.

– Сейчас посмотрю, сможет ли герр доктор…

– Скажите ему, пожалуйста, что я звоню по рекомендации доктора Ромайзеля, адвоката из Мюнхена.

– Обязательно… Минуточку!

Сквозь цветные стекла старомодного кабинета дирекции не было видно, но было слышно, как к отелю подкатил тяжелый грузовик, с улицы доносились голоса мужчин. Все вокруг громыхало, дребезжало и звенело, словно там, снаружи, сгружали с машины бочки с пивом.

Те, – там, за стеной, – работали здорово, с увлечением, не подозревая, что на расстоянии не более пяти метров от них решается судьба человека. Судьба, о которой будут кричать сенсационные заголовки: «Вдова убила своего мертвого мужа!..»

Сумасшествие! Все должно само по себе разъясниться… Недаром Альберт повторял – теперь я часто вспоминаю его слова: «Только бы не угодить в зубчатку…»

Молодой криминалист в реглане достает из кармана пачку сигарет. Тот, что постарше, сидит за противоположным столиком с телефонной трубкой возле уха и неодобрительно покашливает.

– Деган у аппарата, – раздается в трубке густой голос.

– Бетина Этьен. Здравствуйте, герр доктор Деган. Я звоню вам по рекомендации моего мюнхенского адвоката доктора Ромайзеля. Он болен, не может сюда приехать и просит вас его заменить. Он, должно быть, вам уже звонил…

– Разумеется, почтенная фрау, – говорит Деган. – Так в чем же дело?

– Пять минут назад меня задержали в отеле «Кайзер». Мне предъявлено обвинение в убийстве мужа.

– Как-как, простите? – Деган чуть не задохнулся. Чувствовалось, что он испугался при слове «убийство».

– Да, – сказала я и, не проглотив застрявший в горле комок, наконец расплакалась.

– Где вы сейчас? Откуда вы звоните? – спросил адвокат. Он уже начал действовать.

– Из отеля. Я в комнате директора. Господа, которые меня задержали, тоже здесь – конечно… – Я вдруг начала хохотать. Вот идиотство! Бедный адвокат, должно быть, совсем перепугался.

– Прошу… – он помедлил. – Прошу позвать к аппарату одного из служащих полиции, уважаемая фрау.

У него хороший голос.

Прослушивающий разговор служащий кивнул мне и протянул руку.

– Да, – сказала я и передала ему трубку.

– Шербаум слушает, – сказал он официальным тоном. Потом, после некоторой паузы, добавил, видимо, отвечая на вопросы: – Подозрение в умышленном убийстве… На это я не уполномочен… Я не могу дать вам объяснения… Нет-нет, герр доктор…

Он передал мне трубку. Она была влажной и теплой. Мне захотелось обтереть ее носовым платком, но я побоялась обидеть этого Шербаума…

– Алло, фрау Этьен? – отозвался доктор Деган своим вибрирующим, густым голосом.

– Да, герр доктор, – сказала я как-то хрипло, с трудом.

– Ради бога, не нервничайте, – проговорил он тихо. – Я сейчас же отправляюсь в полицию, куда вас сейчас доставят. Ни в коем случае не давайте показаний, слышите, пока мы не переговорим друг с другом!

– Но я же никого не убивала! – вырвалось у меня. И сама заметила, как деланно, фальшиво, глупо это звучит.

– Ну, конечно, почтенная фрау! – сказал Деган. – И несмотря на это: никаких показаний! Вы меня поняли?

– Да.

– Итак, до скорого… – сказал он и положил трубку.

Лицо герра Шербаума, который также положил свою трубку, было безучастным. В каждом его движении чувствовалась собранность, сдержанность. Он ничем не выдавал своего отношения к происходящему – ни когда шел от стола до дверей, ни когда сказал мне:

– Прошу вас следовать за мной, фрау Этьен.

Он обогнул стол и пошел по направлению к двери. Наверное, он социал-демократ или активист рабочего профсоюза, потому что он сделал ударение на фрау Этьен, отделяя себя таким образом от «почтенной фрау», представительницы буржуазии.

Возможно, я ошибаюсь, и это не проявление его мировоззрения, а следование регламенту, принятому в полиции. Наверняка, есть служебная инструкция для служащих, содержащая указание, как надо обращаться к преступникам. Убийцам и прочим совершившим тяжелые преступления не говорят, конечно, «почтенная фрау». Противоестественно даже просто «фрау». «Этьен» – так, наверное, им всем больше было бы по вкусу. «Живее, Этьен, вперед!» или что-нибудь в этом роде… Однако моя фантазия может меня далеко завести. Я должна взять себя под контроль и выглядеть озабоченной деловой женщиной – только озабоченной и только деловой, насколько это возможно.

Мы подходим к двери, молодой служащий ее отворяет и проходит вперед, старший – Шербаум – следует за мной на некотором расстоянии.

Я кивнула директору, вежливо улыбнувшись, хотя совсем не хотела этого делать.

– Я должна оплатить свой разговор, – сказала я, остановившись и копаясь в сумочке.

– Нет-нет. Прошу вас. Все в порядке. Благодарю, почтенная фрау, – сказал директор, отдав поклон. Словно выпадая из привычной оболочки, он наклонился вперед – холеные белые пальцы с перстнем сплелись на уровне груди, волосы на макушке раздвинулись: розовое пробилось через белое.

– Прошу! – сказал Шербаум.

Элегантная девушка из приемной положила свои пальчики с лакированными красными ногтями на клавиши пишущей машинки и уставилась на меня с нескрываемым любопытством. Оберкельнер, наверное, уже доложил ей, что случилось. Интересно, что они сегодня вечером скажут своим домашним:

«…ее видели, совсем близко. Она выглядела… знаешь, как она выглядела! Один взгляд чего стоит: меня обдало могильным холодом!»

Или:

«…совсем близко. Я никогда не признал бы в ней убийцу – ее внешность вполне благопристойна. Так обманывать!»

К моему удивлению, мои спутники повели меня не к большой вертящейся двери, которая служит для выхода из отеля, а к той, которая ведет наверх – в номера, к лестнице и лифту.

Словно предваряя вопрос, молодой служащий повернулся ко мне:

– Мы хотим забрать ваш багаж, конечно, в вашем присутствии, фрау Этьен, – сказал он тихо.

Что бы это значило?

Мальчик-лифтер отходит в сторону. Молодой служащий проходит в лифт впереди меня. Снова они заботятся о том, чтобы один был спереди, другой – сзади, дабы полностью исключить возможность побега…

Побега? Почему я должна бежать? Куда? Все равно ведь рано или поздно будет доказано, что я не убивала Курта Кордеса…

«Только бы не попасть в зубчатку» – так говорил Альберт.

– Где машина, Андерсен? – спросил Шербаум своего ассистента.

Андерсен – фамилия молодого человека. Эта фамилия подходит к его внешности, как и его костюм. Он высокий блондин, с искорками в светлых глазах и морщинками под ними, когда смеется.

– Во дворе, герр комиссар.

Молодой человек прекрасно выглядит. Он женат: носит кольцо. Какой-то женщине повезло с мужем. Интересно, кто его жена?

– Третий этаж, пожалуйста, – говорит Андерсен малышу-лифтеру. Лифт медленно поднимается наверх, лифтер открывает дверь. Он выпускает нас наружу.

Мы идем все трое вдоль длинного коридора.

Перед одной комнатой две пары обуви: грубая, большая пара мужских ботинок и босоножки на высоком каблуке.

Уже десять часов.

Через полчаса отходит автобус, который подвозит пассажиров прямо к самолету.

Я арестована. Подозрение в преднамеренном убийстве.

Последние двадцать шагов до моего номера. Меня не оставляет беспокойство: на моем ночном столике лежит в черной кожаной папке письмо, которое Курт Кордес написал Неле.

Милая девушка…

Они не должны обнаружить это письмо! Иначе на основании его возникнет мотив…

Шербаум достает ключ от моего номера и отпирает дверь. Комната такая же, как и любой другой номер в отеле перед отъездом постояльца – неприбранный, неуютный и холодный. Постельное белье уже снято и бесформенной кучей лежит в углу на полу. Моей папки на ночном столике больше нет. Где же она?.. Да, здесь! Кто-то положил ее на багажную полку рядом с открытым чемоданом. Наполовину папка прикрыта моей пижамой.

Что теперь?

Нас трое в комнате. Андерсен закрыл за собой дверь и стоит возле нее.

– Не будете ли вы так любезны упаковать свои вещи…

Шербаум показывает на раскрытый чемодан. Он отодвигает его и открывает ящик ночного столика. Ящик пуст.

Я беру папку вместе с пижамой и кладу в чемодан. Пижамная куртка попадает под папку. Я снова кладу ее так, чтобы она закрыла папку, снова вынимаю и кладу их вместе.

Пижама шелковая, и задача у меня не из легких: шелк все время соскальзывает с кожаной папки.

Наконец, папка полностью скрыта пижамой, и я нащупываю пальцами письмо. Новое решение: я хватаю письмо – служащие полиции стоят ко мне спиной! – и засовываю его (довольно толстый конверт, семь листов, полных уверений и разных других слов, читая которые, я чуть не сошла с ума) в рукав жакета. Так!..

Жакет узкий, с узким рукавом, и если я не буду махать руками, конверт едва ли выскочит наружу.

Я не показываю вида, что почувствовала облегчение. Письмо должно исчезнуть, я его куда-нибудь выброшу, прежде чем они…

– Может быть, вам помочь? – спрашивает Шербаум у меня за спиной.

– Спасибо. Уже готово.

Я запираю чемодан. Обыскивать женщину может только женщина – таков закон. Как хорошо, что я была замужем за юристом!

– Можно? – спрашивает Шербаум.

– Да.

Андерсен берет чемодан и выходит с ним из номера.

Снова я между ними, посередине. Нет никакой возможности бросить конверт в мусорный ящик или еще куда-нибудь.

Ребенка не надо во все это впутывать. Ей уже за двадцать. Последние четыре-пять лет я мало что о ней знаю. Разве она еще ребенок? Я думаю, да. Я, конечно, могу и ошибаться. Для того, кто любит, предмет его любви не предстает в истинном свете, и прежде всего – для матери. Черт возьми!.. Звучит, как цитата из какой-нибудь желтой газетенки, где некая тетя пишет таким стилем в разделе «Почтовый ящик»…

Мы подошли к лифту. Я так и не сумела избавиться от этого сумасшедшего письма. Письма, которое в руках обвинения может служить ключом к загадке следствия. Письма, из-за которого меня лет на двадцать упрячут за решетку. Я должна его непременно…

Туалет! Слева от лифта. Дамский. Шербаум не может мне запретить сходить в туалет. Сопровождать меня туда он вряд ли будет.

– Позвольте, герр комиссар, – сказала я, подойдя к двери дамского туалета.

– Минуточку! – Он взглянул на меня. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Никогда раньше я не встречалась с такой выдержкой. Он великолепно смотрится. Нет-нет, не в сексуальном плане, то есть… Если он потеряет самообладание… Он его не потеряет, нет. Но если…

Интересно, какой он мужчина? Как блестят его глаза, когда он целует?

– Один момент, – повторяет Шербаум и кладет мне руку на плечо. – Я не имею права отпустить вас одну.

Это звучит почти отечески, словно он боится за меня.

– Но… – Я не в состоянии протестовать.

– Один момент, фрау Этьен, – говорит он в третий раз. – Поставьте чемодан, Андерсен, – приказывает он блондину, – пройдите в открытую комнату и попросите девушку, которая ее убирает, сюда.

Андерсен выполняет приказ.

– Мы не можем вас отпустить одну, фрау Этьен, – говорит Шербаум снова, словно извиняясь, и продолжает: – Потому-то нас и двое, что арестованная женского пола. Таково предписание. Оно покажется вам нелепым, но поймите, если задержанная пожалуется: «служащий полиции ко мне приставал» или что-нибудь в этом роде… Вы себе не можете представить, что тогда…

К нам приблизилась полная девушка в белом фартуке:

– Вы звонили?

– Да, – сказал Андерсен.

– Мы вынуждены просить оказать нам услугу, – смешавшись, пробормотал Шербаум.

Девушка повернулась к ному и поджала губы:

– Какую?

Шербаум назвал свою фамилию, сказал, что он из криминальной полиции – большие глаза девушки в этот момент стали еще больше, – и объяснил, что просит меня сопровождать, поскольку мне захотелось в туалет.

– Дверь оставьте открытой – дама должна быть у вас в поле зрения, – сказал он без тени смущения.

Это было первое активное действие с его стороны.

– Все ясно? – спросил он.

– Да, да, конечно… – запинаясь, ответила девушка и внимательно поглядела на меня.

– Если что – позовите! Мы будем здесь – неподалеку, – сказал Шербаум, успокоившись… Затем он обратился ко мне: – Ну, фрау Этьен, пожалуйста, передайте мне, перед тем как уйти, документ или письмо, которое у вас в рукаве.

Он протянул руку.

Она показалась мне огромной и бледной.

Письмо! Боже мой!

Почему все так вышло?

Кто-то кричит. Это я…

Все. Темнота.

Письмо…

Где я? Чувствуется запах сигары. Что это за лампа? Что за комната?

Кто этот человек возле моей постели, который держит меня за локоть? Что случилось? Я не вижу его глаз: свет из окна отражается в его очках.