Текст книги "Фабрика офицеров"

Автор книги: Ганс Кирст

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 43 страниц)

– По многим причинам, господин генерал.

– И по какой же причине в особенности, Крафт?

– Из-за одной женщины, господин генерал, – ответил Крафт, твердо уверовав в то, что в этой подкупающей откровенности и заключается его главный шанс, с помощью которого он может сухим выйти из этой скандальной истории. – Речь идет о фрейлейн Радемахер.

– Я кое-что слышал об этой даме, – сказал генерал, вставая. Выдержав внушительную паузу, продолжил: – Господин обер-лейтенант Крафт, прежде всего я приношу свои поздравления по случаю вашей помолвки. В то же время должен высказать вам свое неудовольствие, но отнюдь не по поводу драки, которая вполне могла иметь место, а потому, что вы не полностью уладили это дело. Я, знаете ли, как-то не привык исправлять упущения, допущенные подчиненными мне офицерами. Прошу вас сделать так, чтобы господин Ротунда незамедлительно навестил меня. И передайте моему адъютанту, чтобы он приказал капитану Катеру немедленно явиться ко мне. Вы же, господин обер-лейтенант, остаетесь пока в моем распоряжении. В данный момент у меня все.

Вскоре после этого разговора произошло событие, которое лица из окружения генерал-майора Модерзона, по обыкновению, называли избиением или же выволочкой.

Первым, кто предстал перед очами господина генерала, был капитан Катер.

– Господин капитан Катер, – начал генерал, буравя офицера глазами, – скажите, вы лично вмешивались в дело о драке в кабачке «Пегий пес»?

– Если господин генерал позволит, то я…

– Отвечайте: да или нет, Катер?

– Так точно, господин генерал, поскольку я думал…

– Что вы при этом думали, господин капитан, меня нисколько не интересует. Решающим является результат. А он, как явствует, нанес удар по авторитету нашей военной школы! Подготовьте дела к сдаче, я отстраняю вас от должности командира административно-хозяйственной роты. Я буду настаивать на вашем откомандировании. До получения приказа о новом назначении к вам будет прикомандирован офицер, без согласия которого вы не имеете права принимать какие бы то ни было решения и отдавать распоряжения. Говоря об офицере, я имею в виду капитана Федерса. Можете идти, господин капитан Катер.

Вторым визитером был Ротунда.

– Господин Ротунда, – начал генерал, когда хозяин кабачка «Пегий пес» вошел в его кабинет, – я прочел ваше послание и предпринял необходимые меры. Однако, читая его, я невольно задавал себе вопрос: намерены ли вы и впредь настаивать на написанном вами или же вы склонны рассматривать эту писанину как некое недоразумение с вашей стороны?

– Господин генерал, – с откровенным простодушием ответил Ротунда, – это мое законное право.

– Никто его у вас не оспаривает, господин Ротунда. Меня, собственно, беспокоит лишь одно особое обстоятельство.

– Какое же именно, господин генерал?

– Господин Ротунда, – с ударением произнес генерал, – если то, о чем вы написали в своей бумаге, подтвердится, я буду вынужден назначить специальное расследование, в результате которого, по-видимому, последует дисциплинарное наказание виновных фенрихов.

– Право, господин генерал, должно оставаться правом.

– Разумеется, господин Ротунда, и я готов объяснить вам, к каким последствиям это приведет. Представим себе, господин Ротунда, что ваши показания опираются на неопровержимые факты; в этом случае должно произойти следующее: я немедленно запрещаю всем солдатам посещать ваше заведение. Этот запрет будет отдан в форме приказа. Далее я должен буду войти в ходатайство к бургомистру и в ландрат с просьбой вообще закрыть ваш кабачок…

– Но, – дрожащим голосом прервал Ротунда генерала, – этого не должно произойти…

– Это и не произойдет, – продолжал Модерзон, – если вы признаете свою жалобу недоразумением и заберете ее обратно.

В этот момент перед мысленным взором Ротунды промелькнули самые страшные видения: он, казалось, уже видел входные двери своего кабачка и перед ними – грозного часового. А в местной газете «Вильдлингер беобахтер» короткое объявление примерно такого содержания: «Немцы не посещают кабачок Ротунды!» При одной только мысли об этом хозяину «Пегого пса» сразу стало не по себе. А взбудораженная фантазия уже рисовала ему более страшные картины: он вдруг объявляется врагом народа, общественность требует разгрома его заведения, владеть которым он якобы не имеет никакого права, эта же общественность требует вылить все его вина в корыта свинарника, так как он-де оказался чуждым элементом для такого великого времени, которое переживает Германия, а сам он вообще должен быть вычеркнут из памяти!

Однако больше всех этих страхов Ротунду занимала мысль, которая вдруг пришла ему в голову и засела в ней как якорь спасения. Что же он, собственно, пообещал бургомистру, крайслейтеру и господину ландрату?

А обещал он им только пойти к господину генералу и ознакомить его со своим заявлением. И ничего другого! Ни о чем другом не было и речи. Но ведь они отнюдь не спорили и даже ничего не говорили о том, что это будет за заявление.

Вспомнив об этом, Ротунда с явным облегчением поспешил заявить:

– Это было явное недоразумение, господин генерал. Я забираю свое заявление обратно.

Третьим лицом, принятым генералом, был обер-лейтенант Крафт.

– Господин обер-лейтенант, – начал генерал с некоторым сожалением в голосе, – вы меня разочаровали.

– Я очень сожалею об этом, господин генерал, – признался Крафт.

– Я тоже, – сказал Модерзон. – Я вас как-то уже предостерегал относительно того, чтобы вы случайно не оказались замешанным в какой-нибудь сомнительной авантюре и чтобы мне не пришлось снова поднимать ваш авторитет. К тому же я настоятельно просил вас сконцентрировать все свои усилия на одном-единственном деле, которое я считаю самым важным. Почему вы этого не сделали?

– В какой-то степени все это взаимосвязано, господин генерал, – робко попытался оправдаться Крафт.

– Эта драка и эта ваша помолвка, не так ли? Враждебное отношение к капитану Катеру и ваши постоянные пререкания с начальником вашего курса? Все это, по вашему мнению, может иметь хоть какое-то отношение к лейтенанту Баркову, вернее говоря, к человеку, который подорвал его на мине?

– Господин генерал, – начал Крафт, решив сделать свой последний отважный прыжок, – я ни на одну минуту не забывал о порученном мне вами деле.

– И как далеко вы в нем преуспели, Крафт?

– Я мог бы, господин генерал, даже назвать вам фамилию одного фенриха, но для этого мне необходимы последние доказательства. И все же я могу заявить вам о том, что я близок к завершению своего расследования.

При этих словах генерал-майор Модерзон на несколько шагов отступил от Крафта, словно желая лучше рассмотреть его с этого расстояния. Глаза генерала, а они стали теперь холодными и серыми, словно загрязненный снег, буквально впились в лицо обер-лейтенанта.

– Хорошо, – проговорил он после небольшой паузы уже более мягко. – В вашем распоряжении, Крафт, имеется еще несколько дней. Но уж тогда я желаю видеть результаты, какими бы они ни были! И потрудитесь не влипнуть еще раз в какую-нибудь некрасивую историю! В противном случае вы можете уже не рассчитывать на мою помощь. Я вас предупредил. А теперь, пожалуйста, оставьте меня одного!

ВЫПИСКА ИЗ СУДЕБНОГО ПРОТОКОЛА № VIII

БИОГРАФИЯ ФЕНРИХА ОТТО МЕСЛЕРА, ИЛИ БЕЗЗАБОТНЫЕ РАДОСТИ

«Зовут меня Отто Меслер. Родился я 1 мая 1922 года в городе Клейн-Цахнов, район Лукенвальде. Мой отец, которого, как и меня, звали Отто, работал в то время на железной дороге. Моя мать – Эмма, девичья фамилия Крессенфус. Сначала вся наша семья проживала в Клейн-Цахнове, где я начал учиться в фольксшуле».

Коня, который стоял в нашей конюшне, звали не как-нибудь, а Вильгельмом, а точнее, Вильгельмом Третьим, так как это была третья по счету лошадь с таким именем и принадлежала она моему дедушке, который был по профессии жандармом и всегда отличался верноподданническим духом по отношению к кайзеру. Мой дедушка по линии матери, Крессенфус, у нас в селе в отсутствие помещика фон Кайбеля являлся своеобразным маленьким королем, а сам Кайбель, как известно, большую часть времени жил в Берлине, где занимался политикой. Вот и получилось так, что мой дед, служивший в жандармерии, поступал как ему заблагорассудится и командовал не только всем селом, но и своей дочерью, то есть моей матерью, да и моим отцом, который за глаза ругал его.

– Этот солдафон, – говорил он матери, – постоянно действует мне на нервы.

– Он хороший человек, – не соглашалась с ним мать, – к тому же мы с тобой живем в его доме. Сначала тебе нужно побольше получать, а уж потом критиковать.

Мой дед, жандарм Крессенфус, умел делать все на свете: ездить верхом на лошади, пахать землю и сеять, косить и командовать людьми в строю. Когда дед, находясь в кухне, запевал какую-нибудь песню, голос его был хорошо слышен в гостинице с кабачком. Когда же он поет, сидя в кабачке, его слышит все село. Зайдя в кабачок, он приказывает принести ему самую большую молочную кружку, предварительно наполнив ее до краев пивом. Выпив ее до дна, он встает, широко расставив ноги, причем лицо его постепенно становится помидорно-красного цвета и все блестит. Когда он пьет пиво, оно льется у него из уголков рта и затекает за воротник.

Наблюдая эту картину, сельский учитель, очень неуживчивый по характеру человек, обычно говорил деду:

– Это ваш здоровый желудок протестует против алкоголя.

На что дед, жандарм Крессенфус, отвечал коротко и грубо:

– Канделябр ты несчастный!

– Это село мне до чертиков надоело, – говорил мой отец. – Я должен уехать отсюда, иначе я здесь задохнусь.

– На железной дороге ты наверняка в люди не выбьешься, – уговаривала отца моя мать. – Служащим тебе там ни за что не стать.

– Я им и не стану, так как вовсе не хочу этого! – защищался отец. – Пойми же ты, наконец, я еще молод и должен найти свой путь. Махну-ка я в Берлин!

– А что будет со мной и Отто? – поинтересовалась мать.

– Вы приедете ко мне, – говорил отец, а затем тут же добавлял: – Если мне там улыбнется счастье.

Играет духовой оркестр, развеваются знамена, а местные ополченцы маршируют мимо помещика фон Кайбеля, который, натянув на себя мундир офицера-резервиста, принимает этот «парад», приложив руку к каске. Один из моих дядей марширует в первом ряду этого «воинства», другой дядя – в четвертом ряду, а третий – в восьмом. Я же пою в школьном хоре, и притом первым голосом. Мама при виде «воинства» энергично машет платочком своему дяде. А в это же самое время мой дед Крессенфус становится жандармом до мозга костей, оберегая порядок и спокойствие. Однако когда помещик фон Кайбель, выступая с речью, начинает говорить о значении Германии, о позорном для нее мире, заключенном в Версале, и об ударе в спину кинжалом, нанесенном любимому фатерланду, дед украдкой смахивает с ресниц слезы, так как по своим убеждениям он считает себя левым. И я подаю ему носовой платок.

Мой дядя, марширующий в четвертом ряду, особенно хороший человек. С тех пор как отец уехал в Берлин, где он тоже занялся политикой, дядя иногда заботился о моей маме. Ко мне он всегда очень добр и хорошо знает, какой шоколад я люблю больше всего. Схватив меня за волосы, он по-дружески трепал их и смеялся, а смеялся он точно так же, как и мама. А еще он смеялся тогда, когда время от времени оставался вдвоем с мамой в соседней комнате. Правда, гораздо чаще оттуда доносилось его посапывание.

– Порядок – вот кто мой родной дед, – любил говорить мой дедушка, жандарм Крессенфус. – Нам необходим порядок. – После этих слов он по обыкновению выпивал свое пиво и задумчиво озирался вокруг. – Ты моя дочь, – обращался он к моей маме, – и потому должна точно знать, что такое настоящий порядок. – После чего он снова выпивал кружку пива. – А ты, – говорил дед мне, – мой внук, и настанет время, когда и ты поймешь, что такое настоящий порядок.

– А я и сейчас знаю, что такое порядок и что такое непорядок, – отвечал я деду, который ласково улыбался на это и совал мне под нос свою кружку с пивом, чтобы я отпил из нее несколько глотков.

Вдруг, совершенно неожиданно, домой вернулся мой отец. Дела у него, видимо, идут совсем неплохо, так как на нем хороший костюм, да и по голосу это тоже чувствуется.

– Я своего добился, – говорит он, – и нахожусь на правильном пути. Наступают новые времена, которые я своевременно почувствовал. Я теперь служу в тайной полиции. Вы удивлены, не так ли?

Но по-настоящему это известие удивило моего деда, который от изумления открыл рот и довольно долго не закрывал его.

– А там хорошо платят? – поинтересовалась мама.

– Прекрасно! – воскликнул отец.

«Летом 1933 года наша семья переезжает в Берлин, по месту службы отца. Жили мы там в Шарлоттенбурге на Уландштрассе. В 1936 году я окончил школу, после чего меня отдали в ученики на фирму Рамке».

Жизнь в Берлине мало чем отличалась от нашей жизни в Клейн-Цахнове, с той лишь разницей, что тут гораздо больше людей. Однако других отличий, по сути дела, не было. Так, вместо двух кабачков с их хозяевами здесь их было двести, а быть может, даже целых две тысячи. Однако пьяные везде одинаковы: и в селе и в городе. И если в селе насчитывалось четыре или пять лодырей, двое шулеров, семеро развратников, один вор, один совратитель детей, шесть нечестных торговцев, подмешивавших разный суррогат в продукты, двое заядлых пьяниц – то в городе тоже имелись такие лица, только в сотни и сотни раз большем количестве. Улицы в городе такие же прямые, как борозды на полях, а автомобили стоят, подобно лошадкам, на своих стоянках, и даже пиво в пивных течет точно из таких же кранов, как и в селе. И кругом, куда ни посмотри, флаги со свастикой. Нашлись и в Берлине дяди, которые заботились о маме, когда отец бывал в отъезде. Короче говоря, все было как и в Клейн-Цахнове, только в больших, значительно больших размерах.

Ее звали Магда, и жила она в нашем доме. Я любил ее, и она любила меня, хотя ей и было этак лет под тридцать. Отдавалась она мне либо стоя, либо лежа. Если стоя, то это происходило на углу улиц Уландштрассе и Курфюрстендам, а лежа – в своей собственной постели, когда она оставалась одна в доме и я приходил к ней, но уже при закрытых дверях.

– Бедный юноша, – говорила она мне порой и при этом так прижимала меня к своей груди, что я с трудом хватал ртом воздух. А вообще-то она была очень доброй, за что ее все любили, в том числе и мой отец, когда он бывал дома.

– Отто Меслер, – как-то обратился ко мне в школе учитель, – кем ты, собственно, хочешь стать, когда вырастешь?

– Я пока еще не знаю, – ответил я.

– Ты же все знаешь, – заметил учитель.

– Но этого как раз я и не знаю, – упорствовал я.

– В таком случае у тебя, видимо, есть какое-то заветное желание, а?

– Да, конечно, – отвечал я, – больше всего мне хочется стать постоянным другом Магды.

– Пфу!.. – с отвращением воскликнул учитель. – Как ты смеешь такое говорить!

Из этих слов учителя я понял, что он сам был прекрасно осведомлен о том, какой женщиной была наша Магда.

– Наш сын знает слишком много, – сказала мама однажды отцу, когда он вернулся домой.

– Ну и что, это, по крайней мере, лучше, чем знать слишком мало, – не согласился с ней отец.

– Он научился всяческим гадостям! – пояснила мама.

– Однако не от меня, – парировал ее слова отец.

– Ты должен быть для него примером, – не отступалась от своего мама, – мальчику это необходимо.

– В этом ты совершенно права, – согласился на этот раз с ней отец. – Я сам займусь им и научу тому, что ему потребуется в жизни.

– Отто, – обратился однажды ко мне отец, – скоро ты заканчиваешь учение в школе, и тебе пора приобрести настоящую специальность.

– А могу я не быть тем, кем являешься ты, папа? – поинтересовался я.

– Этим тебе лучше не заниматься, – согласился со мной отец, – это дело не для тебя. Вот посмотри: твой дедушка был чиновником, и для Клейн-Цахнова этого было вполне достаточно. Я сам работаю в государственной полиции и тем самым преуспел в жизни. Кто-кто, а я-то прекрасно знаю, где можно урвать кусок пожирнее. Умные люди говорят, что сейчас самое верное – это хорошее ремесло. Это, может, и так. Но еще лучше, если сочетать хорошее ремесло с гешефтом – это будет уже такое соединение, на котором можно неплохо заработать. Это и есть настоящее дело для тебя!

Мастер Рамке, к которому я был определен в ученики, обращался к своим ученикам, а их у него было двое, со следующими словами:

– Своих клиентов мы должны рассматривать с двух точек зрения: с точки зрения их задов и их кошельков. Ибо мы в конечном счете не что иное, как монтеры. А наши клиенты останутся довольными только тогда, когда они смогут твердо сидеть на своих местах. Добиться этого – и есть наша цель. Следовательно, нам нужно обращать побольше внимания на их кошельки и их задницы. И заметьте себе, что обе эти вещи в большинстве случаев взаимосвязаны. А это уже психология. Только тот, кто может себе позволить много жрать, испытывает необходимость и много… Да, да!..

Слушая подобные разглагольствования мастера, мы согласно киваем головой, так как хорошо понимаем, что он продувная бестия и одновременно хитрый торгаш.

А когда я рассказал о мастере Рамке отцу, тот охарактеризовал его следующими словами:

– Как я вижу, этот старый пес отнюдь не лишен чувства юмора.

Моя следующая симпатия оказывается не столь опытной, как первая, что, как я от кого-то слышал, еще больше разжигает в партнере страсть. Когда мы с ней катались в парке на гигантских шагах, да еще по третьему разу подряд, когда земля под нами пролетала быстро-быстро, а разноцветные огни мерцали, то вспыхивая, то потухая, я как бы случайно, будто потеряв на миг равновесие, ухватился за ее грудь, которая оказалась на удивление пышной и крепкой.

Тут же я мысленно задал себе вопрос: «Интересно, она только притворяется или же на самом деле не хочет меня?»

Но в следующий момент она сама уже хватает меня, ее дрожащие руки ищут опору и вцепляются мне в ляжки.

После аттракциона я решил немного погулять с ней на свежем воздухе, так я ей, по крайней мере, объяснил, незаметно, но настойчиво увлекая ее в темноту. Она настолько понравилась мне, что я буквально озверел. Что со мной, собственно, случилось в первый раз в жизни. Однако стоило только мне коснуться ее, как она, как сумасшедшая, с силой оттолкнула меня от себя и ударила по лицу. Крикнув мне: «Ты свинья!» – убежала прочь. А я как парализованный стоял на одном месте и думал: «Да она, никак, ненормальная!»

– Послушай меня внимательно, Отто, – сказал мне как-то отец. – Ты тоже у меня не дурак, а это уже немало, однако ты еще не врос в жизнь, и потому я хочу кое-что рассказать тебе из своей практики. Прежде всего ты должен твердо усвоить, что у каждого человека хребет не самое прочное место и его можно сломать. Все будет зависеть от наличия времени. Для того чтобы поставить на колени сильного человека, к сожалению, требуется довольно много времени. Сегодня у меня на допросе был один, но он оказался настоящим слюнтяем: после первого часа его бросило в пот; после второго – он распустил слюни и заговорил, а после трех часов допроса он был похож на загнанного теленка. Допрашивать этого типа было страшно скучно, и я даже начал зевать. А спустя еще три часа он сказал мне все, что я от него хотел услышать. Завтра утром он подтвердит все, что мне нужно от него, под присягой. Более того, в тот момент он и сам будет верить собственным словам. В тот момент – да. Послезавтра он уже не будет в это верить, но будет уже поздно. Видишь ли, Отто, таковы люди. Все в них далеко не совершенно, даже их слабости.

Этот совет отца помог мне сэкономить несколько недель, когда я начал снова приставать к Магде.

Войдя в ее комнату, я положил на стол деньги и спросил:

– Этого будет достаточно?

– За что достаточно? – спросила она.

– За твою любовь.

– Ты маленький идиот! – возмутилась Магда. – Немедленно забери свои деньги обратно!

– Ты не хочешь взять деньги? – изумленно спросил я.

– О, ты форменный идиот, – повторила Магда, – кто тебе сказал, что я не хочу денег? Мне просто непонятно, почему ты собираешься заплатить мне за то, что можешь взять бесплатно? Не смотри на меня, как теленок, и лучше запри дверь на ключ.

«Мое ученичество закончилось в 1939 году. В том же году я был призван в армию, чтобы выполнить свой гражданский долг. Службу проходил в различных частях и подразделениях до тех пор, пока не был назначен кандидатом в офицеры, а затем откомандирован на учебу в военную школу».

Солдатская жизнь мало чем отличается от службы фенриха в военной школе. Никто не мог вбить мне в голову всех военных премудростей, поскольку большинство их я уже усвоил до этого. Однако мне дали почувствовать, что такое начальство. Да и как же не дать, если это доставляло им удовольствие! По мне, любой из начальников может корчить из себя павлина или же вести себя, как дикий кабан, я к этому так привык, что и глазом не моргну.

– Отто, – начал со мной разговор отец, когда я впервые заявился в родительский дом в военном мундире, – теперь ты настоящий мужчина, и я хочу поговорить с тобой, как мужчина с мужчиной. Эмма, охлади-ка для нас несколько бутылочек пива, – сказал он матери, – а потом оставь нас одних. То, о чем мы будем беседовать, не для женских ушей. Так вот слушай, Отто, поскольку мы с тобой здесь одни, я скажу тебе откровенно, что именно я думаю о жизни. А именно: ничего! Ты меня правильно понял? Ничего, потому что все на свете одно дерьмо!

Отто, – продолжал отец дальше, – я в своей жизни видел довольно много трупов, и часть из них была, так сказать, живыми трупами. Все они были изготовлены словно на конвейере, и не только нами, а тем, что мы обычно называем жизнью. Да и что, собственно, представляет собой человек? Труп, и не больше. Таков ход событий. Такова и сама жизнь, Отто. Ты об этом никогда не забывай!

Во время такой войны человек учится понимать людей, знакомится с ними. В любом углу тебя подстерегает какой-нибудь монстр, этакое чудовище в форме человека: сумасшедший начальник, возомнивший себя черт знает кем; жалкий трус, какой-нибудь безмозглый идеалист или же какой-нибудь слюнтяй-полководец! Ну их всех к чертовой матери!

И я как бы потерял ориентировку, я перестал воспринимать факты и события такими, какими их следовало воспринимать. Моя голова раскалывалась на части, а глаза закрывались сами собой, помимо моей воли. Вдруг кто-то пробормотал у меня под ухом мое имя, и я с трудом заставил себя открыть глаза. Голова моя кружилась, батарея винных бутылок, стоявших передо мной на столе, казалось, пустилась в пляс, а вместе с бутылками танцевали и блики скупого освещения.

И вдруг сквозь шум и кутерьму, сквозь изгородь пустых бутылок, я, несмотря на скупое освещение, увидел софу, на которой лежала девушка. Я видел ее полуоткрытый рот, из уголков которого текла слюна, видел ее бурно вздымающуюся грудь, которая, как мне казалось, приближалась ко мне. На самом же деле оказалось, что мои коллеги бросили на меня шутки ради голую девушку. Однако мне было настолько плохо, что меня начало выворачивать наизнанку: попросту говоря, я был сильно пьян. Ну и посмеялись же они тогда надо мной!

Готлиб Дегерсвайлер симпатизировал мне и потому старался держаться ко мне поближе. Поскольку ему сильно не везло с женщинами, я иногда помогал ему в этом, что имело свои преимущества, так как Готлиб служил в полевой жандармерии и имел друзей в роте пекарей и мясников. Тогда он устраивал лично для меня импровизированные представления, чтобы немного развлечь.

Металлическая бляха, висевшая на его груди, красноречиво свидетельствовавшая, что он является законным представителем полевой жандармерии, раскачивалась на цепочке, когда Готлиб вырывал из рук офицера портфель, который тот нес. Офицер в свою очередь пытался вырвать портфель из рук Готлиба, но не тут-то было, так как тот держал его крепко: как-никак он находился при исполнении своих прямых служебных обязанностей. Офицер начинал было протестовать, но Готлиб грубо обрывал его:

– Закрой свое хайло, дружище!

Портфель оказывался запертым, и Готлиб требовал от офицера ключ, чтобы открыть портфель, но офицер ключа не давал. Тогда Готлиб ловко открывал портфель штыком. В нем оказывались сигареты и консервы. То и другое числилось в списке запрещенных вещей.

– Все это я конфискую, а вас арестовываю! – объявлял Готлиб ошеломленному офицеру.

Женщину, которую я, собственно, отбил у одного майора, звали Марита Шифере. Сделать это оказалось для меня не так трудно, так как майор был пожилым, уставшим мужчиной, а в жилах Мариты буквально кипела кровь. Она была так же безудержна в любви, как сама война, и послушна, словно солдат-новобранец. Она принимала любую позу, какую я ей приказывал. Мне было достаточно пошевелить пальцем, чтобы свалить ее на бок. Я навещал ее днем, в любой час ночи, ранним утром. Мне было достаточно сказать одно-единственное слово: «Сейчас!» – и она беспрекословно делала то, что я ей говорил. Я чувствовал, что она нужна мне, нужна потому, что я как бы самоутверждался с ней. Да и сама она не могла себя вести иначе, так как ее желание всегда сливалось с моим требованием, а мое желание становилось ее желанием. Таков уж, видать, этот мир.

Однако спустя некоторое время настал день, когда Марита Шифере воспротивилась моей воли, и я снова передал ее майору, который был настолько растроган этим моим поступком, что пожелал во что бы то ни стало отблагодарить меня за это. Он буквально светился от счастья. С его помощью я стал кандидатом в офицеры.