Текст книги "Фабрика офицеров"

Автор книги: Ганс Кирст

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 43 страниц)

– Абсолютно, господин капитан!

Капитан Ратсхельм кивнул, уверенный, что нашел точные слова. Однако ему недоставало в Крафте непроизвольного и благодарного одобрения. Возможно, этот человек вообще не способен воодушевляться. И Ратсхельм задумчиво глядел на фенрихов, на этот великолепный человеческий материал, и его глаза светились мягким светом, когда он останавливал свой взгляд на Хохбауэре.

Все же чувство долга заставило Ратсхельма перевести свой взгляд на других фенрихов, вплоть до самой последней шеренги. И то, что он увидел, ему очень не понравилось. Фенрихи маршировали без подъема, без вдохновения, без самозабвения. Погас тот яркий огонек, который он разжег в них! Многие без всякого стеснения разговаривали.

– Кое-кто из ваших фенрихов, – проговорил Ратсхельм с порицанием, – похоже, имеет намерение превратить строевую подготовку в посиделки. Разве вы не видите этого?

– Нет, я вижу, – ответил вежливо Крафт.

– И ничего не предпринимаете?

– А зачем? – спросил почти весело Крафт.

Капитан Ратсхельм сдвинул брови:

– Как вы сказали?

– Я сказал: почему я должен вмешиваться? Я просто все замечаю.

– А дисциплина, господин обер-лейтенант Крафт?

– Дисциплина едва ли может быть основной целью подготовки в военной школе. Я считаю, что ее нельзя преподавать.

– Но добиваться!

– В какой-то конкретный момент – да, а на длительное время едва ли. Часто возникают ситуации, когда солдат остается вне наблюдения. В этом случае он делает всегда то, что он может, что он хочет, к чему у него есть желание. И вот в такой момент мне и хочется понаблюдать за ним. Согласитесь, что это может быть весьма показательно.

– Я считаю, что ваши взгляды весьма странны, и даже очень странны, – чопорно ответил Ратсхельм.

Капитан Ратсхельм выпрямился и значительно посмотрел вдаль. Он принял твердое решение обратиться к начальнику курса майору Фрею. Так велит ему чувство долга. Ибо он понял, что этот обер-лейтенант Крафт не тот человек, который может превратить простых людей в офицеров.

11. Человек чувствует себя несчастным

– Вы утверждаете, Крафт, что вы душевный человек, не так ли? – Капитан Федерс недоверчиво посмотрел на обер-лейтенанта. – Вы предлагаете мне партию в шахматы. Почему вы это делаете? Вы хотите полюбоваться моим видом?

– Я хочу сыграть с вами в шахматы, господин капитан, если вы на это согласны.

– А еще что? И никаких задних мыслей? Никакого любопытства? И вы не хотите расспросить меня о чем-либо? Вас кто-нибудь подослал ко мне? Кто?

– Господин капитан, – спокойно произнес Крафт, – я действительно не понимаю, чего вы хотите. Я совершенно случайно зашел в читальный зал, увидел вас за шахматной доской и подумал: может быть, он сыграет со мной партию в шахматы. Навязываться я ни в коем случае не хотел.

– Садитесь, – сказал капитан Федерс. – Дайте мне полюбоваться на вас, так как, кто знает, когда у меня будет еще возможность подивиться на такого болвана с душой Парсифаля. Если вы и дальше поведете себя так, как до сих пор, то от вас здесь не позже чем через неделю пойдет вонь, как от дохлой рыбы. Ибо некоторые уже собираются перерезать вам горло.

Обер-лейтенант Крафт сел не раздумывая. Ему был приятен любой разговор с капитаном Федерсом – при каких бы обстоятельствах он ни происходил. В конце концов, они работали в одном подразделении. Они, стало быть, зависели друг от друга.

– Только я очень посредственный игрок, – заявил Крафт. – Вам придется быть снисходительным ко мне.

– И не подумаю. Вы предложили мне игру – и теперь мы будем играть без всяких поблажек.

Они сидели в углу так называемого читального зала казино. Их освещал торшер с выцветшим оранжево-красным шелковым абажуром. На большой шахматной доске стояли неуклюжие фигуры.

Они были не одни в большом длинном помещении. Оно напоминало веранду сельского постоялого двора – у окон стояли один возле другого столы. Два из них были заняты. За одним компания молодых офицеров играла в простого дурака. За другим сидел капитан Ратсхельм с двумя равными по званию приятелями, ведя тихий разговор, который они, по всей видимости, считали очень глубокомысленным.

– Эти болваны смотрят в нашу сторону? – поинтересовался Федерс.

– Кого вы имеете в виду?

– Этих господ за столом в углу слева, которые якобы беседуют.

– Ну да, мне кажется, да. Капитан Ратсхельм иногда поглядывает сюда.

– Конечно, – сказал Федерс. – Что же им еще делать?

– Мне думается, – сказал обер-лейтенант Крафт и небрежно расставил шахматные фигуры, – капитану Ратсхельму необходимо последить за мной – по чисто служебным причинам, конечно. Он, кажется, не очень доволен мною как офицером-воспитателем.

– Вы осел, мой дорогой Крафт, – заявил Федерс и сделал первый ход. – Вы мечтательно слоняетесь по офицерскому клубу, по двору казармы и по учебным классам. Чего вы хотите этим добиться?

– Просто, – сказал терпеливо Крафт, – я воспитываю фенрихов, которые должны стать офицерами, на свой манер.

– Крафт, дружище, – проговорил Федерс в недоумении, – где вы, собственно говоря, сидели все последние годы, в то время, когда здесь была война? Похоже, вы были на Луне. Или, может быть, вы могли бы и войну вести на свой манер? Вы имели возможность жить на свой манер? Какая чепуха!

Обер-лейтенант Крафт осторожно посмотрел на другой стол. Но в этот момент, казалось, никто не прислушивался к их разговору. Монологи капитана Федерса знали, вероятно, все. Или боялись все. Почтенные офицеры вели себя в таких случаях точно так же, как дамы из высшего общества, когда кто-нибудь рассказывал недвусмысленный анекдот. Они делали вид, что не слышат его. Таким образом, им не нужно было возмущаться.

– Ваша манера, Крафт, – продолжал Федерс, – не та манера, по которой здесь танцуют. Здесь вы должны придерживаться мелодии, которую играют другие – ваш начальник потока, начальник курса, начальник училища, главнокомандующий сухопутными войсками, верховный главнокомандующий вермахта, – тут мы и дошли до главного композитора. Верь в рейх, в народ, в фюрера и будь готов за них голодать, переносить все мытарства и подохнуть. Вот и весь текст для мелодии, для исполнения которой вполне хватит одного барабана.

Появился капитан Катер – он демонстрировал свою многообещающую улыбку. Кто пребывал в клубе после службы, тот целиком зависел от его милости. Но он всегда был милостив, если ему выражали признательность. Катер устремился к столу, за которым сидели капитаны. У него был верный глаз на всех старших по чину, находившихся в «его» офицерском клубе. Но он насторожился, увидев капитана Федерса с обер-лейтенантом Крафтом.

Катер предстал перед ними и произнес:

– Не может быть!

– Оставьте при себе ваши остроумные замечания, – сказал Федерс и сделал рискованный ход.

– Вы в клубе, господин капитан Федерс, и это в то время, когда у вас есть, так сказать, дом и семья?

– Убирайтесь! – грубо сказал Федерс. – Вы нам мешаете!

Но Катер считал, что у него есть основание для превосходства. Господа за соседним столом с большим интересом и с надлежащей осторожностью наблюдали за представлением. Катер чувствовал себя в центре внимания.

– Ах да, – продолжал он, – я совсем забыл – сегодня ведь пятница.

Капитан Федерс опустил руку, которую протянул, чтобы взять фигуру. Крафт увидел, что рука эта едва заметно дрожала. На его скулах выступили желваки – Федерс сжал зубы. Крафт ничего не понимал. Почему Федерс так взволнован? Почему он с самого начала так нервничает? Что плохого было сказано здесь?

– Катер, – угрожающе тихо произнес капитан Федерс, – если вы сейчас же не исчезнете, я расскажу здесь историю об одном начальнике, который силой раздевает своих подчиненных – своих подчиненных женского пола, что, конечно, понятно, но никак не простительно. За это положена тюрьма. А туда я вас упеку только для того, чтобы иметь возможность спокойно сыграть здесь партию в шахматы.

Капитан Катер мгновенно исчез – как комета. Он, правда, пробормотал какие-то слова, но никто их не разобрал. Однако они были похожи на протест. Этим он пытался сохранить свое достоинство.

– Что, вы сказали, он делал? – спросил встревоженно Крафт.

– Откуда я знаю? – Федерс сделал ход конем и поставил под угрозу ферзя Крафта.

– Однако ваше обвинение было недвусмысленно.

– Оно, вероятно, и справедливо, – равнодушно ответил Федерс. – Но какое мне до этого дело? Он мне мешал – я хотел от него избавиться. Поэтому я и придумал кое-что, а так как я уверен, что у Катера совесть нечиста, то можно выдвинуть любое обвинение, – это тактика, мой дорогой. Однако следите лучше за своей игрой. Если вы не будете внимательны, то за три хода я сделаю вам мат.

Крафт пытался сосредоточить внимание на игре, но это ему не удавалось. Федерс снова начал действовать.

– Посыльный! – громко крикнул он на весь зал. – Бутылку коньяка для меня – на счет капитана Катера!

Крафту еще раз удалось спасти своего ферзя. Однако Федерс сделал тотчас же ход слоном справа. Затем он схватил бутылку и наполнил до половины два стакана. Крафт быстро оттянул своего ферзя на самое заднее поле.

– И все же, – осторожно продолжил обер-лейтенант прерванный разговор, – офицерский корпус состоит ведь из отдельных личностей – из людей с самыми различными взглядами, способностями, качествами.

– Конечно! – воскликнул Федерс. – Точно так же, как и корпорация дворников или мусорщиков. И там вы найдете тоже тихих пьяниц, богобоязненных домашних тиранов, размышляющих гуманистов и легковерных нацистов, приверженцев кайзера и социалистов.

Крафт усмехнулся:

– Вы соизволите сравнивать дворника с офицером, господин капитан?

– Ну да, возможно, я несправедлив по отношению к дворникам. Но на них распространяется распоряжение: подметайте улицы! Это, к их счастью, простое требование. К офицерам же относится приказ: ведите войну! А это уже немного сложнее. Тут уже ничего не сделаешь скромным распоряжением об очистке улиц, тут нужны горы уставов, распоряжений и циркуляров, уже хотя бы для того, чтобы по возможности надежно исключить любое побуждение личности к рассуждению: машина должна функционировать, производство должно идти полным ходом. А там, где производственных инструкций недостаточно или они могут быть не поняты, царит приказ, – приказ, который должен беспрекословно выполняться.

И тут капитан Федерс, не раздумывая, пожертвовал ладьей. Он хотел добраться до короля противника. Он прорывал позиции старшего лейтенанта беспощадно и успешно, но не проявлял ни малейшего Удовлетворения. Его нервозность, его почти лихорадочная напряженность не ослабевали. Он снова и снова смотрел на свои часы, и взгляд его с недоверием следил за медленным движением стрелок. Он подозвал посыльного:

– Мне нужно знать точное время.

– Без нескольких минут семь, господин капитан, – ответил солдат, исполнявший обязанности официанта.

– Чудак, – раздраженно сказал Федерс, – мне не нужно твое гадание, мне нужно точное время. Точное до минуты.

Посыльный исчез, но тут же вернулся и поспешно доложил:

– Восемнадцать часов пятьдесят шесть минут, господин капитан. Сказали по радио.

– А можно верить радио? – спросил Федерс.

– Когда сообщают время – можно, господин капитан.

Федерс рассмеялся: ответ ему понравился. Солдат мог бы быть его учеником, но он разносил здесь бутылки со шнапсом и жратву. Ну что ж, возможно, ото и лучше, чем мучиться с офицерами. Возможно, и умнее. Во всяком случае – приятнее.

– Поймите меня правильно, мой дорогой Крафт, – подчеркнуто сказал капитан и осушил свой стакан. – Я не бунтарь и не реформатор, я просто пытаюсь очертить более четко наши границы. Вас мучает сейчас, очевидно, определенное воспитательское честолюбие, Крафт, а это все, конечно, чепуха. Срок обучения на наших офицерских курсах – одиннадцать недель, больше времени война нам для этого не дает. Чего вы хотите достичь за эти несчастные одиннадцать недель, Крафт? Вы что, хотите преобразить людей, отчеканить индивидуумы, сформировать личности? Это ведь бред собачий. И даже если не менее восьмидесяти процентов фенрихов – жалкие неудачники, все же не менее восьмидесяти процентов из них станут офицерами. Норма всегда выполняется. Или вы полагаете, что мы можем здесь, в военной школе, дать повод для того, чтобы нас считали неспособными? Ни в коем случае! Стало быть, мы выдаем поточную продукцию. Да нам и не остается ничего другого, как за это предоставленное нам короткое время до тошноты напичкать обучаемых самыми элементарными основами знаний. И что самое важное – мы втолковываем им здесь в последний раз, что приказ есть приказ.

Федерс снова посмотрел на часы и поспешно склонился над шахматной доской. При этом он полностью попал в сноп света, падающего от лампы. Резкие тени легли на его умное, страдальчески перекошенное лицо и избороздили его до неузнаваемости.

– Давайте выводите ферзя, – сказал он, – нам пора уже кончать.

– Ты сегодня какая-то безучастная, – сказал мужчина и немного приподнялся.

– Нет, нет, – возразила Марион Федерс, – я неудобно лежу. Твоя рука мешает мне.

– Она все время лежит у тебя под головой, но ты только сейчас заметила это, – промолвил мужчина.

– Я медленно прихожу в себя, но потом становлюсь очень чувствительной, как тебе известно, – оправдывалась Марион Федерс.

Они лежали в гостинице, в небольшой квартире, принадлежащей капитану Федерсу. Марион Федерс неподвижно смотрела в потолок.

Мужчина рядом с ней уютно потянулся. Его волосы даже сейчас были декоративно завиты. Глаза его смотрели мечтательно, а красиво очерченные губы были чувственно приоткрыты. Это был Зойтер, обер-лейтенант и офицер-воспитатель первого потока по прозвищу Миннезингер. Его имя было Альфред; друзья и женщины звали его Фредди.

– Я тебя очень разочаровываю, Альфред? – спросила Марион Федерс.

– Нет, нет, – заверил он ее, – ни в коем случае.

– Я кажусь себе иногда такой ужасно неблагодарной.

– Прошу тебя, перестань, – произнес он небрежно, принимая это последнее замечание Марион на свой счет. – Ты можешь быть абсолютно спокойна: у каждого бывают иногда неудачные минуты. – Он еще немного приподнялся и принялся рассматривать ее. Она лежала на спине и, прищурив глаза, снизу смотрела на него. Затемненный свет ночной лампы освещал ее тело розовым светом.

– У меня некрасивые бедра, – сказала она, – я знаю это. Они слишком толсты.

Он, проверяя, провел по ним рукой.

– Я этого не нахожу, – возразил он. – Они женственны. Настоящему мужчине это нравится.

– Прошу тебя, ты делаешь мне больно.

– Иногда ты бываешь чрезмерно напряжена. Иногда мне кажется, что ты противишься этому.

– Перестань, пожалуйста. Убери руку.

– Вот это мне нравится, – произнес он ей на ухо. – Сначала ты всегда противишься, а потом совсем преображаешься. Тогда ты становишься дикой и безудержной. Это мне нравится в тебе.

– Нет, – сказала она, – пожалуйста, уже поздно, Альфред. Я уверена, что уже очень поздно. Посмотри на часы, пожалуйста.

– Потом.

Она приподнялась. Это движение он принял сначала за страсть. Однако она скользнула в сторону, схватила ночник и сорвала с него красный платок. Яркий свет упал на нее и на настольные часы.

– Уже очень поздно! – взволнованно воскликнула она. – Что я тебе сказала? Уже восьмой час.

– Ну и что, – сказал он и попытался нетерпеливо притянуть ее к себе. – Пять минут туда, пять минут сюда, это теперь уже не имеет значения.

– Вы теперь понимаете, что я имею в виду, Крафт? – спросил капитан Федерс. Он без труда выиграл партию. – Вам стало хотя бы понятно, на какие глупости вы идете? Вы ведете с фенрихами бодрые беседы, убеждаете их, пытаетесь, как животновод, развивать индивидуальные способности. Для чего это все? Начиняйте оболтусов уставами, пока у них не вылезут глаза на их дурные лбы. Вдалбливайте им, что их дело слушаться. Другого ничего сделать нельзя.

– Я благодарю вас за ваши советы, господин капитан, – произнес Крафт. Этот Федерс был самым своенравным офицером, каких он когда-либо встречал, не считая генерал-майора Модерзона. – Вы дали мне хороший урок.

– Мой дорогой Крафт, – сказал сдержанно капитан, осушая свой стакан, – я не хочу сказать, что питаю к вам слабость, но мне жаль вас. Вы – человек, сохранивший порядочность самоуверенности. Но здесь вы можете ее сохранить, если только умело запрячете ее – иначе ее быстро выбьют из вас. И тогда нам едва ли будет интересно быть друг с другом.

– Этого я никак не хотел бы лишиться, господин капитан.

– Ну ладно, надеюсь, мы к этому еще вернемся. Но от вас, вероятно, не ускользнуло, что капитан Ратсхельм и майор Фрей не очень рады вам. Это, правда, говорит в вашу пользу. Практически же это доказательство вашего неумения приспособляться. А за это у нас полагается по меньшей мере посылка на фронт. Впрочем, Крафт, я беспокоюсь в первую очередь за кучку фенрихов, офицером-воспитателем которых вы являетесь и преподавателем тактики у которых я должен быть. У меня нет никакого желания биться над стадом избалованных и всезнающих оболтусов. Я хочу обрабатывать материал. Все остальное – пустая трата времени. – С этими словами капитан Федерс встал, закупорил еще не допитую бутылку коньяка и сунул ее под мышку.

Крафт тоже встал.

– Это был интересный вечер, – заверил он Федерса.

– Он еще не окончен, – сказал Федерс после небольшой паузы. – Проводите меня, если хотите. Я покажу вам, где и как я живу. И познакомлю вас со своей женой.

– Большое спасибо, – сказал Крафт, – но я не хочу вам мешать.

Федерс открыто посмотрел на него – и его глаза смотрели чуть печально.

– Не хотите, значит? Жаль! Но я могу это понять. Навязываться я, конечно, не хочу.

– Я охотно бы пошел, – честно признался Крафт. – И вы должны мне верить. Но у меня еще свидание.

– С девушкой?

– Да, – сказал Крафт.

– И вы не можете отложить это свидание? На один час. Нельзя? Я был бы очень рад, если бы вы пошли со мной. Хорошо?

– Хорошо, – сказал Крафт, – я пойду.

– Вы не пожалеете, – сказал Федерс, который был этому явно рад. Но вдруг он снова нахмурился и тяжело добавил: – Так или иначе – вы свое получите.

Коридор так называемой гостиницы был узкий и высокий. Он производил унылое впечатление: коричневая кокосовая дорожка, мрачноватые серо-зеленые стены. На одинаковом расстоянии – двери. Провинциальная гостиница, отгроханная в конъюнктурное время, выглядела бы примерно так же.

– Я обитаю в самом конце коридора – справа, – сказал Федерс и приглашающим жестом вытянул руку в ту сторону. Дверь, на которую указал Федерс, открылась. Какой-то офицер вышел в коридор и осторожно прикрыл ее за собой. Увидев офицеров, отпрянул. Затем выпрямился, немного прищурил глаза и пошел им навстречу.

Федерс побледнел и схватил Крафта за плечо, но не так, как будто ему была нужна опора. Это скорее походило на дружеский жест. Капитану понадобилось меньше секунды, чтобы взять себя в руки. И совсем некстати, но почти добродушно прозвучал его голос:

– А ведь действительно есть лица, которые выглядят так, как будто бог изготавливает их на конвейере. Я, во всяком случае, никак не могу различить их, хотя я могу отличить одного ежа от другого, чего не мог даже заяц из сказки, бегавший с ежом наперегонки, – а вот перед униформированными солдатскими физиономиями я бессилен.

Между тем офицер подошел ближе. Это был, как увидел теперь Крафт, обер-лейтенант Зойтер, Миннезингер. Крафту он был не очень симпатичен. А Федерс, казалось, вообще его не замечал.

Миннезингер неожиданно приложил корректно руку к головному убору. Федерс нарочито равнодушно смотрел на стену. Крафт ответил на приветствие – немного отсутствующе, но четко. После того как Зойтер удалился, Федерс хрипло спросил:

– Понятно?

– Я не знаю еще всех офицеров училища, – уклончиво ответил Крафт. – Моя задача познакомиться сначала с нашими фенрихами.

– Не притворяйтесь, Крафт, – сдавленно произнес Федерс, – что вы ничего не знаете. Каждый в училище знает это – об этом говорят все. Я вижу это по глазам своих так называемых камерадов. Я слышу их хихиканье, когда они сплетничают у меня за спиной. Даже такой мешок с дерьмом, как этот Катер, осмеливается делать совершенно недвусмысленные намеки. А иногда у меня такое чувство, что генерал смотрит на меня прямо-таки сочувственно.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – сухо сказал Крафт. И добавил: – Да я и не хочу ничего знать.

Капитан Федерс вздернул подбородок, как будто почуял след. Глаза его заблестели холодно и недоверчиво. Он остановился – казалось, что ему претила сама мысль войти в свою квартиру.

– Ладно, – произнес он наконец, – возможно, вы действительно не знаете, о чем я говорю. Но рано или поздно вы обо всем узнаете. Вам будут расписывать это во всех деталях, пока вы не покраснеете от стыда или злорадства.

– Я могу быть глухим, если захочу, – сказал Крафт. – Кроме того, я считаю, что в коридоре довольно холодно. Что мы будем делать? Пойдем в вашу квартиру или вернемся снова в клуб? В конце концов я должен взять реванш за проигранную мною партию. Да и бутылка с коньяком еще не пуста – мы можем разыграть ее содержимое.

– Оставьте ваши отвлекающие маневры, Крафт! И дайте мне наконец возможность очиститься от дерьма. Будет разумнее, если я сам просвещу вас, прежде чем это сделают другие.

– Господин капитан, – сказал Крафт, – мне кажется, что все мы слишком переоцениваем то, что о нас знают другие или что они, по их мнению, знают. У меня еще прибавляется и то, что я уважаю личную жизнь другого – возможно, потому, что желаю, чтобы и другие поступали со мной так же.

– Ну это уж дудки! – сказал Федерс с вымученной веселостью. – Вы забываете о вашем солдатском чувстве долга! А великогерманская общность народа? Итак, вперед, спешите, брат, друг и фольксгеноссе!

Федерс отпер дверь своей квартиры и широко распахнул ее. Появилась его жена и поспешила было ему навстречу, но остановилась, увидев у него за спиной незнакомого офицера. Она удивленно смотрела на обоих и при этом запахивала раскрывающийся на груди купальный халат.

– Не бойся, – сказал Федерс громким, внезапно охрипшим голосом, указывая на Крафта, – это не пополнение для тебя. Это новейший объект для моих экспериментов. Некий обер-лейтенант Крафт, о котором я тебе уже рассказывал много плохого.

На утомленном лице Марион появилось подобие улыбки, она подошла к Крафту и подала ему руку. Ее глаза внимательно разглядывали его.

– Я очень рада познакомиться с вами, господин Крафт, – сказала она.

– Ну вот видишь! – воскликнул Федерс и потащил обоих в комнату. – И Крафт тоже обрадуется, если получит что-либо выпить. Для этого нам нужны прежде всего стаканы – бутылку мы принесли с собой. Вторая бутылка стоит в туалете, в аптечном шкафчике, если я не ошибаюсь. Или ты нашла для нее более подходящее применение?

– Я сейчас принесу ее, и стаканы тоже, – заторопилась Марион.

Федерс посмотрел ей вслед.

– Ну как вам нравится моя жена? – настороженно спросил он.

– Она ваша жена, – осторожно ответил Крафт, – ей нет необходимости нравиться мне.

Федерс рассмеялся и открыл бутылку.

– Не бойтесь, Крафт. Ну хорошо, давайте сформулируем этот вопрос немного по-другому: что вы думаете о моей жене?

Крафт понял, что ему не отвертеться. Федерс настаивал на ответе – почему бы ему не получить его?

– Ну хорошо, – открыто сказал Крафт. – Таких женщин, как ваша жена, называют привлекательными. Она кажется очень сердечным человеком и, кроме того, как видно, не очень счастлива. Большего в данный момент я сказать не могу.

– Чудесно, – мрачно сказал Федерс, – тогда я немного дополню ее портрет. Моя жена очень закалена, поэтому, несмотря на холод, она ходит легко одетой. Кроме того, ее часы идут неправильно. Или у нее не было времени посмотреть на часы.

– Извини, пожалуйста, – сказала Марион Федерс, стоя у двери. Она внесла поднос, на котором стояли два стакана и бутылка. При этом она просительно смотрела на мужа. Федерс же избегал взгляда ее усталых глаз. – Извини, пожалуйста, – повторила она.

– Мне не за что тебя извинять, – вспылил Федерс, – даже за меня! Все ведь в порядке – не в самом лучшем, но в порядке. И то, что бутылка еще цела, вызывает во мне даже чувство благодарности.

– Я тебе сегодня вечером, пожалуй, больше не нужна, – заявила она, ничуть не обидевшись.

– Нет, – ответил Федерс, – ты можешь идти отдыхать. – И добавил тихо: – Тебе это необходимо…

– Вы прирожденный исповедник, Крафт, – произнес капитан Федерс и осушил восьмой стакан. – Вы вытягиваете признания, как магнит притягивает опилки. Кажется, что вам можно доверять. И от этого вы должны быть несчастным.

– У меня такая толстая шкура, какой нет даже у слонов, – сказал Крафт. – И если я захочу, я могу сделать свою память короче памяти комара.

– Всего этого недостаточно, – сказал Федерс. – Надолго этого наверняка не хватит. Ибо однажды вы поймете, Крафт, насколько жизнь, которую мы ведем, бессмысленна. И тогда даже вы вылезете из своей шкуры. Такое редкостное представление мне бы очень хотелось посмотреть. – Они были одни. Почти целый час они занимались тем, что играли в прятки, однако притягательная сила, которую они испытывали друг к другу, была велика.

– Нам нужно вести себя потише, – сказал Крафт, – а то мы будем мешать вашей жене. Она наверняка уже спит в соседней комнате.

– Она моя жена. И поскольку она является таковой, то нет ничего на свете, что бы могло ее еще потрясти.

Федерс опустил плечи и отсутствующе смотрел на свет. Его рот был слегка приоткрыт, и из него вытекало немного слюны. Руки едва уловимо дрожали, когда он снова схватил наполненный стакан. Резким движением он вылил в себя алкоголь и закашлялся; коньяк потек по его подбородку на рыцарский крест.

– Вам следовало бы увидеть меня год назад, Крафт, с меня можно было писать бога войны. И я говорю это не потому, что хочу похвастаться, а для того, чтобы кое-что объяснить вам. Я знал, что когда-нибудь стану генералом или в обозримое время трупом. Первое было для меня приятнее, но и второе меня не пугало. И я нашел в Марион женщину, которая делала еще более совершенным высокое чувство большой карьеры, и не в последнюю очередь благодаря пьянящему чувству счастья, которое она все время умела давать мне. И так я, дурень, блаженно шагал вперед – и везде я чувствовал себя победителем. Пока меня вскоре осколком гранаты не ранило в пах, после чего я перестал быть мужчиной, как кастрированный кот.

Крафт, который намеревался взять свой стакан, застыл посреди этого движения и смущенно посмотрел на Федерса. Он увидел мужественный, выпуклый, блестящий от пота лоб, за которым работал точный, быстро реагирующий мозг. Мозг, мысли которого могли быть стремительными и который умел точно, тщательно, математически безошибочно считать и рассчитывать.

Федерс постоянно пытался осознать все последствия, все возможности. У него ничего не оставалось непродуманным. Крафт, потрясенный, осознал это. Перед ним сидел человек, которому угрожало изойти кровью в результате ранений, которые он нанес сам себе – своим остро оперирующим мозгом.

– Этот случайный слизистый восторг, неужели он действительно так важен? – спросил наконец Крафт.

– Он решает все, – сказал Федерс. – Мужчина может потерять руку или ногу, одно легкое или мозг, если он у него есть, и оставаться мужчиной; если же он теряет пол, то он перестает быть мужчиной.

– Возможно, он перестает тогда быть быком, жеребцом, петухом – и этим самым он освобождается от массы всякой гадости. Его жизнь становится проще, менее сложной, спокойной. Природа все компенсирует. Разве не говорят так? Кто теряет зрение, у того становится острее слух, развивается осязание, растет фантазия.

– Все это ложь! – глухо сказал Федерс. – Все это благочестивая, дерзкая или глупая ложь! Морфий для души и массаж для мозга! В лучшем случае доброе утешение – и, конечно, даже в этом что-то есть, – но в большинстве случаев, по крайней мере в войну, за этим кроется кое-что совсем другое. Это ведь старый метод прожженных государственных деятелей: грязь и нищета, услужливо задрапированные такими декоративными словами, как судьба, божья воля, честь, провидение, жертва. Путеводная нить для совратителей народа и тех, которые хотят стать таковыми. Жертва! Все время они говорят о жертве за родину, за свободу, за мир или за то, что оказывается в данный момент целесообразным. Они торгуют дешевым состраданием и оплачивают свои счета честью. Все это целесообразно и многообещающе: апробировано и оправдало себя тысячелетиями. Я знаю: смерть и увечья неизбежны в войне для солдата, как вода для рыбы. Кто надевает военную форму, может рассчитывать на рыцарский крест, но он должен думать и о могильном кресте и даже о ранении в пах. Мне это всегда было абсолютно ясно – теоретически. Но когда вы потом лежите, уставившись в потолок, и чувствуете себя беспомощным и бессильным и совершенно оскопленным – что тогда?

На это Крафт сразу не мог ничего ответить. Он автоматически взял бутылку водки, налил себе полный стакан и выпил его до дна. Водка была как вода.

– Вы не должны все это недооценивать, Крафт, – сказал Федерс. – Никогда нельзя этого делать! Половое влечение является одним из факторов нашего бытия, одной из решающих сил вообще и, возможно, последним секретом созидания.

– Жаждущие все время думают о воде, голодные – о еде, одинокие – о женщине или о друге. То, чего нам не хватает, кажется всегда самым желанным. При этом каждый, кто способен мыслить, знает, что нет полного удовлетворения. Удовлетворение чувств тоже является кратковременным.

– Не пытайтесь обманывать меня, Крафт. Вы ведь знаете, что нами движет, – нами в особенности. Ведь нет ничего, что у солдат проявляется наиболее ярко и назойливо. Они являются жертвами принуждения. У них нет другой такой темы для разговоров, которая хотя бы приблизительно занимала их в такой степени. И они говорят об этом, потому что они находятся под гнетом смерти. Страх смерти является одним полюсом их бытия, половое влечение – другим. «Война и любовь» – так назывались книжонки, при чтении которых у солдат прошлой мировой войны подкашивались ноги. Тщеславие и сексуальная потребность, опьянение властью и опьянение полового влечения, гибель и зачатие. Это то, Крафт, что каждый носит с собой.

Глаза капитана Федерса постепенно стекленели. Некоторое время он сидел, неподвижно уставившись перед собой. Затем снова выпил водки, тяжело поднялся, пошел, слегка шатаясь и волоча ноги, к двери, которая вела в спальню. Эту дверь Федерс открыл очень осторожно. Он ухватился за дверной косяк, нагнулся и заглянул в спальню. Затем сказал переутомленным голосом, измученно и все же нежно: