Текст книги "Черная роза Анастасии"

Автор книги: Галина Яхонтова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

* * *

На ночь Анастасия решила почитать „Спящие красавицы“ Ясунари Кавабата и погрузилась в повествование, а заодно и в садо-мазохизм по поводу своего навсегда утраченного „японца“, впрочем, как оказалось, больше похожего на татарина.

Она читала повесть нобелевского лауреата, герметичную и таинственную…

Начиналась повесть с того, что старик Егуцы приходит в дом „спящих красавиц“ и проводит там несколько ночей. А заканчивалась трагически: одна из тех девушек, которыми Егуцы платонически наслаждался, засыпает сном вечным. Это произведение насквозь было проникнуто эротикой, но особого рода. Это симфония эротической осени Человека.

„Казалось, девушка пахла молоком. Этот молочный запах младенца был умопомрачительнее запаха самой девушки, „Неужели?!“ – трудно было поверить в то, что у нее был уже ребенок, что в ее груди столько молока, что оно даже просачивается из сосков. Егуцы еще раз взглянул на ее лоб, щеку, на овал лица от скул до шеи. Хотя он и так, шестым чувством ощущал ее всю, но для уверенности все же чуть-чуть приподнял одеяло над ее плечом и заглянул в темноту. Нет, она еще никогда не кормила грудью. Он дотронулся до ее соска кончиком пальца, но тот остался сухим. И хотя девушке не было и двадцати, ее тело уже не должно было пахнуть молоком. Это был просто запах женщины. Но Егуцы ни на мгновение не сомневался: это запах младенца. Или ему так только казалось? Может быть, этот запах зародился из пустоты его сердца? Подобные догадки навевали Егуцы печаль и грусть. Но может быть, это была просто нищета старости, а не грусть и не печаль. Потом это ощущение сменилось жалостью и нежностью к девушке, от которой исходило тепло молодости. Но в тот же миг старик поборол холодное искушение и услышал музыку в девичьем теле. Музыку безбрежной любви. Егуцы стал озираться по сторонам, словно искал путь к отступлению. Стены были скрыты за бархатной шторой, и казалось, не существует ни единого выхода. Ярко-красный бархат, вобравший свет, смутно исходивший от потолка, казался спокойным и нерушимым.

Он держал в плену спящую девушку и старика“.

Анастасия читала книгу замечательного японца просто для души. Потому что приняла решение. Потому что уже знала, что скажет Пирожникову „да“. А значит – больше не надо будет заниматься составлением бессмысленных рукописей из лепестков чужих великих трудов. И скорей всего больше не придется идти в кабинет Марка Самойловича. Разве что по дружбе…

И он приехал! Ее рыцарь на красном коне. Он внес в ее жилище коробки и коробочки, свертки и сверточки, пакеты и пакетики. От них пахло чужой, другой жизнью и далекими странами. А еще он подарил Насте букетик ландышей, свежих и душистых. И она очень обрадовалась тому, что он не притащил какие-нибудь громоздкие казенные розы, потому что на ландыши мог отважиться только неистребимый романтик.

Она поставила букетик в маленькую керамическую вазочку, и цветы сразу стали зелеными и домашними.

Они уселись на диван, все еще ничего не говоря, стали смотреть друг другу в глаза. Настя заметила в глазах Евгения тень тревоги и страха быть отвергнутым. Он волновался больше, чем она. И, как казалось, хотел взять ее ладони в свои, но никак не мог отважиться даже на такой невинный жест.

Он робко ожидал ответа.

И Анастасия ответила:

– Я ждала тебя.

Евгений едва заметно, уголками губ, улыбался. Очевидно, он жаждал услышать нечто более определенное.

Она продолжила:

– Я хочу быть с тобой.

Он все еще не мог поверить, что это означает „да“, и потому переспросил:

– Ты выйдешь за меня замуж?

– Да.

Мгновенно улетучилась напряженность первых минут встречи. Мельком взглянув в зеркало, Настя заметила, что улыбается совсем как Чеширский кот.

По такому случаю Евгений пригласил Настю в модный ночной клуб, расположенный где-то на Тверской. Она с удивлением узнала, что ходят туда во фраках и вечерних платьях – совсем как на дипломатические приемы.

– Но у меня нет такого платья… – скромно заметила она.

– Теперь есть. – Евгений начал что-то искать среди коробочек, пакетиков и свертков.

Настя заметила в одной из больших упаковок детские вещи, а в другой – несколько мягких игрушек. Но ничего не сказала. Хотя это плохая примета – собирать младенческое приданое, когда малыш еще не родился.

„Даст Бог, все будет хорошо!“ – думала она, малыш, словно в знак согласия с этой мыслью, тихонько толкнул ее, наверное, ножкой, изнутри.

– Вот. Платье фирмы „Джессика“, – подал Евгений сверток, в котором лежало что-то мягкое глубокого черного цвета.

Она пошла в ванную примерить на свою – как ей недавно стало казаться – ужасную фигуру изящный балахон из мягкого, льющегося шелка. Платье оказалось с глубоким вырезом на спине и груди, с прозрачными рукавами, очень модного и в то же время простого, по-настоящему элегантного покроя.

Она поворачивалась перед зеркалом, довольная собой. Впервые за последние недели. Потому что фирма „Джессика“ сконструировала этот наряд не для беременных, а просто для слегка располневших. Такой Настя в нем и казалась. Только на лицо легла неистребимая тень усталости и раздражали два маленьких пигментных пятнышка, которые она тщательно, но почти безуспешно пыталась замаскировать кремом-пудрой.

Она вошла в комнату, медленно, плавно ступая по ковровому покрытию.

Евгений смотрел на нее с восхищением.

– Какая ты красивая! Ты космически прекрасна. Как Дева Мария.

С открытого балкона веял теплый майский ветерок. Он колыхал подол платья, защищая от мира маленькое, еще недозрелое чудо жизни, которое лежало, обхватив себя ручками и ножками, вниз головой, в невесомости вселенских вод.

Они приехали в клуб, когда там уже собралась публика.

На Пирожникове был черный фрак и галстук-бабочка. В этом наряде он еще больше походил на кота. Но теперь на другую литературную звезду – булгаковского Бегемота. Не хватало только выкрашенных золотой краской длинных усов.

Хотя в клубе было полно народу, Настя заметила, что почти все здесь знакомы. Кто-то кому-то легонько кивал в знак приветствия, кто-то подсаживался за чей-то столик, и завязывалась оживленная беседа. А некоторые появились здесь с чисто утилитарной целью – выпить. Настасья, прошедшая жестокую школу созерцания нравов „Сибири“, выловила таких с первого взгляда.

– Что будем пить? – спросил Евгений. – Тебе ведь можно бокал шампанского?

– Да. Можно, – ответила она, занятая наблюдениями за публикой. Сегодня на все вопросы Пирожникова она отвечала „да“.

Особенно интересно наблюдать было за дамами. Некоторые из них прекрасно „вписывались“ и в свои наряды, и в окружение, с достоинством нося бриллианты и меха.

А другие то и дело что-то поправляли, одергивали, поглядывая на себя в зеркальные стены. Они выглядели очень забавно, словно внезапно попали в непривычную цивилизацию, в другое столетие. И хотя на них тоже красовались горжетки и драгоценности, все эти, как раньше говорили, предметы роскоши, смотрелись не лучше, чем павлиньи перья на известной героине басни Крылова.

– А устрицы заказать? – допытывался Евгений.

– Женя, знаешь, я не представляю, как их есть…

– И я тоже, – признался Пирожников, – хотя раза два пришлось заглатывать. Положение обязывало. Б-р-р-р!

Они засмеялись. Настя начала понимать, как тяжело привыкать к „аристократизму“.

– Тогда омары? – не унимался Женя.

Не успела она ответить, как вдруг услышала откуда-то сверху, из полумрака, знакомый голос:

– Омаров они хотят! Ха-ха! Да один ваш членистоногий стоит столько, сколько резиновая баба в моем магазине!

Так и есть, это был Коля Поцелуев собственной персоной. А они-то, наивные, думали, что им удастся провести этот вечер вдвоем!

– Как я рад вас видеть, ребята! – Поцелуев и в самом деле просто расцвел от радости. – Вы вместе. Здорово! А ты, черт, приехал и не позвонил!

– Я только сегодня вернулся, – оправдывался Пирожников.

– Я подсяду? – спросил Коля и, не дожидаясь ответа, пододвинул третий стул к их уединенному столику. – Всегда с тобой такие красивые женщины, Женька! Я даже завидую.

Анастасия заметила, что от этого „комплимента“ ее спутнику сделалось слегка не по себе.

– Коля, у нас сегодня знаменательное событие. Настя согласилась выйти за меня замуж.

Она смущенно улыбнулась.

– Вот это да! Рад! – Поцелуев смачно чмокнул в щеку сначала Настю, а потом Евгения. – А ты мне… Можно на ты, да? Ты мне сразу понравилась. Еще когда в магазин мой приходила. Не то что была тут у него… А…

– Коля, я бы просил тебя… – оборвал его Евгений.

– Это вы о Лисицыной? – прояснила обстановку Настасья и заметила, что жених густо покраснел, а Поцелуев окончательно избавился от „комплекса тактичности“.

– Ну вот, Настя все знает. А ты боялся! Ой, как я рад!

Непонятно было, чему он рад. Может быть, тому, что новая красавица все знала.

– Ребята, все в порядке. Не нужно ссориться! – Настасья разрядила обстановку лучезарной улыбкой, достойной Лайзы Минелли.

– Я угощаю! – Поцелуев пытался загладить свою неясно ощущаемую вину. Не дав им возразить, он заказывал: – Омары, будь они неладны, устрицы и шампанское. Вот это, „Делапьере“!

– Ты любишь устриц? – поинтересовался Пирожников, когда официант удалялся.

– Я? – удивленно переспросил Поцелуев. – Если честно, то терпеть не могу… Но, знаешь, положение обязывает…

Да, положение обязывало этих новых русских и нерусских, коих тоже множество было в клубе, вести особый, „кастовый“ образ жизни со своими правилами игры. И они нравились Насте, эти играющие большие дети. Она вспомнила, что один из ярчайших философов двадцатого века Йохан Хейзинга назвал едва ли не самый замечательный свой труд „Homo ludens“, или „Человек играющий“. И в этом труде мыслитель доказал, что нормальному человеку свойственно превращать жизнь в игру. Он играет, когда мечтает, когда трудится, когда судит, когда любит, когда творит и даже… когда философствует.

А уж мода, правила этикета, политика – сплошные заигрывания!

Омары на вкус оказались просто великолепны. Политые нежным, чуть кисловатым соусом, они так и таяли во рту. В то время как их маленькая компания сосредоточенно жевала, запивая тщательно пережеванную пищу прекрасным шампанским, началось самое интересное.

На помосте появилось несколько девушек в черных, почти исламской строгости, одеяниях. Они медленно кружились под тихую томную музыку, затем спускались в зал, проплывая между столиками, исчезали и возвращались, сновали от стены к стене, исполняя таинственный танец пространства. Настя наблюдала, как под музыку, точно сливаясь с ее ритмом и даже отдельными тактами, с девушек исчезали покровы, осыпались как черные листья, как клочки сгоревших и потому вдруг сделавшихся легкими чьих-то рукописей… Танцовщицы обнажались с разной скоростью, и от этого зрелище выглядело еще заманчивее.

Особенное впечатление производила высокая темноволосая девушка. Она извивалась, демонстрируя прекрасное владение смуглым телом, покрытым ровным загаром, полученным, очевидно, в солярии. Она убыстряла не движения, а само существование в темпе ускоряющейся музыки. Черные шифоновые и крепдешиновые лепестки, исчезая один за другим, улетали, как птицы, пока на девушке не осталась только узкая набедренная повязка с подобием мониста, позвякивающего при каждом шаге или повороте, и прозрачная вуаль-чадра, привносящая в облик стриптизерки теплое веяние эстетики Востока. Настасья заметила, что глаза посетителей, особенно возбужденные мужские взгляды, устремлены исключительно на эту „персидскую княжну“. За столиком у стены она узнала известного эстрадного певца – из тех, кто и в свои пятьдесят не расстается с комсомолом. Он следил за каждым движением танцовщицы, как завороженный.

Музыка звучала все громче и громче. Под фортиссимо зрители начали своеобразно благодарить девушек за неземное зрелище. Очарованные мужчины совали им за пояски зеленые бумажки, ко, как Настя успела заметить, не самого высокого достоинства. А вот певец, однофамилец другого певца, песни которого в послевоенные годы звучали, воспроизводимые патефонными пластинками, во всех „малинах“ и нелегальных притонах, и вовсе вошел в раж. С возгласом: „Ну, ты и сумасшедшая!“ – он протянул Шахерезаде стодолларовую банкноту, которую та приняла с неподражаемой естественностью.

Музыка потихоньку утихла, и полуобнаженные красотки одна за другой уплыли за кулисы, по пути подбирая опавшие покровы. Настя вспомнила свою давнюю сгоревшую сказку и испугалась, что красотки превратятся в черных птиц.

А слегка раскрасневшийся Коля Поцелуев выдал афоризм, достойный поэта Петропавлова:

– Если б мои бабы так могли, цены бы им не было!

– Какие бабы? – удивилась Настя.

– Резиновые.

– Коля, простите за откровенный вопрос, но кто этих баб у вас покупает, когда вокруг столько живых доступных женщин?

– Покупают, Настя, покупают. Почему-то в основном отовариваются те, кто сидел. Возвращаются из мест не столь отдаленных – и прямехонько ко мне в магазин. То ли у них, у зеков бывших, проблем больше, то ли комплексов меньше – кто знает?.. Но статистика показывает, что дело обстоит именно так.

– Интересно. А я-то думала, что „Купидон“ существует в основном на доходы от входных билетов.

– Так-то оно так. Заходит людей много, но женщин бывает значительно меньше, чем мужчин. Да, по правде, во второй, платный зал, не все и стремятся. Какая-нибудь шпана купит съедобные трусишки вместо мороженого у нас в „предбаннике“ и радуется до смерти, спешит испробовать. Или там какой презервативчик яркий, светящийся в темноте.

– Значит, все-таки, Коля, ваша торговая точка служит для забав?

– Ну, почему же… Не только. Недавно вот компанийка парнишек приходила. Скинулись – кто сколько мог – и купили белокурую Треси другу своему на день рождения в подарок. Он у них парализованный. Сами понимаете, какие проблемы.

Поцелуев рассказывал с такой гордостью, словно лично принимал участие в очень уж богоугодных делах.

– А как вам пришла в голову идея открыть именно такой магазин? – задала Настя, возможно, бестактный вопрос.

Евгений слушал это почти интервью и незаметно, одними глазами, улыбался Насте. Но не мешал вести „допрос“. И она чувствовала, что он ее очень хорошо понимает.

А Николай воодушевился и начал рассказывать:

– Я же деловой человек. А тут, вижу, ниша не заполнена. Спрос есть, а предложения нет. Я, конечно, сразу смекнул, что к чему. Ну и стал искать партнеров, поставщиков.

– А первоначальный капитал?

– Был. Книгоиздание.

– И какую же литературу вы издавали?

Настя спрашивала, будучи вполне уверенной в ответе.

– Конечно же эротическую. Рынок был ненасыщен. Это теперь на каждом углу брошюры „Как и с кем спать?“. А раньше… Издаваться начинали, скинулись с ребятами по пять тысяч, организовали общество с ограниченной ответственностью, взяли кредит в банке и давай переводить-ляпать. Доход был – сами такого не ждали.

– Коля, но откуда же все-таки идея „Купидона“ появилась? – не унималась она.

Он глотал, морщась, дорогие устрицы, периодически поливая их лимонным соком.

– Идея? Ой, долгая история. – Поцелуев смеялся, поглядывая на Пирожникова, который, очевидно, был в курсе. – Работал я, значит, в райкоме комсомола, представьте, вторым секретарем. Ну и повез как-то делегацию передовиков производства и отличников из ПТУ в Германию, тогда еще она ГДР называлась. Но поскольку социализм там был, считалось, неразвитой, многое можно было увидеть – всякие там родимые пятна. – Он запил наконец устриц шампанским, отвалился на спинку кресла и явно почувствовал себя более комфортно.

– И что же вы постигли в ГДР? – В Настасье проснулся журналист, „ведущий охоту“.

– Был у нас в группе, как водилось, стукач. Я как секретарь райкома знал его в лицо. А потому при нем, этом кегебисте под маской передовика производства, ни-ни. Но вот в последний день он исчез – зашел, наверное, к немецким коллегам, да и засиделся. А я смекнул, что к чему, и говорю переводчице: „Не сводите ли вы нас куда-нибудь, куда советских обычно не водят?“ Она все сразу поняла и обещает: „Свожу!“.

– И повела в секс-шоп?

– Да. Но не так-то это оказалось просто. Наши передовички как сообразили, куда пришли, так чуть не разбежались от страха. Видели б вы девочек, которые жались к стенке и боялись поднять глаза на витрины. А хлопцы краснели и гигикали в кулачки. Продавцы сразу поняли, кто мы и откуда. И давай между нами сновать, товары демонстрировать, разные разности предлагать. Делегация наша зарделась, как красное знамя, и потеряла дар русской и ломаной немецкой речи. Вот как было!

Анастасия слушала эту веселую историю и думала о том, что корни всех сексуальных проблем „бывших советских людей“ все-таки не физиологические и даже не психологические, а культурологические. Чем культурнее общество, среда, каждый человек, тем терпимее отношение к сексу, тем приемлемее новшества, вроде книг Рут Диксон или магазинов „Купидон“. И тем, как ни странно, меньше интереса к этой стороне жизни. В нормальном обществе секс лишается „клубничного“ ореола и превращается в то, чем он и должен быть, чем его и замыслила Природа: в глубоко интимную сферу бытия Homo Sapiens.

В полутораэтажном особнячке тихо постукивали ходики, но все равно Настасье казалось, что время остановилось. Здание стояло на горке. Из мансарды был виден и недалекий голубоватый лес, и отдаленная железная дорога. Но здесь, в спальне, шум поездов был почти не слышен: он превращался в далекое журчание, прерываемое резкими вскриками электричек.

Где-то близко пели птицы. Наверное, им радостно было порхать с ветки на ветку в молодой, еще ярко-зеленой листве.

Над лесом поднималось багрово-красное идеально круглое солнце. Ранним утром на него еще не больно было смотреть. И Анастасия, пользуясь случаем, вглядывалась в близкую звезду. Она окрашивала комнату – потолок, светлые стены, постель – розоватым сиянием, так что не нужны были никакие розовые очки.

– Ты не спишь, моя хорошая? – Евгений тихонько поцеловал ее в плечо. – Этот отсвет очень идет к твоим волосам, они кажутся медными…

– Женя, ты на самом деле готов принять моего ребенка? Может быть, ты просто не осознаешь, что происходит?.. Может быть…

– Спи, Настенька, еще очень рано. Ему вредно, когда ты не спишь.

Да, наверное, ему вредно, потому что он тоже бодрствует, этот крошечный гражданин несуществующего пока мира…

Марина, как всегда, оказалась дома. Впрочем, иного Настя и не ожидала. В комнате на шестом этаже все было по-старому. На окне снова расцвел кактус. На этот раз другой – не розовый, а нежно-сиреневый, как сон-трава.

– Я так рада тебя видеть, так рада! – Подруга поцеловала ее в обе щеки. – Знаешь, ты так похорошела, потому что…

– Потому что растолстела? – нетерпеливо прервала ее Настя.

– Нет, потому что ты выглядишь счастливой женщиной. Понимаешь, счаст-ли-вой! В наше время так редко можно видеть счастливую бабу.

– Да неужели? – засмеялась она.

– Да! Разве что Раиса Горбачева выглядела счастливой. До путча.

Сравнение, честно говоря, не слишком обрадовало Настасью.

– Как ты? Как Петропавлов?

– Слава Богу, выписали. Жив-здоров. А мне и грех с души… – Марина закурила, но тут же, спохватившись, погасила сигарету. – А я? Подрабатываю там же. Диссертация вроде готова. А личная жизнь… Да нет никакой личной… И мне уже скоро двадцать семь. Это все – кранты. – Она едва не плакала.

– Перестань распускать нюни. Пугачевой вон сколько, а она за мальчика замуж собралась.

– Ага, усыновила. – Марина саркастически улыбнулась.

– Я к тебе, в общем-то, по делу. – Настя давно заметила, что слово „дело“ вызывало у Марины нежелательные ассоциации, видимо, с тем, которое живет и побеждает.

– Слушаю тебя, – ответила она тоном партийной дамы.

– Я замуж выхожу. И приглашаю тебя на свадьбу. Венец держать.

– Замуж… – Кажется, у Марины перехватило дыхание. – За… кого? За Коробова?

– Нет, Марина, не за Коробова. Приходи – увидишь.

Анастасия оставила на столе около чашечки с невостребованной для гадания кофейной гущей „Приглашение“, на котором был нарисован маленький пухленький крылатый младенец с луком и стрелами. Точно такой же, как у входа в торговую точку Николая Поцелуева.

Теперь Настасья была очень занята приятными, хотя и трудными, делами. Например, тем, какое у нее будет платье. Платье, конечно же, будет настоящее, подвенечное. Широкое – не только с целью „сокрытия“ некоторых пикантных подробностей, но и потому, что сейчас модны просторные, драпирующиеся наряды. Она листала журналы, любуясь нездешними, фантастически выхоленными женщинами в вечерних туалетах. И они нравились ей все: блондинки и брюнетки, элегантные и экстравагантные, все без исключения, воплощавшие красоту стандарта, вещи, образа жизни.

Настя решила, что под венец она наденет вот такое, как на этой странице, белоснежное, украшенное кружевными цветами ручной работы с серебристыми тычинками. Такой же цветок она попросит парикмахера закрепить в прическе. Потому что какая уж тут фата. Для кого? Для нее или для шестимесячного невинного младенца Анастасий… Евгеньевны? Она очень хотела девочку, вопреки всем предсказаниям. А для ресторана подойдет красный шелковый костюм с красным же жилетом из „чешуйчатой“ парчи. Жилет будет длинный, просторный – почти до щиколоток и очень эффектный. Настасья подумала, что эти наряды великолепно будут сочетаться с черным фраком Пирожникова. И их пара не будет похожа на союз какаду и грифа. „Ах да, нужно не забыть заказать еще один кружевной цветок: Евгению в петлицу!“ – мысленно завязала она узелок на память.

А пока Настасья надела будничный костюмчик с регулируемой шириной юбки и отправилась в институт. Евгений с утра ушел в офис. Так что до института пришлось добираться, как всем не посещающим ночных клубов женщинам – на общественном транспорте.

В институте ее встретила июньская напряженная тишина последних дней сессии.

Она сдала последний экзамен, причем по иронии судьбы вытащила билет с вопросом о своей тезке Настасье Филипповне. И преподаватель, подивившись столь полному совпадению имен, поставил ей „отлично“.

Настя знала, что сегодня вторник, а значит, где-то в этих стенах находится и Удальцов. Она нашла в расписании экзаменов нужную аудиторию и, с легким скрипом приоткрыв тяжелую дверь, заглянула внутрь.

Он был одет в джинсовый костюм, и этот наряд делал его как никогда моложавым – как раз таким, каким она хотела его видеть.

Они медленно брели по Тверскому и Суворовскому в сторону Арбата. А потом, по обыкновению, пили кофе с бутербродами в „слепом“ цэдээловском кафе. Беседовали ни о чем – как старые друзья, как понимающие друг друга люди, как те, о ком Игорь сказал бы, что они были близки в прошлых жизнях.

– Знаешь, я рад за тебя. – Гурий Михайлович не лукавил. – Я всегда удивлялся, глядя на тебя.

– Чему?

– Тому, что тебе дана сила управлять мужчинами, а ты ею не пользуешься.

– Вы думаете, что я наконец-то научилась этому искусству?

– Нет, я думаю, что ты просто стала существовать в большей гармонии со своей душой.

– Вот так душевная гармония – кем-то управлять…

– Ты меня не поняла… Я хотел сказать, что ты стала женственнее, ведомее, по-хорошему пассивнее. А значит, привлекательнее.

– Да неужели? – Настасья инстинктивно положила руку на живот.

Удальцов улыбнулся неожиданной, отцовской улыбкой:

– Вот увидят нас тут вместе и скажут злые языки, что ребенок от меня.

– Уже говорят. – Она вспомнила Любу Ладову. – Вы не боитесь?

– Чего? Ха-ха! Да я горжусь!

Они оба непринужденно засмеялись, как маленькие дети.

– Мне, кажется, пора. – Настя посмотрела на часы.

– Смех у тебя серебристый… Да и мне пора… Давно пора… – Поэт вложил в эту простую фразу иные, более глубокие смыслы.

– Идемте?..

– Идем… Настя, я хотел бы попросить тебя об одной очень важной вещи.

– Какой же?

– Позволь мне быть крестным твоего малыша. Я долго думал, что я могу для тебя сделать. Ну, написать стихи. И все. А если ты мне позволишь, то между нами возникнет сопричастность друг другу.

От неожиданности Настя не нашлась, что ответить. Ребенка еще нет, она выходит замуж за другого. Еще и не венчана. А он – о крестинах.

– Я…

– Ты против?

– Нет, но это будет еще так нескоро! – Она вздохнула тяжело, как и положено женщине на шестом месяце.

– Очень скоро, Настя! Все в жизни происходит очень скоро. А я давно хотел тебе сказать. Но все робел. Я люблю тебя, Настя. – Он смотрел в сторону, словно боялся встретиться с ней взглядом.

– Зачем вы мне это говорите? Сейчас, когда…

– Затем, чтобы ты светло обо мне вспоминала, когда меня уже не будет. Я закажу еще шампанского, ладно? Ты только пригубишь…

– Так хочется выпить?

– Нет. Просто меня очень редко, слишком редко посещали настоящие чувства. Могу я за это поднять бокал?.. Я же не Евтушенко какой-нибудь, который банкет в честь своей тысячной женщины устраивает. И приглашает сотых-пятисотых… Тьфу, срамота! А ты – моя последняя любовь.

Он смотрел с такой печалью в глазах, что Настя не в силах была возразить.

 
У церкви стояла карета —
Там пышная свадьба была.
Все гости нарядно одеты.
Невеста всех краше была…
 

Эту старинную песню гости пели уже потом, за столом и ближе к полуночи. А в полдень у церкви, возведенной в семнадцатом веке во имя иконы Божьей Матери „Знамение“, стояла не карета, а несколько шестисотых „мерседесов“. Хотя от Настиного дома в Марьиной Роще до бывшей Переславской ямской слободы было совсем недалеко.

Но Евгений захотел прокатиться с бубенцами – в полном смысле этого слова. На капоты тройки белых иномарок были прикреплены бубенчики. Они весело подзинькивали, так что Анастасии вдруг исключительно уместно вспомнилось, что звон колокольчика для японцев – символ траура. Но она прогнала мысли о Коробове, как когда-то ни в чем не повинных торговцев изгнали из храма.

Ныне же торговля в церкви процветала: продавали свечи, образки, крестики, ладан, самые разные книги – от „протестантской“ библии для детей до „Закона Божьего“. Торговля шла так замечательно, что Поцелуев, наверное, втайне позавидовал.

Трехдневный пост и исповедь… Первая, кстати, в ее жизни. А потом знакомые и кажущиеся незнакомыми лица в перемигах свечей, воск, предательски капающий на кружевную отделку платья, венец, который усталой, чуть подрагивающей рукой, завернутой в платок – по обряду, – держала над головой невесты Марина, маленький, не слишком складный, но очень искренний хор и „Многие лета“.

 
Где-то звенит золото кольца
Тонкое брачное счастье…
 

Колечко, золотое, как торжественное облачение батюшки, уже сияло на Настиной белоснежной перчатке. И платье пахло ладаном. Этот запах заглушал аромат французских духов. Или это только казалось?

А еще пришло какое-то новое, незнакомое чувство, наполняющее душу безмятежным покоем. Может быть, это та самая благодать, о которой Настя столько раз читала в „житиях“? И она снизошла на нее из-под сводов уютной намоленной церкви.

Сколько их, таких церквей, на почти космическом пространстве московского мегаполиса? Кажется, немногим более ста. Сто колоколен, сто куполов, совсем невысоких по нынешним меркам. А сколько же людей, страждущих душ, алчущих утешения и покоя? Миллионы и миллионы. Если на одного сегодня снизошла благодать – то это чудо. Чудо в миру, который не замечает чудес.

По утрам Настя поливала цветы: благородные розовые кусты и маленькие, неприметные, в сравнении с царственными, вооруженными шипами красавицами, анютины глазки. Она обожала гладить их бархатистые лепестки. Взгляд этих „глазок“ казался ей разумным. Смотреть на красивое, чувствовать природу вне и внутри себя – теперь это было основное занятие будущей матери девочки Насти или мальчика Жени.

Но она не переставала удивляться тому, как мало значит женщина в свершении собственного же материнства. Да, она вынашивает, создает ткани будущего организма, испытывает недомогания, наконец. Но все это неосознанно, как дыхание во сне. Она просто приводит в жизнь другое существо, по сути ничем не отличаясь в способе исполнения этой миссии от представительницы любого другого вида, населяющего землю. Вот только работа человеческому слабому полу досталась самая тяжелая в природе. „Кому дано, с того и спросится“… Но разум дан всему человечеству, а за большой мозг расплачивается только прекрасная его половина – вынашивая и, особенно, рожая… „Но это еще не скоро“, – прогоняла она тревожные мысли. Еще как минимум полтора месяца.

Ее спутник жизни, как всегда, был погружен в дела. Но по вечерам они ездили к небольшому озерку, расположенному километрах в десяти от семейного гнездышка.

Насте очень нравилось это тихое место, и начинающий зарастать водоемчик, подернутый девственной ряской, навевал усталой душе ощущение покоя.

„На свете счастья нет, но есть покой и воля…“ Она не переставала поражаться этой строке великого Пушкина. Особенно теперь, когда вдруг поняла, что Пирожников привнес в ее жизнь эти два столь редкие в сумасшедшем ритме конца двадцатого века качества: покой и волю. А значит, и счастье.

Иногда они ходили в гости. Чаще – к ее друзьям или к Поцелуеву. Посещать незнакомые дома, выдерживать светские напряженные беседы для Насти сейчас было тяжело. Поэтому знакомства с компаньонами Евгения они отложили до лучших времен. А приглашение Валеры Флейты приняли с удовольствием.

Дверь отворила молодая женщина с грустными глазами. Она, опережая вопросы, сказала:

– Вы – Настя Кондратенко? Проходите, пожалуйста. Валера сейчас придет. – Она улыбнулась так, словно это с Настей, а не с Валеркой десять лет проучилась в одном классе. – Меня зовут Надежда, – добавила она.

– А это мой муж, Евгений.

Он держал пакет с фруктами и бутылкой шампанского, но даже с этой неудобной ношей умудрился приложиться к ручке хозяйки. Наверное, хозяйки?

Они прошли в прихожую, и тут из комнаты выбежало ангелоподобное существо годиков двух с золотистыми кудрями и огромными ясными глазами. Малыш как две капли воды был похож на Валерку. Но не на теперешнего битого жизнью демобилизованного старшину внутренних войск, а на того нимфета, каким он был в детстве и в юности.

Анастасия слышала поговорку, что чужие дети быстро растут. Однако не настолько же! Прошлой осенью, когда Валерка подрался у дверей ее подъезда с Валентином, ни о каких младенцах и речи не было. „Наверное, это племянник. Или двоюродный братик. Или седьмой „воденок“ на киселе, в котором проявился, став доминантой, фамильный нимфетный ген“, – строила она догадки.

А малыш тем временем подбежал к Надежде, дернул ее за красивый кружевной передничек и спросил:

– Мама, а куда папа пошел?

– Сейчас, Ванюша, он вернется. – Надежда взяла малыша на руки. – Он в магазин пошел. За „Фантой“.