Текст книги "Черная роза Анастасии"

Автор книги: Галина Яхонтова

Галина Яхонтова
Черная роза Анастасии

Уже неделю Анастасия жила в Марининой комнате, читала мудрые книги из ее „профессиональной“ библиотеки, старалась не сталкиваться с Коробовым в коридорах и ждала, когда же наконец благодетели отремонтируют сгоревшую дотла „хрущобу“.

Однажды вечером она все же столкнулась нос к носу со своей большой любовью в грязном подземелье, удобренном плевками и пучками волос, ведущем к двум облупленным душевым: женской и мужской. Он уже направлялся к лестнице, с полотенцем через плечо, благоухающий французским дезодорантом, который ему подарила Настя. А она только что спустилась, шла в милый уголок старого здания, где, на удивление, еще встречается такое чудо, как горячая вода. Настя почувствовала, что пакет с мылом и шампунем сделался вдруг неестественно тяжелым. Они даже не поздоровались. Хотя поздороваться было бы, наверное, еще нелепее.

Но потом пришло счастье: стоять под серебристым теплым дождем и намыливаться пушистой пахучей мочалкой. Какая радость – смывать с себя вместе с отшелушивающейся кожей тяжелые мысли и вселенскую тоску. Какое счастье, непонятное многим крестьянским и пролетарским писателям, – просто чистить зубы, тереть их щеткой и ощущать во рту свежий морозец „Бленд-а-меда“, заглушающий привкус всех на свете поцелуев.

А потом, когда Марина ушла на „ночное дежурство“, она стала читать „Невыносимую легкость бытия“ Милана Кундеры. И нашла в тексте много созвучного своему нынешнему состоянию.

„Почему, впрочем, он должен был испытывать к этому ребенку, с которым его не связывало ничего, кроме одной неосмотрительной ночи, нечто большее, чем к любому другому?

Так, в течение короткого времени, ему удалось избавиться от жены, сына, матери и отца. Единственное, что они по себе оставили в нем – это страх перед женщинами. Он желал их, но боялся. Между страхами и желанием ему пришлось создать некий компромисс: он определял его словами „эротическая дружба“. Он убеждал своих любовниц: лишь те отношения, при которых нет ни следа сентиментальности и ни один из партнеров не посягает на жизнь и свободу другого, могут принести обоим счастье.

И желая заручиться уверенностью, что так называемая эротическая дружба никогда не перерастет в агрессивность любви, он встречался с каждой из своих постоянных любовниц лишь после весьма длительных перерывов. Он считал этот метод совершенным и пропагандировал его среди друзей. „Следует придерживаться правила тройного числа. Либо видеться с одной женщиной в течение короткого промежутка времени, но при этом не более трех раз. Либо встречаться с ней долгими годами, но при условии, что между свиданиями проходит по меньшей мере три недели“.

Среди мужчин, гоняющихся за множеством женщин, мы можем легко различить две категории. Одни ищут во всех женщинах свой особый, субъективный и всегда один и тот же сон о женщине. Другие движимы желанием овладеть безграничным разнообразием объективного женского мира.

Одержимость первых – лирическая: они ищут в женщинах самих себя, свой идеал, но их всякий раз постигает разочарование, которое гонит их от женщины к женщине, привносит в их непостоянство некое романтическое оправдание, и потому многие сентиментальные дамы способны даже умиляться над их упорной полигамностью.

Вторая одержимость – эпическая, и женщины не находят в ней ничего трогательного: мужчина не проецирует на женщину никакого своего субъективного идеала; поэтому его занимает все, и ничто не может разочаровать. Именно эта неспособность быть разочарованным и несет в себе нечто предосудительное. В представлении людей одержимость эпического бабника не знает искупления (искупления разочарования)“.

Настя отложила в сторону книгу и попыталась пропустить сквозь сито предложенной классификации некоторых знакомых мужчин. Валентин? Потенциальный эпический бабник. Ростислав? Этот скорей лирический. И действующий… Валера? Этот напоминает импотенциального бабника. Евгений? О нем она не знала ничего или почти ничего.

За окнами снова шел снег, белый, как песцовая шубка Екатерины Лисицыной.

– Развелось всяких Екатерин! – негодовала Настя. – Одной покупают песцовую шубу. Имя другой повторяют во сне. Могла бы – извела бы и Екатерину I, и Екатерину II…

Марина вернулась раньше обычного, и было заметно, что настроение у нее не ахти.

– Что случилось?

– Нечто ужасное. – Она залилась слезами.

– Но что же, что, Марина? – тормошила ее за плечо Настасья.

– Представляешь, получаю заказ с номером телефона, а под ним имя: „Авдей“.

Настя начала смутно соображать, что к чему. Поскольку имя это было по нынешним временам уж очень редкое.

– И что же дальше?

– А дальше провожу сеанс, как всегда. Говорю, говорю. А клиент молчит. И, как ребенок, сопит в трубку. Ну, думаю, занялся человек делом, а он возьми и спроси, да так жалобно: „Марина, это ты?“

– А ты что?

– А я ему от неожиданности и выпалила: „Я“. И тут он стал всхлипывать, и в трубке послышались короткие гудки…

Марина налила полную рюмочку орехового ликера из початой бутылки, чудом застоявшейся среди порожней стеклотары, и залпом выпила благородный напиток.

– Вот так, Настя, – очень тихо произнесла она, готовая заплакать.

„Ну как они похожи“, – впервые пришло в голову Насте. А вслух она произнесла:

– Конечно, неприятная вышла история. Но драмы, по-моему, устраивать не стоит.

– Как – не стоит?! Он же всем расскажет, этот ублюдочный Петропавлов! Меня же выгонят из аспирантуры.

– Теперь за такое не выгоняют.

– Но все будут знать… И к тому же я лишусь возможности служить в фирме, потому что одно из наших незыблемых правил – конфиденциальность. Клиенты не должны знать нас в лицо.

Она, словно в подтверждение последней фразы, закрыла лицо руками и горько заплакала.

– А ты не думаешь, что он будет молчать?

– Как же, – сквозь слезы пыталась ответить Марина, – такая „клубничка“!

– Он будет молчать, Марина.

– Почему? – Она перестала всхлипывать.

– Мне кажется, он к тебе неравнодушен.

– Кто? Петропавлов?

– Да. Петропавлов.

Марина залилась истерическим смехом. Она повалилась на тахту, Гера прыгнула на нее, топча лапками и играя прядями ее волос. Может быть, бывшая питомица несчастного Авдея чуяла больше, чем это дано людям?

– Алло, Евгений, это Настя Кондратенко! – кричала она в трубку.

– Да, Настя! Очень плохо вас слышно. Вы в общежитии? Я приеду через полчаса. – Звуки гудели, таяли, рассыпались на комочки эха.

– Что-что?

– Через полчаса! Никуда не уходите!

На этот раз Настя расслышала все.

– Я жду вас.

– До скорого!

В телекомнату стекались зрители. Наверное, скоро должны были начаться мультики или урок аэробики – что-то из общежитских „хитов“.

– О, Настя! – окликнул ее Володька Старых.

Настя поразилась его виду, потому что властелин „Сибири“ преобразился до неузнаваемости. Он был в хорошем костюме, рубашке в нежную полоску и даже при галстуке, со вкусом подобранном к его воловьей шее.

– Куда это ты принарядился?

– Секрет, – улыбнулся Володька, и она впервые отметила, что у него ровные и крепкие зубы. Эффект „новизны“, очевидно, возник потому, что Настя никогда не видела Старых чисто выбритым.

– Ни пуха ни пера, – на всякий случай пожелала она.

– К черту, – обрадовался Володька и добавил: – Кстати, сегодня обсуждение творчества твоего… Ну, Ростислава. Так что вечером будем либо славить, либо поминать…

Настя никак не отреагировала на это сообщение, хотя отсутствие реакции стойло ей больших усилий.

Клетчатая юбка на шотландский манер, новый, совсем недавно связанный свитер в тон к основной клетке. Что еще? Беретик – контрастный свитеру. Настасья Филипповна стояла перед зеркалом и любовалась собой. Черно-горчичная гамма очень шла к ее каштановым волосам. Она взяла на руки Геру, и мохнатое черное пятно на горчичного цвета свитере придало ее облику мистический оттенок. Ну вылитая выпускница школы ведьм! Гера подмигнула Настиному отражению зеленым глазом. Уж она-то понимала, что хозяйке очень хочется превратить все оглушительные поражения в ослепительные победы.

Красная иномарка подъехала вовремя. Настя сделала по направлению к машине изящный шаг, ожидая, что изнутри откроется дверца. Но Пирожников вышел из „вольво“, поцеловал ей ручку, а уж потом открыл дверцу. Снаружи.

В это время из дверей общаги вышло несколько поэтов-семинаристов. Настя, стоя к ним спиной, чувствовала каким-то звериным чутьем, что среди них есть и Ростислав.

Евгений галантно захлопнул дверцу, сел за руль, и „вольво“ мягко вырулил на улицу Руставели.

„Они сменили замки. Слава Богу!“ – Это была первая мысль, которая пришла ей в голову, пока Евгений открывал дверь многострадальной квартиры.

– Пойдемте, мисс!

Настя вошла и… не узнала мир, в котором просуществовала целых двадцать два года. Все было белым-бело и светлым-светло, как чистая страница.

– Поразительно, – выдохнула она.

– Нравится? – спросил Пирожников тоном делового человека. – Если что-то не по вашему вкусу, то мы исправим.

„Не по моему вкусу? Да какой у меня может быть вкус в сравнении с соображениями их дизайнера, подобравшего по цвету и фактуре все эти отделочные материалы?“

Светлые тисненые обои в комнате, соединяющейся с коридором раздвижными дверями, прекрасно сочетались с „зебровым“ ковровым покрытием на полу. А пол в коридоре был выложен не то плиткой, не то линолеумом – Настя плохо разбиралась в современных материалах. Благородному серому цвету пола соответствовал цвет стен – чуть менее насыщенный.

– Посмотрите кухню, Настя.

Пол на кухне был покрыт – уж точно – линолеумом, но ярко-красным, как „вольво“. А стены облицованы белой плиткой, но не блестящей, а матовой, крупной, не похожей ни на кафель, ни на мрамор, очень уютной на вид – напоминающей, пожалуй, кожу, но невероятно ровную.

Настя потрогала пол, а потом стену руками.

– Что это, Женя?

– Это финские материалы. Прекрасно моются и не подвергаются воздействию вредных веществ, которых на кухне бывает предостаточно.

– Очень красиво. Но это, наверно, страшно дорого? Как я с вами рассчитаюсь?

Он смотрел на нее чуть насмешливо и покровительственно.

– Наша фирма называется „Феникс“, и я благодарен судьбе, Настя, что она дала нам повод оправдать это название.

– Восстать из пепла и стать еще прекраснее. – Она перешла на высокий штиль. – И причем меньше чем за десять дней!

– Да. Вот ключи. – Евгений снова погрузился в дела, далекие от сантиментов. – Я решил поменять замки, потому что ребята, которые здесь работали, вроде бы слышали, как кто-то пытался открыть дверь своим ключом, но потом испугался и убежал.

Настю охватила дрожь, и она явственно представила „тракторные“ следы на нежилом балконе.

– Пойдемте?

– Завтра-послезавтра привезут мебель. Ну, там, угловой диванчик, стеночку, стол. А еще что-нибудь мягкое я подарю вам на новоселье. Ладно?

Анастасия молчала, не зная, как реагировать на щедрые хлопья невесть откуда падающей манны небесной. И Пирожников логично принял ее молчание за знак согласия.

Машина ждала, как верный конь, у подъезда. Ее правые колеса покоились на нешироком тротуаре: Евгений так поставил „вольво“ умышленно – чтобы не мешать движению других машин, потому что двум автомобилям на узкой дорожке не разминуться.

Он открыл дверцу, и Настя вынужденно отступила чуть в сторону от вытоптанной тропинки. На нетронутом снегу она увидела несколько четких „тракторных“ следов. Она узнала бы этот рисунок из тысячи. Наследивший прошел только что, всего несколько минут тому назад, в спешке вынужденно обходя нестандартно припаркованный автомобиль.

Настя оглянулась по сторонам.

Никого…

Но ей показалось, что она явственно чувствовала чей-то прицельный взгляд.

Лист бумаги, лежащий перед Анастасией, немного страшил ее. Он казался таким чистым и таким могущественным! И в то же время он, как известно, все мог стерпеть. „Даже твою неумелую писанину, Настасья Филипповна“, – думала она.

 
Где-то звенит золотого кольца
Тихое брачное счастье…
 

Еще глоток кофе, еще затяжка дыма, и дальше:

 
Прядь убираю ладонью с лица…
 

Гера прыгнула на стол и начала лапкой поддевать авторучку. Насте – прилив вдохновения, а ей – забава. Злясь на бедную, ничего не понимающую в поэзии кошку, Настасья выставила зверя из комнаты: пускай побегает, мышей половит. Уже не однажды она видела свою микропантеру с серым длиннохвостым клубочком в зубах. Гера рычала тогда на хозяйку, словно та могла позариться на ее в тяжких охотничьих трудах пойманную добычу.

Настя снова села за стол и закурила.

„Прядь убираю ладонью с лица…“ Она убрала с лица прядь, но дальше стихи не шли. „Вот подлая кошка, – мысленно обругала она Геру, – чтоб ты пропала!“

Где-то в коридорах не унимался обычный шум и гам. Марина ушла раздавать „половую милостыню“. Хотелось есть. И Настя отправилась на кухню – варить суп из концентрата. Благо, назло юдофобам, Марина купила несколько пакетиков чудесного израильского грибного бульона. Подруги очень любили потреблять это блюдо прямо из чайных чашек вприкуску с черным хлебом.

За шаг до порога кухни Настя услышала любимый, родной, единственный голос:

– Катя! Они ничего не понимают, я…

„Да он же пьян!“ Настя замерла, не в силах ни сделать шаг вперед, ни повернуть назад.

– Успокойся, Ростик, ты гений, – лепетал незнакомый голосок.

– Этот Удальцов, этот старый импотент, завидует мне, что все бабы вокруг от меня торчат, – объявил Ростислав. И прибавил не так уверенно: – Правда, Катя?

– Правда, рыбочка моя.

От этой „рыбочки“ Настю замутило.

– Я читал им новые стихи, я читал даже то, что написал на той неделе. Ну, тебе посвятил… А они – ты насквозь искусственный, все моделируешь. Где же, где же правда? А, Кать? А?

– Пойдем в комнату, Ростик.

– Не пойдем! Я пойду в „Сибирь“!

– Какая „Сибирь“, рыбка, Володька к бабе в Химки уехал и дверь запер.

– Не может быть! Там дверь всегда открыта.

– Ну, хочешь, пойдем посмотрим.

– Хочу. – Он грубо выругался. – Пошли.

Настасья быстро нырнула в отпорочек коридора, охваченная любопытством, и, как дрянной мальчишка, стала наблюдать.

Опираясь на Катю Мышкину, студентку третьего курса, Коробов медленно перемещался в сторону лестницы, поддерживаемый своей спутницей. Катя, девушка в теле, дебелая и литая, нелепо выглядела рядом со стройной, как корабельная сосна, фигурой Ростислава.

Настя смахивала слезы, и они капали прямо в суп…

 
Где-то звенит золотого кольца
Тихое брачное счастье…
Прядь убираю ладонью с лица.
Тихая девочка Настя,
Дочка моя и мое естество,
Полусиротка, молчунья,
Прячет лицо за зеленой листвой.
Ходит в свету новолунья.
 
 
В год запоздалый ее принесу
В белых и теплых пеленках.
Спросят: откуда? Отвечу: в лесу
Девочка плакала звонко.
 
 
Плакала девочка, плакала я,
Плакали липы и клены,
Плакала жизнь – одиночка моя,
Плакал терновник зеленый…
 

Стихи возникали как будто сами по себе. И Настя вдруг поняла, что это пишет не она, а что строки приходят сквозь пока еще безымянную душу, которая в нее вселилась.

„Матери берут энергию у детей“, – говорил Игорь. Тот же Игорь утверждал, что у нее, скорее всего, будет сын. „Нет, дочка. Только дочка. Тихая девочка Настя“. На душе стало светлее, и Анастасия уже не чувствовала себя такой несчастной.

Евгений позвонил рано. В общежитии Настя стала чистопородной „совой“, поскольку шум и грохот утихали в этом здании только к утру. Несмотря на табу – записку со спасительным словом „Сплю!“ – на дверях комнаты, вахтерша настойчиво стучала в дверь.

– Настя! К телефону!

– Сейчас-сейчас, Анна Петровна, иду!

– Ты слишком-то не спеши. Приятель твой, ну, который звонил, о-о-чень вежливый, сказал, что перезвонит через пятнадцать минут.

Настя быстро натянула джинсы и свитер.

Общежитие было пустынно, как ночной клуб ранним утром. Лифты не работали. Чертыхаясь, она спустилась по лестнице. Звонок раздался, когда она оказалась в двух шагах от аппарата.

– Алло! Кондратенко? Вот она пришла.

– Слушаю. Да, я. После обеда? Кажется, ничего… А сейчас никак нельзя? Что? Во что вы едете играть? В гольф? Но на дворе зима… A-а, под крышей. Понятно. И я. Жду. Да, в три.

Анастасия положила трубку.

– Спасибо, Анна Петровна, что позвали.

– Опять у тебя, Настя, какой-то ненормальный, – вздохнула сердобольная вахтерша. – То этот – поэт, все глаза закатывал да поверх людей смотрел, то теперь вот другой – зимой в гольфах разгуливает. Где это видано?

– Да не в гольфах, а в гольф он играет.

– А по мне все одно. – Анна Петровна сделала рукой магический жест, словно отгоняя беса.

Евгений приехал, как и обещал – ровно в три. По нему можно было сверять швейцарские часы. Настя села в машину, и спустя несколько минут они уже приближались к Марьиной Роще.

– Настя, вы не обидитесь? – Он продемонстрировал свою замечательную улыбку.

– О чем вы?

– О том, что на заднем сиденье лежит несколько нетрадиционный подарок вам на новоселье.

Она оглянулась, но увидела лишь несколько объемных пакетов.

– Что там?

– Сюрприз! – засмеялся он.

Машина затормозила у подъезда, снова заехав на край тротуара.

– Настя, вы ключи не забыли?

– Нет. – Серебристая связка звенела в морозном воздухе.

– Поднимайтесь наверх, а я сейчас.

Настя послушно вошла в подъезд.

Ключ почти бесшумно повернулся в замке, и она попала в чудесный мир, какой бывает только в сказках.

Большое зеркало в белой раме на стене в прихожей отразило ее растерянное лицо на фоне белого компактного кухонного гарнитура.

В гостиной-кабинете-будуаре Настя опустилась на угловой диван, обитый серым бархатом, и заплакала навзрыд, безудержно, сама не понимая, отчего она плачет – от счастья или от горя, от свободы или от безысходности. Она рыдала, глядя на белоснежный письменный стол с изысканной металлической настольной лампой, и в слезах расплывались контуры комбинированной мебельной секции во всю стену – от пола до потолка. Евгений, наконец-то дотащивший громоздкие подарки, пытался ее успокоить:

– Настя, ну что ты.

Он говорил ей „ты“ и нежно, как сестру, гладил по голове.

Настя уткнулась носом в его мягкий свитер и бормотала:

– Я… Мне…

– Не говори ничего. Видишь, все хорошо. Посмотри, что я принес.

Он тихонько отстранил ее и быстро распаковал сюрприз.

Внушительных размеров из гагачьего пуха подушка и такое же стеганое одеяло казались пределом мечтаний. Особенно после общежитских „перовых“.

– Я подарил тебе подушку и теперь буду узнавать твои сны. – На его лице появилась улыбка самого импозантного из Чеширских котов.

Но „кошачья“ история на этом не завершилась.

– Гера! Гера!.. – звала Настя. – Кис-кис-кис…

Но никто не пришел на зов. Ни вахтерша, ни кто-либо иной не могли сказать определенно, когда в последний раз видели Настиного пушистого приемыша. Она поднималась на чердак, засыпанный опавшими листьями и разноцветными презервативами, лазила во все темные углы, как сапёр, исследовала подвал, полный тараканов и мышей. Но Геры не было нигде.

Анастасия случайно вспомнила, как в сердцах подумала о бедном животном: „Чтоб ты пропала“. Проклятие исполнилось с ошеломляющей быстротой, словно какие-то злые силы услышали его в скорбный момент отречения.

„Прости меня, кошечка моя, – бормотала Настя сквозь слезы. – Бедная моя, я так хотела впустить тебя сегодня в новый дом. Это я виновата, что тебя поймали живодеры.“

– По кошке плачешь?

Володька Старых, как всегда, был в полгода нестиранной рубахе и когда-то синих, местами перепачканных до черноты джинсах.

– Где она? Ты знаешь, Володя? Скажи мне, где Гера?

– Видишь ли, какое дело…

– Говори же!

– Ну, вчера, сама понимаешь, ребятки пили. А утром нужно опохмелиться. Так Белокопытов с Коробовым эту самую, ну, кошку твою, поймали и на Бутырском рынке продали. Попросили ровно столько, чтоб бутылку купить.

– Что?! – Настя не могла поверить собственным ушам.

– Все правда. Мне тебя жалко, знаю, как ты эту кошку любила, – потому и говорю. А Ростислав, сама знаешь, как „примет“, так вовсе невменяемый становится. У него даже глаза белеют. А после вчерашнего обсуждения так и вовсе парень запил.

Настасья, как фурия, ворвалась в полутемную „Сибирь“, где только-только, судя по сервировке, собрались за столом постоянные посетители. На глазах у изумленной публики, у розовощекого с морозца Коробова она хватила об угол стола еще неоткупоренной бутылкой „Пшеничной“. В гробовой тишине прозрачная лужа растекалась по давно немытому полу, словно пыталась уничтожить вековую грязь.

– Я тебя ненавижу! – Она произнесла эти слова в пространство, но все присутствующие поняли, к кому они были обращены.

– Ты – меня? Шлюха! Таскаешься на иномарках со всякими типами! И дите у тебя не от меня. Ты уже в семнадцать лет была не девочкой. У-у, б…!

– Я тебя ненавижу, – спокойно повторила Настя.

Вещи были собраны. Слава Богу, сумка получилась не слишком тяжелая, хотя за время, прошедшее со дня пожара, вещей прибавилось.

Единственные туфли Настя положила сверху – чтоб не деформировались. А поверх туфель оказался чудесный шелковый платок, светлая память о сари, о буддийской сказке Германа Гессе, об Индии, в которой она никогда не бывала.

– Собралась уже? – Марина выглядела очень озабоченной.

– Да, вот… Хорошо, что ты пришла. Присядем на дорожку.

Марина достала из шкафа остатки орехового ликера и две рюмочки.

– Выпьем за все хорошее?

– Нет. Я не пью.

– Так значит, это правда?

– Что?

– То, что в общаге говорят. Ну, что ты рожать собралась.

– Наверное, правда, Марина.

Подруга посмотрела на Настю долгим-предолгим взглядом и сказала:

– А знаешь, я тебе завидую. Ребенок – это уже совсем другая жизнь. Уже понятно – зачем. А я вот сейчас в институте Склифосовского была, Петропавлова навещала.

– Что с ним?!

– Не волнуйся, будет жить. После того злополучного секса по телефону выжрал все мамашины таблетки – она у него очень больна. Отравиться хотел, видите ли.

– Он хороший, Марина.

– Что значит хороший, если я его не люблю? Когда нет любви, то не поможет ничего. Ни-че-го. Даже то, что можно было бы прописаться в их квартиру… Ты же знаешь, как мне не хочется возвращаться в Воронеж, снова плюхаться в провинциальное болото.

– А может, все-таки?..

– Нет, – вздохнула она, – я заработаю деньги на прописку с помощью „секса по телефону“. Вот такие парадоксы жизни…

– Весна скоро.

Обе посмотрели в окно. Но увидели только белые крыши и балконы. „И на каждом балконе на тонком слое снега отпечатались чьи-то следы“, – представила Настя.

И вот она опять в своем доме, в котором прожила практически всю так толком и не начавшуюся жизнь. Снова лестница оказалась испытанием для ее дрожащих от непонятного волнения коленок. На площадке родной квартиры она долго искала ключи в сумке, набитой всякими мелочами.

Но Евгений не стал помогать ей. Его твердая рука спокойно держала еще одну связку. Наконец замок поддался.

– С Богом, – сказал Пирожников.

Они наконец вошли в дом, чуть-чуть официальный, пока необжитый, как бы затаившийся без людей. Настя устало опустилась на диван, к собственному удивлению, не испытывая радости возвращения. Всего лишь – покой и воля. То, чего у нее не сможет теперь отнять никто. Пирожников молча положил запасные ключи на журнальный столик.

– Вот и все, Настя. Кажется, моя роль в твоей жизни закончена.

– Не говори так, Женя. – Она произнесла это спокойно и устало.

– Я, пожалуй, пойду. Если захочешь, позвони.

Рядом с ключами появился холодный прямоугольничек визитной карточки, необязательный, как опавший листок.

– Конечно, Женя.

Он тихо прикрыл за собой дверь. Еще несколько минут она сидела в оцепенении, сходном, пожалуй, с чувством, которое могли бы испытывать статуи, привыкая к пьедесталу. Окна, лишенные штор, которые были заменены на модные нынче, но уж очень неженственные жалюзи, ненадолго вызвали чувство легкой антипатии. Но безразличие было сильнее: пусть все остается как есть.

На полочке в прихожей Настя заметила пару мужских перчаток из толстой кожи сернисто-желтого цвета. Пальцы перчаток, вздутые и полусогнутые, напоминали знакомую живую руку. Единственную руку в мире, ставшую для нее рукой помощи.

* * *

Слава провидению, что в новом доме ничто больше не навевало никаких воспоминаний, что не было больше старых писем и дневников. Полудетские воспоминания о первой поэтичной любви сгорели синим пламенем. Нет больше писем, фотографий… Нет в природе того Ростислава. Есть только этот – инфантильный и ничего не понимающий в жизни мужчинка, неспособный взять на себя ответственность не только за близких, но и за себя самого.

Анастасия понимала, что должна быть сильной женщиной и сама находить выходы из жизненных завалов… Хоть такая тактика и претила ее женской природе. Но из безвыходного положения может быть всего два выхода: либо броситься с моста вниз головой, либо искать новый жизненный путь.

Она вспомнила, что почти три месяца не звонила Марку Самойловичу, своему милому работодателю.

„Позвоню обязательно, – поклялась себе Настя. – А пока надо спуститься в гастроном“.

Она купила пакет молока, пачку масла, банку зеленого горошка, приличный кусочек ветчины и половинку буханки хлеба, которой должно хватить как минимум дня на три. С мыслью о том, что хорошо бы купить немного овощей, Настя направилась в сторону соседнего магазина.

И вдруг увидела на предвесеннем снегу следы, рисунок которых действовал на нее как гром с ясного неба. Они были совсем свежие, потому что их оставлял некто, быстро идущий шагов на пять впереди и стремящийся продвигаться еще быстрее, обгоняющий прохожих. Настя как завороженная смотрела на цепочку следов, потихоньку превращавшихся в лужицы. Она боялась поднять глаза. Боялась узнать его, своего злого гения. Но все-таки она заставила себя поднять глаза. Сначала она увидела коричневые ботинки, высокие, словно полувоенные. Потом вправленные в них джинсы. Дальше – дубленый полушубок и большую енотовую шапку. Настя никогда не видела его в этой одежде, потому что познакомились они весной, а расстались осенью… Но „зима“ в ее отношениях с этим человеком все же была, потому что, как она теперь понимала, это он превратил ее жилище в подобие дупла, это он обрек ее на бездомную жизнь. Он – несчастный мазохист-некрофил, вредный мальчик Валентин. Она узнала его, узнала с одного взгляда, не видя лица, но улавливая в походке, в движениях нечто знакомое. „Что же, бежать и звонить в милицию?“

Но она вспомнила, что следы на балкончике уже растаяли, а из нутра „дупла“ все вещественные доказательства исчезли. И окурок тот, не поднятый несколько недель назад окурок, смыло желтой водой.

Широкоплечая фигура быстро удалялась.

Анастасия остановилась и посмотрела вверх… Просто так, потому что интуитивно чувствовала: иногда надо останавливаться. По высокому небу плыли кучевые облака. И эта милая картинка была весенней.

Жизнь снова входила в наезженную колею. Но колея теперь была иная. Настя жила ожиданием. И, наверное, надеждой.

Все было почти так же, как до дня, по определению поэта Верхарна, „всемирного пожара“: редакция, дом, магазины… К этому списку прибавились, пожалуй, посещения женской консультации, а убавились из него появления в институте. Настя отказалась от „вольнослушательства“, потому что ни с кем не хотела встречаться, никого не хотела видеть.

Теперь она жила тихо, избегая приключений, ощущая себя чем-то вроде птицы, высиживающей птенца. Или просто яйцом, вселенским яйцом, в котором этот птенец уже изволил шевельнуться. Настя запомнила число, когда он позволил себе такую роскошь: пятнадцатое апреля. Середина весны.

Валентин больше не „проявлялся“: не звонил, не ходил вокруг дома.

По вечерам Анастасия предавалась новому увлекательному занятию. Стоя перед большим зеркалом в белой раме, она поднимала вверх руки и смотрела, как округлилась талия и слегка изменила форму грудь. Ей явно нравилось собственное отражение. Так бывает, очевидно, доволен Сатурн, созерцая в космических зеркалах свое кольцо.

Именно теперь, в странный, немножко дочеловеческий период жизни, ей очень хотелось быть красивой. Она купила просторное платье из легкой шерсти, уютное, цвета молочного шоколада. К этому наряду придумала с дюжину разнообразных отделок: воротничков, шарфиков, кашне… В стиле „маленькой женщины“. Кроме того, она завела костюм, удобный тем, что ширину юбки можно было при необходимости менять. Этот наряд сшила сама по „Бурде“, вспомнив навыки, полученные от мамы, и удивляясь собственному, казалось бы, навсегда утраченному умению.

Но пока, до поры до времени, и платье и костюм томились в шкафу, и можно было ходить в брюках и просторных свитерах.

* * *

А у Марка Самойловича Анастасия все-таки побывала, изрядно удивив почтенного издателя своим появлением. Милый и чрезвычайно тактичный, он не стал лезть к ней в душу, не заинтересовался пикантными подробностями пожара и крушений любовных кораблей. Зато на него произвел неподдельное впечатление, рассказ о сгоревшей рукописи.

И он подсказал Насте новую плодотворную идею: „А что, Настя, если вы составите своеобразный конспект… гм… эротических сцен из литературных произведений. С вашей начитанностью это будет несложно, но, предупреждаю, трудоемко, ибо всякое собирательство – крайне кропотливое занятие. – Он улыбнулся и прибавил: – Если помните, еще Мишель Монтень замечал, что его замечательные „Опыты“ есть лишь собрание мыслей великих мыслителей прошлого. Своей он признавал лишь ленточку, которой перевязан букет, составленный из взращенных другими умами цветов мыслей. Давайте и мы с вами сплетем ленточку“.

А в то время, когда Настасья Филипповна переписывала и связывала „ленточкой“ пикантные страницы классических произведений, в жизни ее знакомых происходили события, ничуть не менее достойные пера великого Боккаччо.

Евгений Пирожников, преуспевающий бизнесмен с дипломом советского инженера-строителя, решил расширить свой профессиональный кругозор и, как раньше говорили, поднабраться опыта. С этими светлыми мыслями он заказал себе тур в Сидней – в далекий и прекрасный город, где построено не только множество добротных домов, но возведен и шедевр современной архитектуры – оперный театр. „Клуб путешественников“ умудрялся показывать это фантастическое здание, причудливой раковиной раскрывающееся на берегу залива, фактически в каждой передаче, посвященной Австралии, что еще больше усиливало желание увидеть это здание воочию.

Пирожников заказал авиабилет на первые числа марта, стремясь поспеть к разгулу австралийской золотой осени. Все дела президент „Феникса“ оставил на вице-президента. К счастью, а вернее, благодаря расторопности самого Евгения, ответственных объектов на эту пору года оказалось не слишком много, фирме теперь приходилось в основном разрабатывать проекты индивидуальных домов и контролировать уже начатое строительство. Поэтому Пирожников чувствовал, что оставляет свое детище со спокойной душой.