Текст книги "Самый младший"

Автор книги: Галина Карпенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Ну, солдат, как живём?

Под выходной день Степан Егорович с соседом Фёдором собрались по грибы. Они уехали с вечера на дачу к Гуркиным.

– У них переночуем. А от них первым поездом на сорок второй километр. Там, брат, места! Нигде таких нет, – обещал Степан Егорович.

Уже темнело, когда они подошли к даче. Пахло табаком, настурциями, и тянуло дымом. У Гуркиных или где-то рядом ставили самовар.

Татьяна Лукинична узнала их, когда они ещё были за калиткой.

– Вот хорошо! Пожалуйте, пожалуйте! – И она пошла им навстречу.

– Просим! Просим! – кричал на террасе Анатолий Павлович. Он был в тёплых тапках и боялся идти по росе.

Вынырнули откуда-то Алёша и Макар и закричали:

– Ура!

– Погодите! Погодите! – Степан Егорович никак не мог поздороваться со старшими.

Макар прыгал перед ним, как чёртик на ниточке, и всё допытывался:

– А нас с Алёшкой берёте?

– Берём, берём, – сказал отец. – Дай в дом-то войти.

Увидев Степана Егоровича с корзинками, Гуркин всполошился.

– Пожалуй, и я с вами, – заявил он. – Таня, у нас есть лукошко?

Татьяна Лукинична не возражала. Правда, они с Макаром о чём-то пошептались, когда вместе накрывали на стол. А за столом, поглядев, как Анатолий Павлович сверяет свои часы с часами Тимохина, Татьяна Лукинична сказала:

– Толя, представь себе, что ты завтра встаёшь в четыре утра, надеваешь мои резиновые сапоги и шагаешь в них целый день, не отставая от Степана Егоровича. Дело не за лукошком, лукошко я тебе дам.

– Она мне не верит, – пожаловался Анатолий Павлович и, поглядев на гостей, добавил тихо: – Ноги меня подводят. Ничего, друзья, не поделаешь: ноги стали неважные.

* * *

После чая Фёдор присел рядом с Алёшей на ступеньки террасы.

– Ну, солдат, как живём? Лето кончается, скоро грамматика-математика, за парту надо садиться.

Алёша ковырял прутиком щель в половице и молчал.

– У тебя ранец-то есть?

– У меня не ранец, а портфель, – ответил Алёша. – Из свинячей кожи, непромокаемый, знаете, такой – пупырышками?

Фёдор поглядел на Алёшу. Тот продолжал баловаться и добрался прутиком до его сапога.

– И у меня тоже из свинячей кожи, видишь? – сказал Фёдор Александрович и вытянул ногу в рыжем сапоге. – Тоже непромокаемые.

– А если прямо по воде ходить? – спросил Алёша.

– Можно и по воде. Они, эти сапоги, и по воде ходили, и по снегу, и по камням. Всего им пришлось, а видишь, крепкие.

– Починенные, – сказал Алёша, обводя прутиком заплату.

– Это ничего, это они по шву разошлись, дратва не выдержала.

– Чего, чего не выдержала? – переспросил его Алёша.

– Дратва, чем сапоги шьют, нитка такая – толстая, смолёная, – ответил Фёдор Александрович. – Приедешь, я тебе покажу. У меня есть.

– А у вас есть пуля?

– А зачем она тебе?

– Как – зачем? – удивился Алёша. – Вы думаете, буду стрелять? Я спрячу. У меня уже одна есть. – И Алёша, пошарив в кармане, вынул пустую гильзу от патрона. – Вот!

Фёдор Александрович взял гильзу и сказал, как бы раздумывая:

– Вредная штука.

– Хорошая! – заступился Алёша. – Мы с Макаром нашли. Макар сказал, что безвредная.

– Где это вы всё находите?

– В лесу. Там, знаете, такие окопчики! – Алёша подвинулся поближе. – Там столько вооружения!

Фёдор Александрович отдал Алёше гильзу.

На террасу вышла Татьяна Лукинична. Алёша встал. Он знал, что она скажет: «Алёша, пора, голубчик, спать».

И, не дождавшись, когда она начнёт это говорить, Алёша бросил прутик и пошёл мыть руки.

Уснуть он не мог, долго ворочался – что-то его тревожило. Алёша лежал с открытыми глазами и глядел на военный плащ Фёдора Александровича, который висел рядом с его постелью. Он протянул руку и дотронулся до пуговицы с выпуклой звёздочкой.

И вдруг в его памяти возникло воспоминание. Он гладил тогда жёсткую серую шинель. Гладил, как живую, осторожно касаясь пальцами. Это была папина шинель. Папа тоже вешал её на гвоздик.

И, как всегда, если он думал о прошлом, перед ним вставал образ мамы Оленьки и ему вспоминалась игра во дворе старого дома.

Играли в войну. Он был пленный. Макар тащил его на спине, как разведчик, а потом посадил в снег.

Мама Оленька привела его домой. Снимала мокрые штаны, варежки и приговаривала:

«Глупые! Глупые! Ну, во что вы играете? Зачем он тебя посадил в снег?»

«Я был фашист, – защищался Алёша, – он меня правильно посадил».

Мама взяла мокрые штаны и хорошенько ими отхлопала его. А потом они помирились.

«Вот тебя бы назначили разведчиком, – убеждал Алёшка, – ты бы как поползла, на животе?»

«На животе», – соглашалась мама.

«По снегу?»

«Ну, по снегу».

«И ты была бы совсем сухая?»

«Я бы не стала ползать по снегу. Это необязательно».

«Какой же ты разведчик, если боишься промокнуть?»

Мама теряется, ей не хочется быть плохим разведчиком. Алёша решает выручить её.

«Знаешь, – говорит он, – у разведчиков бывают такие халаты, непромокаемые и совсем невидимые».

«А ты откуда знаешь?» – спрашивает мама.

Алёша подвигается поближе и начинает рассказывать маме кинокартину, которую недавно видел с ребятами. Картина была про разведчиков. У Алёшки блестят глаза, он волнуется: одно слово скажет, а три проглатывает. Только и слышно:

«Он ему раз! А тут вдруг ещё раз! Раз! Стреляют. А он тому раз!»

Но мама всё понимала. Он воевал и был сейчас далеко. Он даже согласился играть фашиста, чтобы бой закончился победой советских солдат. И вот он вернулся с войны, а она, как она его встретила?

«Я сошью тебе халат, – обещала мама. – Ползай тогда сколько хочешь».

Но, оказывается, это не так просто.

«Халат? – переспрашивал Алёшка. – А если меня сделают генералом?»

«Тебя?»

Алёша видел, что мама сомневается.

«Ну ладно, шей, – соглашался он, – пригодится. Может, я буду разведчиком».

Он вспоминал, а сон подходил к нему всё ближе и ближе и наконец совсем его убаюкал…

Уснул Алёша. Уже давно спал Макар. Задремал Фёдор Александрович, легла Татьяна Лукинична, а старики ещё долго сидели на открытой веранде. Лампу они не зажигали, чтобы на свет не летели комары.

Тёплый летний вечер сменила ночь. С реки потянуло холодком, а приятели всё вели свои разговоры. Степан Егорович попыхивал трубкой, пугал комаров. Спать не хотелось. Больно хороша была ночь.

Гроза вернулась…

Утром лес проснулся в росе, будто только что умылся. Если качнёшь ветку, обдаст холодным дождём. Ноги ступают по влажному мху. Тапочки уже сырые.

У кочки стоит гриб. Крепкий, он пророс за ночь, стоит и удивляется, поглядывая вверх на сверкающую каплю, которая качается рядом на травинке. Вот-вот она сорвётся и стукнет его по макушке.

– Хорош, – говорит Степан Егорович, срезая гриб под корешок.

Он очищает ножом упругую ножку и укладывает гриб в корзину.

У Алёши в лукошке пусто. Он перебегает от пня к пню, от куста к кусточку, но ему попадаются только переростки. Разломишь шляпку и бросишь – червивая.

– Ты их получше ищи, – говорит Степан Егорович, – а тот, который сам по дороге попался, – тот не гриб.

Наконец повезло Алёше: напал на целую семейку белых. Заспешил, будто грибы убегут, и про нож забыл. Обломал им все корешки и стал торопливо укладывать грибы в лукошко.

– И так не годится, – сказал Степан Егорович. – Если ты гриб увидел, он от тебя не уйдёт. Куда он денется?

В лесу удивительно! Кажется, вот дойдёшь до той полянки, и можно остановиться, отдохнуть. А так не выходит: за полянкой тропка, за тропкой ещё поляна.

Стало жарко, присели отдохнуть.

– Сейчас, наверное, часов двенадцать, – сказал Степан Егорович и поглядел на корзины, полные грибов. – Закусим – и домой.

Солнце так припекало, что клонило ко сну. Душисто пахло подмаренником и розовой кашкой – клевером.

В высокой траве Алёша увидел гриб; он чернел в зелени, и трудно было угадать, какой же он. Алёша раздвинул траву – перед ним лежала каска. Железная каска. Не то на ней проржавела вмятина, не то её пробило осколком. Через ржавую щель проросла ромашка и спокойно смотрела жёлтым сердечком, расправив белые лепестки.

– Немецкая, – сказал Степан Егорович, поглядев на каску. – Скажи пожалуйста, ещё не рассыпалась! Ржавая, дырявая, а держится!

– Разве здесь был фронт? – спросил Макар.

– Был, – ответил Фёдор Александрович. – Разве в школе не рассказывали?

Алёша молча разглядывал каску. Значит, здесь, в лесу, вот на этом самом месте, были фашисты. А Макар прикинул время, и выходило, что фашисты здесь были зимой. Тогда в лесу лежал снег. Не было ни тропинок, ни цветов, ни жаркого солнца…

– А я думал, что гриб, – сказал Алёша.

Макар наподдал каску ногой, и она откатилась далеко в сторону.

– К дождю размаривает, – сказал Степан Егорович. – Как бы нас, Федя, гроза не застала.

Он угадал. Где-то вдалеке заворчал гром. Над лесом появилось облако, к нему летело другое, за ним ещё и ещё. Скоро облаков собралось так много, что солнце нырнуло за них и скрылось.

Когда грибники вышли на дорогу, то за ними следом из-за леса ползла, погромыхивая, большая тёмная туча. Дорога была не та, что вела к станции, а какая-то другая, незнакомая. Видно, они дали круг и вышли не на ту сторону. За дорогой тянулась луговина, а на ней виднелся один смётанный стожок.

– Придётся здесь переждать, – сказал Степан Егорович.

Они зашли к стожку с подветренной стороны и, раскопав сухое сено, уселись рядом.

Тучу рассекали острые огни молнии, но туча не раскалывалась, а становилась ещё плотнее.

Вдруг сразу, будто она нечаянно опрокинулась, полил дождь.

В стожке было сухо, вода стекала по его покатым бокам и уходила в землю.

Дождь перестал мгновенно. Туча раскололась, выронила солнце, и оно ослепительно засияло.

– Ну что притихли? – спросил Степан Егорович. – Боязно было?

– Нет, – ответил Алёша.

– А я не люблю грозы, боюсь. Я её ещё, наверное, маленьким испугался, – сознался Фёдор Александрович.

– А я не боюсь, – повторил Алёша.

Они шли по дороге. В колеях стояли глубокие лужи, а по обочинам прыгали серые лягушки.

– Это только первый заход был, – сказал Степан Егорович. – Вот увидите, гроза сейчас даст круг и вернётся.

И правда, когда они пришли на станцию и сели в поезд, гроза вернулась. Она притащила с собой ещё больше дождя и грома. В окна вагонов будто кто-то бросал воду огромными пригоршнями. Казалось, что резкие сухие удары вот-вот рассекут железные крыши вагонов. А поезд шёл себе и шёл, только чуть вздрагивал.

Когда грибники вернулись, Гуркины их встретили горячим самоваром. От чая никто не отказался, но угощать аспирином, как предполагала Татьяна Лукинична, никого не пришлось.

«Петушок»

Тётя Маша сберегла сахарку и решила сварить варенье. Давно не варила, а теперь надо сварить, хоть баночку. Мало ли что, вдруг кто-нибудь заболеет? И Стёпа по варенью соскучился.

Ягоды все давно сошли, варила из слив. Она помешивала сироп и готовилась опустить сливы в закипевший сахар.

Кто-то постучал. Тётя Маша открыла дверь Наталье Алексеевне – Алёшиной учительнице. Она уж не первый раз приходила. И теперь пришла поговорить.

– Как же быть Алёше со школой, если он будет жить у Гуркиных, совсем в другом районе?

Тётя Маша и сама уже об этом думала. Знала, что не легко будет Алёше привыкать к новой школе, к новым товарищам.

– Вот соберёмся, решим, – сказала она.

– Времени осталось маловато. Я его внесла во все списки – и на учебники и на ордера.

Наталья Алексеевна вынула из сумочки тетрадь и подчеркнула карандашом Алёшину фамилию. От чая она отказалась.

– Стараюсь избегать, – сказала она. – Больше трёх стаканов в сутки не пью.

Тётя Маша помешивала варенье, и они потихоньку разговаривали.

– Никак он там не приживается, – рассказывала тётя Маша, – а они люди хорошие, образованные.

Наталья Алексеевна слушала её не перебивая, а потом спросила:

– Если всё хорошо, то почему же мальчику плохо?

– Да я не говорю, что плохо, – спохватилась тётя Маша.

– Плохо, плохо! – крикнул Фёдор Александрович, который слышал весь их разговор.

Ему нездоровилось, и он был дома.

– Разрешите? – сказал он, входя в кухню, присел к столу и вступил в разговор. – Алёшка там один, сам с собой, понимаете?

– Там Макар, – сказала тётя Маша.

– Это пока Макар, а Макар пойдёт в школу, тогда что?

Фёдор Александрович стал ходить по кухне и продолжал говорить:

– Я бы решил не так.

– А как бы вы решили? – спросила его Наталья Алексеевна.

– Я за детский дом, – сказал Фёдор Александрович. – Там коллектив, там бы он был, как все. Я сам рос в детском доме.

– С каких же годов? – спросила тётя Маша.

– Наверное, с самых маленьких, – ответил Фёдор Александрович. – Я не помню.

– Вот видишь, ты не помнишь, а он помнит, – в этом всё и дело.

– Ну и как же вы там росли? – спросила Наталья Алексеевна, склонив голову набок, и приготовилась слушать.

– Вот, как видите, вырос, – сказал Фёдор Александрович и остановился перед ней – высокий, широкий в плечах, молодой, только голова седая. Он тронул рукой волосы. – Это война виновата. Не будь войны, не поседел бы.

– Я думаю, это верно, то, что вы говорите, – сказала Наталья Алексеевна. – Воспитание ребёнка – это очень ответственно.

Она аккуратно сложила свою тетрадочку и закрыла портфель.

– Я ещё зайду дня через три, а вы уж тут решите. – И она, попрощавшись, ушла.

С ней в дверях столкнулась Настенька. Она возвратилась с ночного дежурства.

Тётя Маша стала скоблить таз. За разговорами варенье немножко пригорело. А Фёдор Александрович, увидев Настю, к себе не пошёл, остался на кухне и попросил чаю.

– Вам надо бы лечь в постель, – сказала Настенька, наливая ему стакан. – Потеплее укрыться и принять аспирин.

– Так это не простуда – это моя старая рана; вот и знобит, как малярика.

– Я и говорю – надо лечь, – повторила Настенька.

– Принять аспирин – и как рукой снимет, – усмехнулся Фёдор Александрович.

Настенька обиделась. А когда Фёдор Александрович послушался и лёг, принесла ему таблетки.

– Вот сейчас примите, а это на ночь. Я знаю, – сказала Настенька, – старая рана – это очень больно. Только кажется, что зажила, а как заболит, хуже быть не может. – Она вышла, тихо затворила дверь и уже за дверью сказала. – Спокойной ночи!

* * *

Фёдор Александрович захворал и на следующий день не вышел на работу. Он лежал в постели и курил.

К нему пришла тётя Маша.

– Вот выпей, – сказала она, – пока тёплое.

Фёдор Александрович погасил папироску, взял из её рук большую, горячую кружку.

– Молоко! – удивился он. – Что-то давно его не пил, даже не помню когда.

– Пей, пей! – повторила тётя Маша.

Фёдор Александрович пил молоко, а тётя Маша, пригорюнившись, оглядывала его пустую комнату. Стояла в ней раскладушка, табурет да чемодан в углу. Ни стола, ни стула.

– Не нравится? – спросил Фёдор Александрович.

Тётя Маша не ответила, а погодя сказала:

– Вот ты, Александрович, вчера про детский дом говорил. Мне и в Совете тоже говорили, а я никак не решусь. Хочу сама завтра поехать.

– Очень хорошо, – обрадовался Петров. – Непременно поезжайте. Сами посмотрите, и всё будет в порядке.

– Был бы ты здоров, – сказала тётя Маша, – мы бы с тобой вместе поехали, вместе бы поглядели, а ты вот захворал. – Она поглядела на него с укором и добавила. – Придётся одной ехать.

Тётя Маша ушла на кухню. А Фёдор Александрович задремал. На табуретке, рядом с его раскладушкой, осталась пустая кружка. Ребята Тимохины эту кружку звали «петушок». Когда ещё маленькими были, заболеют, «петушок» тут как тут – и с молоком, и с киселём, и с липовым цветом. Только Макар не признавал «петушка», потому что ничем не хворал. Тётя Маша «петушка» берегла. Не нужен «петушок», она его вымоет и приберёт, чтобы не разбили.

– Мне его моя мать купила, – говорила она. – Давно, на ярмарке.

Стоит «петушок» у постели Фёдора Александровича, а Фёдор Александрович согрелся и уснул.

«Ты чья?..»

Рано утром тётя Маша уехала за город.

– Как тут к детскому дому пройти? – спросила она женщину, которая повстречалась по дороге от станции.

– Идите прямо до конца улицы, там увидите, – ответила та, а отойдя, крикнула: – Увидите, ребятишки копаются!

Тётя Маша шла, торопилась, но конца улицы всё ещё не видать. И ноги у неё будто не свои, и каждый шаг будто в гору, хотя дорога ровная.

«Осень нынче ранняя, – подумала тётя Маша, глядя на опавшие листья в придорожной канавке. – Бывает, ещё только в октябре тополь лист роняет, а сейчас гляди как осыпается».

Тётя Маша старалась думать о чём-нибудь другом, только не про Алёшу, а он-то и не шёл из головы. Сегодня всю ночь глаз не сомкнула. Нелегко ей было собраться и поехать по адресу, который дали в райсовете.

Перед большим приземистым домом тётя Маша увидела ребят. Она остановилась у калитки, смотрела и никак не могла понять, чем это они заняты. Наконец, присмотревшись, поняла: ребята обвязывали еловыми ветвями маленькие деревца. Некоторые гонялись с ветками друг за дружкой, другие прыгали через бечёвку. Игры было больше, чем работы, но всё-таки несколько яблонь уже стояло в зелёных, мохнатых башмаках.

– Вам кого, тётя?

У калитки стоял мальчик – черноглазый, с широким скуластым лицом – и внимательно её разглядывал.

– Да вот к вам приехала, – ответила тётя Маша.

– К нам? – недоверчиво переспросил мальчуган.

Тётя Маша отворила калитку и вошла. К ней уже спешила воспитательница.

– Здравствуйте! Мне к заведующей, – сказала тётя Маша. Она оглянулась, увидела скамеечку и добавила: – Я посижу.

– Карим, Карим! – закричала воспитательница.

Черноглазый, который встретил тётю Машу у калитки, подбежал к ней.

– Карим, позови Анну Павловну, – сказала воспитательница. Она присела рядом с тётей Машей на скамеечку и спросила с тревогой: – Вам плохо?

– Да что вы, голубчик, устала я немножко, а так ничего, не беспокойтесь. Не молоденькая, вот что…

Тётя Маша размотала на шее тёплый платок, дышать стало легче. Она вздохнула поглубже, и, глядя на неё, вздохнул Карим, который всё ещё не уходил.

– Она к нам приехала, – напомнил он.

– Беги, беги, – повторила воспитательница.

И Карим убежал. Он подпрыгивал, будто скакал на коне, и подхлёстывал сам себя еловой веткой.

Ребятишки оставили яблони, подошли и стали полукругом около скамейки. Они стояли молча, и только некоторые из них тихо перешёптывались. Казалось, что их всех очень касается приезд этой незнакомой седой женщины. Они разглядывали её и внимательно слушали, что она говорит. Но это было не простое, обычное детское любопытство. В их поведении чувствовалось совсем другое: они будто ждали, что тётя Маша скажет им что-то очень важное.

– Идите, ребята, занимайтесь своим делом! – сказала воспитательница.

Но дети молча придвинулись ещё ближе.

– Как же тебя зовут? – спросила тётя Маша девочку, которая стояла ближе других.

– Нина, – ответила девочка. И тут же спросила: – А ты чья?

– Как это – чья? – удивилась тётя Маша. – Вот скоро мальчика к вам привезу.

И вдруг круг расступился.

– А-а!.. – протянул кто-то.

Интерес к тёте сразу пропал. Оказывается, она ничья, просто привезёт новенького.

Ребята снова начали прерванную игру. Они бегали мимо скамейки, даже не взглядывая на тётю Машу.

– Они ведь думали, за ними за кем-нибудь, – пояснила воспитательница. – Понимаете, всё ждут: вдруг найдётся кто-нибудь из родных?

– А разве так бывает?

– Бывает, но редко.

Воспитательница поправила сбившуюся косынку. Она была молодая, краснощёкая и чем-то похожая на кондукторшу – так показалось тёте Маше.

– Им здесь неплохо. Видите, здоровы и кормят сытно, а они – просто удивительно – все про дом любят говорить. «У тебя дома да у меня дома». А дома-то своего не помнят – им же было года три-четыре, даже меньше, когда домов-то у них не стало… Чудаки!

Тётя Маша слушала молча.

– У некоторых даже и фамилий не было, – продолжала рассказывать воспитательница. – Я в войну сюда поступила, так мы сами фамилии им придумывали.

Воспитательница, видно, была из словоохотливых.

– Первое время, знаете, я так переживала, так переживала!

Она встала и, отряхнув с пальто приставшую хвою, закричала:

– Кругликов, не бегай с ветками! Я кому говорю, Кругликов! Вот заведующая.

К тёте Маше подошла спокойная высокая женщина.

– Вы ко мне? – спросила она тётю Машу.

Тётя Маша хотела открыть сумку и достать Алёшины документы, но, взглянув на подошедшую, щёлкнула замком и сказала:

– К вам, хотела поговорить.

– Ну что же, поговорим. Может быть, пойдём в дом? – спросила Анна Павловна.

И они пошли в дом, где жили дети.

* * *

– Живём тесновато, – говорила Анна Павловна.

Она шла впереди, открывая то одну, то другую дверь:

– Здесь спальня старших мальчиков, а это читальня.

Тётя Маша заглядывала в двери и видела то тесно приставленные одна к другой кроватки, то комнату с пустым столом, измазанным чернилами.

– А вот здесь малыши. – Анна Павловна раскрыла дверь; пахнуло тёплым и кисленьким запахом.

В комнате малышей кроватки были поменьше, но стояли ещё теснее, чем в других. В углу, за печкой, на полу сидела девочка. Увидев вошедших, она быстро спрятала что-то за спину.

– Ты почему, Наташа, в спальне? – Анна Павловна подошла к девочке и подняла её с пола.

В руках у Наташи был серый фланелевый медведь.

– Ты почему не гуляешь? – спросила Анна Павловна.

Девочка молчала, она прижала к себе покрепче медведя и смотрела на тётю Машу. Потом улыбнулась и протянула ей мишку.

– На, – сказала она.

– Играй, играй, дочка, – ответила тётя Маша.

Девочка была одета в тёплое нарядное платьице, только помятое, и пуговички на нём не так застёгнуты. Башмачки тоже хорошие.

«Сейчас таких не достанешь», – подумала тётя Маша.

– А фартучков у вас нет? – спросила она. – На такое бы платьице непременно фартучек.

– Фартучков нет, – ответила Анна Павловна и будто обиделась: – У нас, товарищ, не только фартучков, ещё многого нет. Но дети всем необходимым обеспечены. Сейчас в семье не все имеют то, что получают в детском доме.

– Да, я вижу, – сказала тётя Маша.

Анна Павловна, взяв за руку Наташу, пошла дальше. Она уже не открывала больше дверей. Пропустив тётю Машу вперёд, шла следом, продолжая объяснять:

– Питание получают вполне достаточное, В доме тепло.

Они вошли в маленькую комнатку, где на диване лежали горой новые галоши и валенки.

– Ишь какое богатство! – удивилась тётя Маша и потрогала валенки.

– Садитесь, – сказала Анна Павловна, выдвинув из-под стола табуретку.

Она уже привыкла к разным посещениям и ждала обычных в таких случаях вопросов. Но, взглянув на тётю Машу, поняла, что разговор будет другой.

– Вы волнуетесь? – спросила она.

– Волнуюсь, – созналась тётя Маша.

Маленькая Наташа забралась к Анне Павловне на колени и стала кормить медведя карандашами.

– Ешь, ешь! – говорила она. – Хочешь, я тебе дам добавочку?

Анна Павловна терпеливо ждала.

– Ну вот, – сказала тётя Маша и стала рассказывать про Алёшу. Она рассказала всё и даже то, что ещё никому не говорила.

Анна Павловна слушала её не перебивая.

– Трудно ему будет привыкать, – говорила тётя Маша. – Вы сами знаете: дети, они терпеливые. Другой раз мы, взрослые, когда своё горе одолеваем, непременно сочувствия требуем. Сами плачем и хотим, чтобы с нами кто-нибудь поплакал. А они терпят, молчат. И он всё молчит.

– Конечно, трудно, но дети скорее забывают горе, как мне кажется, чем мы, взрослые, – сказала Анна Павловна, подвигая Наташе карандаши. А потом, помолчав, добавила: – Конечно, не всегда.

– А я думаю, – сказала тётя Маша, – когда забывают, это тоже плохо. Помнить нужно. Если человек в своей памяти бережёт дорогое, то и жизнь ему дороже. Правда?

– Правда, – ответила Анна Павловна. Она, видно, тоже вспомнила то, чего не может забыть.

Так они сидели, беседовали и понимали друг друга. Тётя Маша даже не открыла своей сумочки, где лежали Алёшины документы.

– Вы всё-таки привозите мальчика, – сказала Анна Павловна, – только захватите направление. Не он первый, привыкнет, – добавила она.

И они простились.

Тётя Маша вышла в сад. Ребята снова её окружили, теперь просто так, только для того, чтобы сказать ей «до свиданья», как у них принято.

А тётя Маша глядела на ребят и думала:

«Вот и он в такой шапке будет. – И ей вдруг захотелось заплакать. – Что это я? – спохватилась она. – Куда это годится?» И поскорее вытерла глаза.