Текст книги "Самый младший"

Автор книги: Галина Карпенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

«Симоны-гулимоны»

Начались дни нового года.

– Вот кончатся у Алёши каникулы, тогда мы с ним и начнём работать, – сказал папа. – А теперь у нас десять дней «симоны-гулимоны».

И начались у них такие «гулимоны», что даже мама обижалась.

– Где они пропадают? – говорила она. – Я бегу, спешу домой, а их нет и нет.

Алёша с папой нигде не пропадали – пропадать им было негде. Они ходили вместе в военкомат, потом брали санки и ехали на трамвае далеко за город, катались там, а на обратной дороге заходили к Гуркиным в их новую квартиру.

Татьяна Лукинична открывала им дверь раньше, чем они успевали позвонить, потому что Анатолий Павлович замечал их в окошко.

У Гуркиных они обедали. Анатолий Павлович брал с них клятву, что завтра они будут опять, и непременно в это же время, и что он без них всё равно не сядет за стол.

Из разговоров за столом Алёша узнал много интересного. Он узнал, что его дедушка, которого он никогда не видел, и Анатолий Павлович были знакомы и дружили, когда были ещё совсем мальчиками. И что жили они в том же доме, где теперь живёт Алёша с папой и мамой. А вокруг дома тогда был большой сад.

Анатолий Павлович показал Алёше фотографию, на которой было очень трудно что-либо разобрать – деревья и люди были совсем жёлтые.

– Любительский снимок, – сказал Анатолий Павлович.

На другом снимке за столом, на котором стоял большой самовар (самовар был виден очень хорошо), сидел бородатый дядя.

– Это мой отец, – объяснил Анатолий Павлович. – А это я, – показал он на мальчика, который держал в руках блюдечко. – А вот этот в рубашке с пояском и есть твой дедушка, и звали его, как и тебя, Алёшей.

– А это что за пятнышко? – спросил Алёша.

– Это не пятнышко, это кот, его звали Парфишка.

Анатолий Павлович всмотрелся в кота и вздохнул:

– Вот, как кота пятьдесят пять лет назад звали, помню, а что вчера на лекции говорил, забыл. Пора мне, что ли, на покой!

– Ну, какой там покой, – возразил папа. – Я ещё к вам учиться приду. Мечтаю ещё поучиться.

* * *

В новой, просторной квартире Гуркиных были всякие удобства, которые ещё не действовали. Из кранов, на которых красными буквами было написано «горячая», шла только холодная вода. На кухне стояла керосинка.

– Скоро дадут газ, – говорила Татьяна Лукинична. – Тогда у нас будет великолепно!

Алёша считал, что и так великолепно.

А папа придирался:

– Замечательный паркет, а как положен? Руки оторвать мало!

– Ты неправ, Серёжа! – заступался Анатолий Павлович за тех, кто клал паркет. – Дом достраивали во время войны, а кто работал? Мальчики, девочки.

– Это ничего не значит, – говорил папа, – работу всем надо делать хорошо!

Кроме паркета, он ругал подоконники, рамы и электропроводку. Однажды целый день они проводили электричество. Анатолий Павлович подавал папе то отвёртку, то ролик.

Придерживая стремянку, он спрашивал:

– Серёженька, дорогой, ты ничего не перепутаешь? Всё будет зажигаться?

– Всё будет зажигаться, – отвечал папа и продолжал тянуть шнур из одной комнаты в другую.

После Гуркиных Алёша и папа успевали ещё побывать в кино, где работал Миша, и посмотреть картину.

Только вечером «симоны-гулимоны» возвращались домой.

Каникулы проходят быстро

Однажды, когда они возвращались, Алёша увидел на своей улице Наталью Алексеевну.

– Ой, наша учительница! – шепнул Алёша и дёрнул отца за руку. – Бежим, а то ещё начнёт расспрашивать.

– Зачем это – бежим? Пойдём поздороваемся, – сказал папа.

Наталья Алексеевна шла осторожно – было очень скользко, снежок запорошил ледяные раскатки.

Алёша побежал ей навстречу:

– Здравствуйте, Наталья Алексеевна!

Наталья Алексеевна остановилась.

– Алёша Бодров, – узнала она. – Ну как ты, выздоровел?

– Давно, – ответил Алёша и оглянулся. – А это мой папа.

Наталья Алексеевна взглянула на высокого человека в военной шинели и прижала к себе Алёшу.

– Здравствуйте! – сказал папа.

Наталья Алексеевна ещё крепче прижала к себе мальчика и тихо ответила:

– Здравствуйте, товарищ…

Папа протянул ей руку и сказал:

– Сергей Бодров.

– Господи! – воскликнула Наталья Алексеевна. – Как же это вы? Вы отец мальчика? Простите, я думала… – И она протянула папе обе руки в дырявых варежках. – Простите, простите, – повторяла она, – я думала, что вы, как говорят мальчики, «новый папа».

– У Толи Калабушкина новый, – сказал Алёша.

Он совсем не понимал, почему она сначала испугалась папы.

А Наталья Алексеевна всё повторяла:

– Я очень за вас рада, простите меня.

– Мы вас проводим, – сказал папа и взял Наталью Алексеевну под руку.

Она стала отказываться:

– Да не стоит, я доберусь, мне здесь недалеко.

– Обязательно проводим, – сказал папа, и они пошли все вместе.

Папа делал большой шаг, а Наталья Алексеевна два-три маленьких. По дороге она говорила про школу и про то, что скоро вот кончатся каникулы – осталось два дня. У большого дома она остановилась и стала прощаться.

– Спасибо, – сказала Наталья Алексеевна, – проводили старуху.

И Алёша вдруг увидел, что она и правда совсем старенькая, как чья-нибудь бабушка.

– Ну наконец-то! – сказала мама, открывая им дверь. – Тебе, Серёжа, письмо, – и протянула папе конверт.

– Ну что ж, – сказал папа, прочитав письмо. – Как говорили, так и выходит: Алёшка с понедельника в школу, а я на завод.

* * *

С новогодней ёлки осыпались сухие иголочки. Макар и Алёша сняли с неё флажки, звезду и сюрприз Гуркина – синий картонный почтовый ящик. В нём были письма с пожеланиями, но их уже давно прочли. Миша вынес ёлку во двор и стал рубить её на растопку.

– Ну, пацаны, – сказал он, – отгуляли, завтра в школу. Небось не хочется?

Макар молчал, Алёша сознался, что ему не хочется.

– Я бы ещё сто дней отгулял, – сказал он.

– Зимой сто да летом сто, этак, брат, дураком останешься, – усмехнулся Миша.

– Почему – дураком?

– Почему? – Миша засмеялся. – Потому, что усы у тебя вырастут, а в голове будет пусто. Гляди, у нашего Макара усики пробиваются!

– У самого у тебя пробиваются! – огрызнулся Макар и пошёл с охапкой веток домой.

Во двор он больше не вернулся.

Миша переколол сухой тонкий ствол на щепочки, Алёша помог собрать их в плетёнку.

– Мой папа тоже завтра на работу.

– Далеко ему ездить, – сказал Миша, – рано вставать придётся. Зато летом хорошо за городом: воздух, лес, речка. Кончу, Алёшка, учиться, буду проситься к ним на завод.

– Ты тоже будешь лётчиком?

– Почему – лётчиком? Механиком. Твой-то отец механик. Механик – это, брат, большое дело, умная голова, золотые руки.

Алёша подумал, что Миша ошибается:

– Папа, он летать умеет. Он на войне летал.

– Какой же механик не полетит? Хороший механик и летать должен.

Оказывается, папа всё может, и Алёша перестал спорить.

Вечером, когда Алёша ложился спать, он всё-таки посмотрел на себя в зеркало. Вдруг у него пробиваются усики?

– Ты чего это гримасничаешь? – спросила мама. – Ложись спать. У тебя всегда на ночь начинается баловство, – и погасила свет.

Дни пошли своим чередом…

Если долго не ходишь в школу, на первых уроках бывает страшновато. Кажется, ничего, ничего не знаешь, будто совсем не учился, и волнуешься, вдруг тебя вызовут, спросят.

– Вы, наверное, всё перезабыли? – сказала Наталья Алексеевна, когда в классе утихло.

На партах перед учениками лежали чистые тетради, в которых ещё не было ни клякс, ни ошибок. Но уже на втором уроке в тетрадях появились и кляксы и ошибки. А после большой перемены все чувствовали себя так же привычно, как и до каникул. Мешало урокам только одно – ученики отвыкли сидеть на месте. Они вертелись и даже толкались. А Толик Калабушкин задремал. Алёша толкнул его, но Толик не проснулся.

– Не спи, – зашептал ему Алёша. – Не спи!

Но это не помогало.

– Бодров! – позвала Наталья Алексеевна. – Может, ты пойдёшь к доске?

– Сейчас, – ответил Алёша и свистнул. Свистнул громко, над самым ухом Калабушкина, и сам не понял, как это случилось. Толик открыл глаза.

Наталья Алексеевна не видела, что Калабушкин спал, и очень рассердилась:

– Ты где находишься? Садись, спрашивать тебя не буду.

Алёша обиделся и сел. К доске уже шёл другой ученик. Алёша не успел записать за ним пример, и ему стало ещё обиднее.

– Придётся с тобой позаниматься дополнительно, – сказала Наталья Алексеевна, заглянув в его тетрадь. – Ты разболтался основательно.

Вот какой получился нескладный первый школьный день у Алёши Бодрова.

– Много уроков? – спросила мама, когда Алёша пришёл вечером со двора.

– Сейчас буду делать.

Раньше Алёша всегда делал уроки за папиным столом. Но сегодня мама сняла скатерть с большого стола, который стоит посредине комнаты.

– Садись здесь, – сказала она и опустила пониже лампу.

На новом месте уроки почему-то не делались. Он сидел и вздыхал, пока не пришёл папа.

– Ну как, справляешься?

Алёша помотал головой.

– Разболтался парень, – сказал папа.

Алёша понял, что жаловаться на Наталью Алексеевну не придётся. И взялся решать примеры.

Оказывается, если хорошо подумаешь, то решать примеры не так уж трудно и всё получается правильно.

– Ну, вот и молодец, – сказал папа. – Первый день всегда трудновато. Я, брат, тоже сегодня не то работал, не то нет. Ну ничего, наладится.

И, конечно, всё наладилось. Дни пошли своим чередом, и с каждым днём уроки делать было всё легче и легче.

* * *

Только что закончила работу смена на заводе и каждый спешил домой. Бодров тоже спешил. В последние дни он поздно возвращался и почти не видел Алёшку. Уезжает рано – Алёшка ещё не проснулся, приезжает – Алёшка спит. Нельзя же с сыном встречаться раз в неделю. Куда это годится!

В вагоне электропоезда тесно и шумно. Бодров нащупывает в кармане свёрточек, в нём Алёшкины радости. Маленькие радости, пластиночки цветного плексигласа.

Каждый мальчишка знает, какое это удовольствие смотреть через стёклышко. А тут не бутылочные зелёные, а всякие-всякие: и красные, и жёлтые, и синие. Они не разобьются, если их даже бить молотком.

Алёша мечтает построить трубу и насыпать туда плексигласики. Только не маленькую трубу, а большую.

– И когда мы её будем поворачивать, – говорит Алёшка, – то получится телескоп.

– Чудак! Не телескоп, а калейдоскоп, – объясняет отец. – А телескоп, брат, это совсем другое. Телескоп сам не сделаешь, он сложный. В него учёные смотрят на небо, на звёзды, на Луну.

– И в него можно всё увидеть? – спрашивает Алёшка. – Даже самую маленькую звёздочку?

– Можно.

Алёшка любопытный.

«Он же настоящий человек, – удивляется Бодров. – Был совсем капелька, трёхлетний, а встретились через пять лет – человек. Телескоп, калейдоскоп – другой раз и не сразу ему ответишь на его вопросы».

Бодров задумался и вдруг, будто очнувшись, поднял голову. По вагону пробиралась старуха, за плечами у неё котомка, в руках узелок.

– Садитесь, мамаша, мы подвинемся, – сказал Бодров.

И оказалось – уж как было тесно, а нашлось местечко для старушки.

– Спасибо, сынок, спасибо, – сказала она и уселась поудобнее. – Тоже, стало быть, воевал? – спросила она.

– Воевал, – ответил Бодров.

– Вот я и гляжу, что все вы, сыночки, ещё в шинелях.

– Первая зима после войны, шубы справить не успели.

– Не успели, не успели, – вздохнула старуха и начала рассказывать о том, что у неё зять вернулся с войны, а взяться не за что – от хозяйства только и осталось, что печь да труба, да и то обгорелые.

Она мотала головой, утирала слёзы концом полушалка и причитала:

– Что делать? Ребят трое. Ни одеть, ни обуть!

– Сами живы, а остальное наживут, – сказал Бодров.

– Наживут, наживут, – согласилась бабка и объявила почти торжественно: – С весны начнут строиться. Вот и я еду подсоблять. Какая ни есть, а подмога. Только бы опять не помешали. Лихоманка их возьми, окаянных!

– Не помешают, – повторил Бодров. – А уж если вздумают… – Он сдвинул брови, и в кулаке у него хрустнули плексигласики.

Боевой друг

Уже в темноте Сергей Бодров подошёл к дому. На крыльце кто-то сидел.

– Свои? – спросил Сергей и посветил фонариком. – Господи! – Он ухватился за перила.

На крыльце сидел Федя, Федя Петров, лётчик, с которым и бой и смерть товарищей – всё было пережито.

– Это я, Серёжа, – сказал Петров и помог Бодрову взойти по ступеням.

– Жив, жив, – повторял Сергей, – родной ты мой! Откуда ты, Феденька?

Они обняли друг друга и стояли молча, крепко прижавшись, так, что каждый слышал, как бьётся сердце другого. Они боялись разжать руки. Вдруг всё исчезнет, будто ничего и не было, будто всё это только сон!

– Ну пойдём, пойдём в дом, – сказал наконец Бодров и потянул Петрова к порогу.

– Вот какая судьба, Серёжа. В одном окопе, в одном самолёте, теперь в одном доме живём.

– Так это ты?! – не поверил Сергей.

– Соседи, – сказал Петров. – Вот оно как обернулось.

* * *

Вечер был удивительно хорош. Папа приехал рано. И ещё оказалось, что их сосед, Фёдор Александрович, – папин фронтовой товарищ. Вместе воевали. А раньше этого никто не знал, потому что Фёдор Александрович летал куда-то очень далеко, и с папой они встретились первый раз только сегодня. Как они радовались друг другу – прямо как маленькие: и кричали, и смеялись, и никого не слушали, кроме себя.

Алёша блаженствовал: ел халву прямо из вазочки и его никто не останавливал. Уже пора было ложиться спать, но про это все забыли.

И вдруг мама сказала:

– Подождите, Фёдор Александрович. Почему же вы тогда не сказали, что знаете Серёжу?

– Да, да! – закричал Алёша. – Ты знаешь, папа, он на карточке тебя совсем не узнал. Честное слово! Он приходил на мой день рождения. А тебя не узнал!

– Узнал! – Фёдор Александрович подхватил Алёшу на руки и закружился вместе с ним по комнате. – Узнал, как это я не узнал? Я разве могу его не узнать?

– Вы сказали тогда, что не знаете! – повторила мама Оленька. – Я помню.

– Не узнал, не узнал! – продолжал кричать Алёша, барахтаясь на руках у Петрова.

– Что же я мог вам сказать? – Фёдор Александрович опустил Алёшу на пол и остановился перед Ольгой Андреевной. – Что же я вам мог тогда сказать, дорогая вы моя, когда я знал – его уже нет на свете? А у вас был такой день, Я не мог, не было у меня тогда сил, чтобы сказать, что его… Серёжу…

– Подожди, Фёдор! – остановил его папа. Он подошёл к маме и, поглядев ей в глаза, сказал тихо: – Оля, я тебе всего, что со мной было, не рассказал.

Фёдор Александрович перестал быть весёлым. Он отодвинул стул, который мешал ему на дороге, и, взяв Алёшу за руку, пошёл с ним к себе в комнату.

Алёша так и не узнал, о чём это папа не говорил маме.

* * *

А папа рассказал ей всё, всё, даже самое страшное. Он рассказал о том, как их самолёт горел и падал вниз; и о том, как он очнулся в плену; и о том, как он заболел и не встал в лагере на поверке; как его повели на расстрел и расстреляли.

– А как же ты?.. – спросила мама.

– Как я остался жить? Это, родная, чудо. Лагерь стали бомбить, это мне и помогло. Я отполз, дополз до леса. Откуда силы взялись – не знаю. А в лесу стал умирать. Всё-таки на свободе умереть лучше, чем у них. Я вспоминал тебя, сына и почему-то ольху в первоцвете, всю в пыльце, такую весеннюю, помнишь?

– Помню, – ответила мама и заплакала.

– Может, день прошёл, а может быть, час. Я не знаю, – говорил папа. – Но я очнулся уже не в лесу. Подобрали меня чехи-партизаны. Вот так я и выжил. А то, что дальше было, ты знаешь. Выжил и ещё повоевал.

Глаза его улыбнулись. Он держал мамину руку в своих больших ладонях, ещё тёмных от земли и пороха.

Когда солдат вспоминает о боях, он вспоминает тех, кто был с ним рядом, и снова ощущает знакомое чувство отваги. Былые бои встают перед ним грозные, увенчанные победой.

Сергей Бодров крепко сжал маленькую руку жены, и выражение боли на его лице, которое появилось в начале их разговора, исчезло.

* * *

Уже прошла, наверное, половина ночи, когда папа пришёл к Фёдору Александровичу за Алёшей. Алёша спал на раскладушке, а Фёдор Александрович сидел у окна и наливал себе в стакан вина из бутылки, в которой его уже оставалось совсем-совсем мало, только на донышке.

– Вот раньше: выпью – и захмелею, – сказал он Сергею, – а теперь только сплю плохо, а здесь… – он показал себе на грудь, – здесь становится ещё хуже.

– А ты, Федя, брось. Разве этим поможешь? – Сергей открыл форточку и выбросил бутылку в снег.

– Чудак, – сказал Петров. – Ты, Серёжа, чудак! Ты думаешь, я не могу бросить пить? Ерунда. Тоску, понимаешь – тоску, её, как бутылку, за окно не швырнёшь!

В раскрытую форточку пахнуло морозом. На раскладушке заворочался Алёша.

– Не трогай, пусть спит, – сказал Фёдор. – Время пятый час, мне скоро на работу.

– И мне, – сказал Сергей.

Фёдор Александрович положил на подоконник голову. Папа прикрыл форточку и сел с ним рядом.

– Ты знаешь, Федя, – сказал он, – когда мне Оля стала говорить про соседа и назвала твою фамилию, имя, я сразу подумал, что вдруг это ты. А потом она сказала, что сосед пьёт, здорово пьёт, и Степан Егорович подтвердил. «Нет, это не Федя, не он», – подумал я. Видишь, какое дело – от тебя отказался.

– Значит, на себя не похож? – усмехнулся Фёдор. – Очень может быть. А если бы тебе вот так, как мне? Как бы ты жил? Понимаешь, как бы ты жил один, без них? – И Фёдор поглядел на разметавшегося во сне Алёшу. – Ну, отвечай, дорогой друг, товарищ!

Папа побледнел:

– Ты меня, Федя, прости.

* * *

– Куда это вы, дядя Федя, опять собираетесь? – спросил Макар. – Недавно вернулись и опять…

– И опять, – усмехнулся Фёдор Александрович. – А кто меня ждать здесь будет? Ты, что ли?

Макар молча увязывал рюкзак.

– Ждать меня некому, так что могу без прощаний-досвиданий на все четыре стороны. – Фёдор Александрович переложил документы из карманов гимнастёрки в новенький китель и застегнулся на все пуговицы. – Ну, будь здоров, дорогой, – сказал он Макару и протянул руку.

– До свиданья, – ответил Макар. – Только зря вы так говорите: никто не ждёт, не с кем прощаться. Вас все ждут. Отец, как приходит с работы, всегда спрашивает. Сергей Алексеевич беспокоится. Настасья наша и то…

Макар замолчал.

– Что – Настасья? – переспросил Петров.

– Как – что? Тоже спрашивает. Что она, не человек?

– Да, да, конечно, это ведь я, Макарка, так сказал. Работа у меня такая, что дома не посидишь.

– Да вы и без работы дома не бываете, – пробурчал Макар. – Вот теперь, как вернётесь, у меня к вам разговор будет. Посоветоваться хочу.

– Быть тебе лётчиком или не быть? Так, что ли? – засмеялся Фёдор Александрович.

– Нет, не угадали, – сказал Макар. – Я в лётчики не собираюсь.

– А в чём же дело?

– Да вот в чём. Хотел издалека какую-нибудь птицу заполучить. Может, у нас приживётся. Как вы думаете?

Макар ловко надел на плечи рюкзак.

– Я вас провожу, – сказал он, – мне к метро по дороге.

– Птицу? Поимею в виду, но обещать не могу. В общем, подумаю. Пошли!

На кухне их встретила тётя Маша.

– Летишь? – спросила она.

– Лечу, – ответил Фёдор Александрович.

– Будь поаккуратней! – Тётя Маша дошла с ними до двери и ещё постояла на крылечке, пока они не ушли со двора.

В эту свою отлучку Фёдор Александрович вдруг прислал весточку. Письмо было Сергею Бодрову, но в нём было всем по привету: и Геннадию, и Мише, и Макару, и Настеньке, всем Тимохиным и Бодровым.

Ответа писать не пришлось – обратного адреса в письме не было.

– Опять где-нибудь за океанами, – сказал Сергей. – Теперь скоро не прилетит.

Случалось несчастье…

Время шло. Наступил март. Вечерами Настенька и Алёшина мама шили тёте Маше нарядное шерстяное платье.

– Замучили вы меня! Хватит вам примерять, – сердилась тётя Маша.

А Настенька снова и снова перекалывала то складочки, то выточки. Наконец тётю Машу освободили от булавок, и она села.

– Платье, мама, должно быть по фигуре, – сказала Настенька. – А так оно мешок мешком, никакого вида.

– Откуда же у меня теперь вид? – засмеялась тётя Маша.

– Как это – откуда? – Степан Егорович слышал весь разговор и тоже пришёл в кухню. – Ещё какой вид! – сказал он. – Королева!

Тётя Маша замахала на него руками:

– Уйди ты!

– Правильно, правильно, – сказала Ольга Андреевна. – Вы будете у нас такая нарядная, что все ахнут. А в старухи вам ещё рано записываться. – И она приложила тёте Маше к плечу мягкую материю. – Идёт?

– Говорю – королева, – ответил Степан Егорович.

Он подсел к столу, и в кухне продолжался хороший вечер. Дядя Стёпа читал, Ольга Андреевна и Настенька шили. А тётя Маша, разложив продовольственные карточки, считала талоны. Это было занятие трудное. На такую семью, как Тимохины, талончиков немало, а всё равно не хватает. Вот тётя Маша и мудрит.

– Три кило, три кило восемьсот, – шепчет она.

– Сошлось? – спрашивает Степан Егорович.

– Балабол ты! – сердится тётя Маша. – Перепутал мне всё! – и снова считает.

Все уже дома, нет только Алёшиного папы и Миши – они приходят поздно.

В сенях хлопнула дверь. Ольга Андреевна прислушалась. Раздался звонок, но она не встала – побежала открывать Настенька.

– Вас спрашивают, Ольга Андреевна! – сказала она вернувшись.

Вместе с ней в кухню вошли незнакомые.

– Бодрова Ольга Андреевна? – сказал один из них, в военной форме, и все поняли, что случилось несчастье.

– Где он? – спросила Алёшина мама.

– Вам надо поехать с нами, – сказал военный.

Тётя Маша подала Ольге Андреевне пальто и накинула ей на голову свой платок.

– Я с ней, – сказал Степан Егорович.

Он осторожно свёл Ольгу Андреевну с заледенелого крыльца и усадил в машину.

Ольга Андреевна дрожала и всё повторяла часто-часто:

– Ничего-ничего.

Машина мчалась по городу, потом огни стали попадаться реже, и они выехали на широкое тёмное шоссе. Из машины не было видно ни домов, ни леса, который стоял по бокам дороги. Но вот навстречу им загорелся красный огонёк шлагбаума. Машина остановилась. По высокой железнодорожной насыпи промчался освещённый поезд. И, когда вдалеке замолк его резкий гудок, они переехали путь.

– Нужно пройти сюда, – сказал военный Степану Егоровичу. – Может быть, вы один?

– Я пойду! – сказала Ольга Андреевна. – Я пойду! – повторила она.

В холодном доме полустанка лежал Алёшин папа. Ему уже не могли помочь «скорая помощь», которая, сверкая фарами, стояла у дверей, и осторожные люди, которые уложили его на носилки.

– Это он, Серёжа! – сказала мама и упала. Ей казалось, что она падает куда-то глубоко-глубоко.

– Вряд ли довезём. Пульса почти нет, – сказал кто-то, наклонясь над ней, но она ничего не слыхала.

Мама не вернулась домой, её отвезли в больницу.

Домой вернулся один Степан Егорович. Не снимая шапки, он молча обнял тётю Машу, и та ни о чём не стала его расспрашивать.