Текст книги "Самый младший"

Автор книги: Галина Карпенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Алёша с мамой ждут и ждут отца…

На следующий день Алёша опять ждал маму очень долго. Ждал и всё боялся, что заснёт и не дождётся.

Наконец открылась дверь, в комнату вошла мама. Она не стала зажигать света, чтобы не разбудить сына. Тихо подошла к столу, взяла хлеб, свою чашку и ушла к Тимохиным пить чай.

Алёша не спал. Он редко засыпает, когда мамы нет дома, но она про это не знает.

Мама опять ездила за город. Алёше она сказала, что едет по делу, которое ей поручили на работе.

Нет, мама ездила не по делу, которое ей поручили, нет. Алёше было слышно, что на кухне собрались все соседи, они тоже её ждали. Он не мог расслышать, о чём они разговаривали.

Тогда Алёша тихо сполз с кровати и так осторожно, что даже сам не слыхал своих шагов, подошёл к двери. Теперь до него явственно доносились голоса.

Татьяна Лукинична – жена учёного Гуркина – говорила:

– Зачем вы поехали, Ольга Андреевна, в госпиталь? Смотрите, на вас лица нет.

– Съездила – и хорошо, а то всё думала бы да думала, – заступалась за маму тётя Маша Тимохина.

Алёша не видел, но догадывался, что тётя Маша вытирала фартуком слёзы. Ну конечно, было даже слышно, как она всхлипывала. Мама молчала.

– Думать… что же думать? – продолжала Татьяна Лукинична Гуркина. – Вас бы известили, а так себя мучить напрасно.

– Ты, Таня, в данном случае советовать не должна. Ольга Андреевна может решать, как ей поступить, только сама, – сказал Анатолий Павлович Гуркин.

«Он добрый, он не хотел, чтобы мама заплакала», – думал Алёша.

А мама молчала. Алёша и через закрытую дверь всё равно видел её лицо. Видел, как мама потирает пальцами виски. У неё болит голова, она устала, и, если её будут сейчас жалеть, она заплачет.

Алёше хотелось распахнуть дверь и закричать:

«Мамик! Мамик! Я не сплю, иди домой!»

Но в кухне замолчали, и Алёша услыхал мамин голос.

– Алёша давно уснул?

– Давно, – ответила тётя Маша. – Набегался, пришёл, поел и уснул.

Алёша на цыпочках вернулся к кровати и забрался под одеяло.

На кухне стало шумно.

– Кипит, кипит! – кричала тётя Маша.

Это закипел чайник.

– Ничего, я сниму, – сказал Гуркин.

Он, наверное, схватил с чайника горячую крышку и бросил её, потому что крышка забренчала, покатилась по полу.

В передней зазвонил звонок, и тётя Маша побежала открывать. Алёша знает, как она бегает: шмыг-шмыг в своих шлёпанцах.

Пришёл с завода Степан Егорович. Он о чём-то тихо говорил с тётей Машей.

Татьяна Лукинична пробирала Гуркина:

– Ты когда-нибудь обваришься, непременно обваришься! Не успеешь за тобой углядеть, как ты хватаешься за всё, что тебя не касается.

– Таня! Таня! – пытался возражать Анатолий Павлович, но Татьяна Лукинична его не слушала.

Наконец стал слышен голос Степана Егоровича:

– Ну-с-с! Как тут насчёт чайку? Оленька вернулась! – Это он увидел Алёшину маму. – Ну, съездила, и хорошо, что съездила. Теперь ненужная дума из головы вон. Я тебя не отговаривал.

Степан Егорович говорил с мамой как с маленькой. Он ей объяснял:

– Чтобы Серёжа не подал о себе вести – это на него не похоже. Подождём ещё немного.

Серёжа – это Алёшин отец. Мама опять ездила его искать и не нашла. Война кончилась, был День Победы. Они всё ждут отца. А его всё нет и нет.

За окном осень…

На следующий день после работы мама пришла домой. Вечером Алёша всё время старался быть с ней рядышком. Мама мыла посуду – Алёша вытирал ложки. Мама штопала носки – он вдевал ей в иголку нитки.

А когда она легла на диван отдохнуть, Алёша укрыл ей ноги большой тёплой шалью, а сам уселся рядом.

– Я буду учить стихи, – сказал Алёша. – Нам задали учить стихи про осень. Я буду учить, а ты слушай, хорошо?

– Хорошо, – ответила мама.

За окном тоже была осень, слышно, как в стекло бьют холодные дождевые капли. А им тепло.

Алёша читал и по нескольку раз повторял громко одни и те же строчки:

 
Ласточки пропали,
А вчера зарёй
Всё грачи летали
Да, как сеть, мелькали
Вон над той горой.
 

Мама закрыла глаза.

– Ты спишь? – спросил Алёша.

– Нет. Ты читай, я слушаю.

– «Ласточки пропали, – опять повторял Алёша. – А вчера зарёй…»

– Очень грустные стихи, – сказала мама, когда Алёша дочитал стихотворение до конца, и повторила за ним:

 
Выйдешь – поневоле
Тяжело – хоть плачь!
 

Унылая осень. А вот у Пушкина осень, как праздник – красивая, торжественная, – сказала мама и начала читать стихи:

 
Унылая пора, очей очарованье,
Приятна мне твоя прощальная краса,
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и золото одетые леса…
 

И правда, эти стихи были совсем другие. Они рассказывали про осень, как сказку.

А мама продолжала:

 
Ведут ко мне коня; в раздолии открытом,
Махая гривою, он всадника несёт,
И звонко под его блистающим копытом
Звенит промёрзлый дол и трескается лёд.
 

Мама замолчала. Алёша прижался к ней и тоже молчал. А потом спросил:

– Какие, по-твоему, лучше: про ласточек или у Пушкина?

– Чудачок, – ответила мама. – Каждое по-своему хорошо. Фет писал своё, а Пушкин – своё.

– Нет, всё-таки, какое тебе больше нравится? – настаивал Алёша.

– Я очень люблю Пушкина, – ответила мама, – но это не значит…

– Значит, значит! – закричал Алёша. – Мне тоже больше нравится про коня. А про ласточек я завтра выучу. – И Алёша, натянув на себя шаль, лёг на бочок.

Мама стала почёсывать ему за ухом. Алёша свернулся калачиком и задремал.

* * *

В выходной день рано утром мама и Алёша поехали с Тимохиными копать картошку. В грузовике было тесно. Когда машину потряхивало, сидевшие в середине только охали, а вот те, кто был поближе к борту, поднимали такой крик, что в ушах звенело.

– Ой, сейчас вывалюсь! Ой, держите меня! – кричала Настенька и принималась хохотать.

Другие девчата тоже визжали и смеялись.

Один раз так тряхнуло, что Настенька язык прикусила.

Степан Егорович постучал в кабину водителю:

– Эй! Друг-товарищ! Небось живых везёшь. Слышь, орёл!..

Шофёр затормозил и вышел из кабины:

– На таком граммофоне сам чёрт не тряхнёт! Ты вот сядь на моё место и веди!

Шофёр был молодой и, наверное, бывалый. На затылке у него лихо держалась шапка-кубаночка, а брюки спускались на сапоги с короткими голенищами, как запорожские шаровары. Подмигнув девчатам, он полез обратно в кабину.

Дальше машину только легко встряхивало на поворотах, а когда переезжали через мост, шофёр приостановил и, высунувшись из окошка, крикнул:

– Держись крепче! За мостом подъём буду брать!

За мостом дорога действительно пошла в гору.

Утро было холодное и ясное. Машина въехала в лес, запахло сырым листом.

– Гриб! Гриб! – закричал Алёша.

В лесу на солнце проглядывались трепетные осинки, жёлтые кусты увядшего папоротника. И даже уцелевшие ветки бересклета, будто забытые нитки бус, пестрели среди тёмных и мохнатых елей.

Машина остановилась. Прямо от дороги начиналось картофельное поле, большое и бурое. После первых морозов тёмная картофельная ботва лежала на земле.

Генка Тимохин выпрыгнул из машины первым и протянул руки Алёше:

– Прыгай! Ну! Опля!

– Осторожно, осторожно! – закричала мама.

Алёша спустился на землю благополучно.

Генка помог сойти Алёшиной маме.

Тимохины забрали лопаты, мешки и пошли на свою делянку. Мама и Алёша пошли за ними: у них своей делянки не было, потому что Алёшина мама работала не на заводе, – Тимохины их приняли в свой пай.

Степан Егорович вонзил лопату в землю, приподнял картофельный куст и перевернул его вместе с тяжёлым пластом земли. В лунке остались крупные картофелины, а маленькие закачались на корнях откинутой плети.

Степан Егорович присел, взял самую крупную картофелину и подал тёте Маше. Та взвесила её на ладони, колупнула пальцем шершавую кожуру и сказала:

– Ну вот, слава богу, и уродилась.

Она передала картофелину Ольге Андреевне. И Алёша тоже подержал тяжёлую картофелину в руках.

Вскопаем ещё деляночку!.

Степан Егорович, Геннадий и Миша стали копать. Настя, Ольга Андреевна и Алёша шли за ними и выбирали картошку из земли. Алёша бросал картошку то маме в ведро, то Насте.

– Что же ты только крупную берёшь? – сказала Настя. – Смотри, сколько за тобой осталось. – Настя поворошила в раскопанной лунке, из которой Алёша только что выбрал, как ему казалось, всю картошку, и из земли выкатились ещё целых три картошки. – Видишь, какие попрятались!

К маме и Насте подбегал Макар, он забирал у них полные вёдра и относил их тёте Маше, которая ссыпала картошку в мешки.

По всему полю копали, собирали, и в бороздах вырастали столбики полных и тугих мешков.

Всем стало жарко, заныли спина и руки, а работы было ещё много.

Когда у Тимохиных восемь мешков были завязаны под горлышко, Степан Егорович разрешил «перекур», завернул цигарку и пошёл за водой. Алёша побежал за ним, бренча пустым ведёрком.

Они вышли на тропку, которая пересекала поле, и стали спускаться в ложбину.

На откосе, на самом краю поля, кто-то копался на делянке.

– Дядя Стёпа, смотри, что она делает! – закричал Алёша.

Степан Егорович свернул с тропинки и, перешагивая борозды, шёл к старухе, которая, уцепившись обеими руками, тащила из земли засохшую ботву. Покачнувшись, она еле удержалась на ногах.

На выдернутой плети желтело несколько картофелин. Вокруг валялась ботва. В борозде стоял полосатый мешок, наполненный картошкой только наполовину.

– Так, – сказал Степан Егорович, оглядев её хозяйство.

– Может, и не так, – сказала старуха, – а что я могу? Лопату я могу поднять?

– Завком надо было просить, – сказал Степан Егорович, – самой разве вам управиться!

– Вы так думаете? – переспросила старуха. – Мы же не фронтовики, как я могу просить завком?

– А Мирон Григорьевич лежит? – спросил Степан Егорович.

– Вот именно. – Старуха села на свой мешок и положила на колени усталые руки. – Он лежит. Я ему сказала, что всё в порядке. Иначе бы он меня не отпустил – вы же его знаете.

– Я вам пришлю парня, он вам подсобит, – сказал Степан Егорович.

– Я заплачу́, я могу немного заплатить, – обрадовалась старуха.

– Тогда не пришлю! – Степан Егорович стал сворачивать новую цигарку.

– Вот вы, товарищ Тимохин, удивительный человек… Я же могу немного заплатить, я же не говорю, что много.

– Мой сын придёт, – сказал Тимохин, – подождите маленько.

– Да, я посижу, – согласилась старуха. – Я немного устала.

Когда Степан Егорович и Алёша, набрав в ручье воды, вернулись к своим, Генка уже вбивал возле костра рогатины для ведра.

– Ну, вот что, – сказал Степан Егорович, – пока у матери вскипит самовар, давайте берите лопаты и вскопаем ещё деляночку. Надо помочь Коганам.

– Тю! – свистнул Генка. – А свою когда докопаем?

– Свою? – переспросил Степан Егорович. – Тебя на ночь здесь оставим, к утру управишься.

Генка замолчал и больше ни о чём не спрашивал. Он взял лопату и пошёл вместе со всеми.

Тётя Маша напекла в золе картошек, чай в ведре давно перекипел и стал чёрным. Но никто из Тимохиных не возвратился до тех пор, пока на соседней делянке не были увязаны три мешка, на которых Миша Тимохин написал чернильным карандашом крупными буквами: «Картошка Коганов».

В этот час лес поёт…

Настенька из лесу привезла большой букет жёлтых и красных листьев. Все устали и легли спать, а она в кухне гладила листья утюгом. Ей хотелось сделать абажур.

– Наклею листья на промасленную бумагу, и будет очень красиво, – объяснила она Ольге Андреевне, которая, уложив Алёшу, пришла ей помогать.

– Мне всё рано не спится, – сказала Ольга Андреевна. – Я так давно не была за городом, в лесу. Мы раньше с Серёжей часто ездили в лес. Настенька, вы знаете, что такое тяга?

– Нет, – ответила Настя. – Это что-то про охоту?

– Про охоту что-то. – Ольга Андреевна улыбнулась и, придвинув к себе разноцветный ворох, стала разбирать его, листик к листику. – У меня сегодня такой день – всё воспоминания, воспоминания, – сказала она тихо. – Серёжа – охотник, и он брал меня на тягу весной ранней-ранней. Знаете, лес ещё только обещает распуститься, он уже в такой зелёной дымке, листьев нет, а почки приоткрыты, и уже цветы.

– Подснежники, – сказала Настенька и вздохнула.

– В такой лес надо войти перед самым заходом солнца. Лес в этот час поёт… – Ольга Андреевна прикрыла глаза и, будто прислушиваясь, продолжала: – Птицы поют и ничего, кроме своего пения, не слышат. Уже темнеет, а над лесом летит вальдшнеп. У него нос длинный-длинный, и летит он как планёр, распластав крылья. Он и поёт смешно: хор! хор! хор! хор! А внизу, где-то в кустах, в прошлогодней траве, его ждёт самочка – буренькая, серенькая. Он поёт и ждёт, когда она ему ответит. Вот этот час – тяга.

– А охота почему? – спросила Настя.

– А охота почему? – Ольга Андреевна открыла глаза и сказала, будто очнувшись: – Потому, что охотники в это время их стреляют.

– Ну зачем же? – Настенька сказала это с таким огорчением, что Ольга Андреевна не выдержала и улыбнулась.

– Я тоже Серёже говорила – зачем? Зачем в такой красивый час – и стрельба? А он, бывало, положит к моим ногам убитого вальдшнепа и скажет: «Ничего-то ты, Оленька, не понимаешь. На жизнь однобоко глядеть нельзя – она громадная и очень разная». А потом мы с ним пойдём по дороге к станции. Уже совсем темно, тихо, идём медленно-медленно. Мне тогда уже нельзя было быстро ходить. Я Алёшу ждала. Придём, а на станции никого, кроме нас, нет. Сидим и ждём, когда покажется поезд далёким огоньком. И всё это будто сегодня, только сегодня! Неужели он не вернётся?

За стеной у Тимохиных кто-то громко закашлял.

Настя и Ольга Андреевна стали говорить шёпотом. Они ещё долго шептались, шуршали листьями. И никто не слыхал, когда они легли спать.

Новый жилец

Сразу были две новости.

Гуркины получили новую квартиру, а в их комнату приехал новый жилец.

Анатолий Павлович Гуркин был очень рад, что они переезжают в новую квартиру, но почему-то всё время жаловался:

– Как же мы там будем одни? Да как же я расстанусь со своей старой берлогой?

Жаловался и укладывался. Укладывались Гуркины аккуратно и основательно. У Анатолия Павловича был даже составлен план – что и когда упаковывать. Сначала упаковывали книги, потом посуду, потом мягкие вещи. Прежде чем уложить какую-нибудь вещь в ящик или чемодан, её мыли, чистили, чтобы она на новую квартиру приехала как новенькая.

Татьяна Лукинична была очень рада помощникам. Тимохиных было много, но дела хватало всем. Миша оказался хорошим упаковщиком. Анатолий Павлович больше никому не доверял.

– Это уж Миша упакует, – говорил он.

Геннадию всё время доставалась роль грузчика. Настенька занималась чисткой, а Макар и Алёша принимали дары: коробки, коробочки, флаконы с засохшей тушью, которую можно будет развести, старые журналы. В довершение всего они получили волшебный фонарь, в котором что-то надо было починить, и целый ящик стеклянных диапозитивов. Ящик с диапозитивами они утащили к себе на чердак, где они теперь пропадали всё свободное время.

На новую квартиру Гуркиных была отправлена библиотека и громоздкая мебель, а вещей всё ещё было много.

– Как всё это разместится? – недоумевал Анатолий Павлович, но выбрасывать, как он говорил, было нечего – всё необходимо.

Вечером, когда грузовик отправился в очередной рейс, с ордером на комнату Гуркиных пришёл новый жилец.

– Господи, мы же ещё не уехали, – всполошилась Татьяна Лукинична. – У нас и вещи не уложены!

Сконфуженный жилец стоял в кухне и вертел в руках шапку. Он даже оправдывался, будто должен был знать, уехали Гуркины или нет.

– Да вы сядьте, – сказала тётя Маша. – Разберёмся. У вас-то как с вещами?

– Вот, – показал жилец на небольшой чемодан, который стоял у порога.

– А семейство ваше как же? – расспрашивала тётя Маша, подвигая жильцу табуретку. – Садитесь, садитесь!

Жилец сел, расстегнул шинель и стал отвечать тёте Маше на все её вопросы.

Оказалось, что семью ему надо будет разыскать. Он сам только что демобилизовался, и ему даже ночевать негде.

– Вот как получилось! Я, честное слово, не ожидал. Как же теперь быть? – Было видно, что он очень расстроился.

Татьяна Лукинична ушла к себе в комнату и закрыла дверь. А тётя Маша стала его утешать:

– И ничего не случилось! Подумаешь, один человек! И они соберутся, и вы переночуете.

И правда, когда вернулись из рейса Анатолий Павлович, Генка, Миша и Степан Егорович, всё уладилось.

Жилец согласился, сколько нужно, ночевать на раскладушке прямо в кухне. Его шинель и чемодан Анатолий Павлович унёс к себе в комнату. И даже Татьяна Лукинична стала извиняться:

– Я, знаете, так растерялась, уж вы простите, пожалуйста.

Новый жилец ни на кого не обиделся и даже на следующий день помогал Гуркиным укладывать вещи.

Чужое горе

Фёдор Александрович, так звали нового жильца, дома бывал редко. Однажды пришёл почтальон и принёс заказное письмо на его имя. Фёдора Александровича не было. Тётя Маша позвала Мишу, и он расписался. Когда жилец вечером пришёл домой, она отдала ему письмо.

Фёдор Александрович сел на кухне, надорвал серый плотный конверт и стал читать.

Письмо было, наверное, маленькое, прочитал он его быстро, надел шинель и, не сказав никому ни слова, ушёл.

Вернулся он очень поздно, пьяный. Открыл ему Степан Егорович. Жилец никак не мог найти свою дверь. Степан Егорович зажёг ему свет и сказал строго:

– Ложись, не шебурши. Народ в доме рабочий, все спят.

Утром все ушли, ушёл и Фёдор Александрович, а распечатанное письмо так и лежало в кухне на столе.

– Ой! Несчастье-то какое! – сказала Настенька.

– Какое несчастье? – Тётя Маша не видела, как Настенька прочитала письмо.

– Вот у Фёдора Александровича. – И Настенька прочла письмо вслух.

Это было извещение. Военкомат извещал Петрова Фёдора Александровича о том, что его семья – жена тридцати пяти лет, мать семидесяти, дочка семи – погибла в августе сорок первого года при бомбёжке поезда, который следовал от станции Вязьма до станции Москва.

Тётя Маша взяла у Настеньки конверт и пошла к Ольге Андреевне.

Алёша был в школе, а Ольга Андреевна заклеивала окно. Она стояла на подоконнике и приглаживала пальцами влажную полоску бумаги.

– У соседа нашего несчастье, – сказала тётя Маша.

Ольга Андреевна быстро повернулась и, бледнея, переспросила:

– Несчастье?

– Да не упади ты! – крикнула тётя Маша.

Ольга Андреевна перечитала извещение, и они обе поплакали над чужим горем.

* * *

В этот день Алёша шёл из школы в новых башмаках. Он обходил лужи не только большие, но и маленькие, чтобы не забрызгать башмаков.

Старые башмаки торчали у него из карманов пальто и были уже без шнурков – Алёша отдал их Толику Калабушкину заматывать клюшку.

Дома Алёша всё ждал, когда мама сама заметит обновку. Мама была чем-то расстроена.

– Алёша, сходи, голубчик, вынеси ведро, потом будем обедать, – сказала она, а на башмаки даже не посмотрела.

Алёша вернулся, снял пальто, вымыл руки. Обедали они в кухне. Мама накрывала на стол, резала хлеб, ставила тарелки, а на башмаки так и не взглянула.

– Батюшки, франт-то какой! – сказала тётя Маша, входя в кухню. Она сразу увидела башмаки.

Алёша выставил ногу.

– Номер тридцать два, на резиновой подошве, – сказал он и, поскрипывая башмаками, прошёл по одной половице.

– Что это? – спросила мама. – Алёшка, откуда у тебя башмаки?

– Дали в школе – семьям погибших, – ответил Алёша и прошёлся на каблуках.

Мама села на табуретку и сказала тихо:

– Алёша, сходи в школу и отнеси их обратно. Они, наверное, ошиблись.

– Да нет, я в списке второй. Я видел, меня Наталья Алексеевна подчёркивала.

– Она ошиблась, – повторила мама.

Тётя Маша подтолкнула Алёшу в прихожую.

– Иди, иди, – сказала она. – Где у тебя старые-то башмаки?

– Они без шнурков, – заныл Алёша. – Как я их надену?

– И без шнурков дойдёшь. Здесь недалеко. – Тётя Маша обтёрла новые башмаки тряпочкой и завернула в бумагу. – Ну нечего, нечего! – прикрикнула она на Алёшу, у которого в глазах заблестели слёзы. – Беги! – и захлопнула за ним дверь.

Обратно в школу Алёша шёл по лужам, ему было всё равно.

– Вот! – сказал он Наталье Алексеевне. – Возьмите обратно, – и положил перед ней свёрток.

– Что? Тебе не годятся?

– Годятся. Только мама говорит, что вы ошиблись, – сказал Алёша; голос у него дрожал – ему очень было жаль скрипучих новых башмаков.

– Не может быть, – сказала Наталья Алексеевна, надела очки и стала проверять список. – Нет никакой ошибки, вот список детей погибших, всё правильно.

– Неправильно, неправильно! – топая ногами в старых мокрых башмаках, закричал Алёша. Он только теперь понял, почему мама велела нести башмаки обратно. – Неправильно, неправильно! – Он бросился бежать, прыгая через две, через три ступеньки и больно ударяясь о встречные двери.

На пороге школы его встретила мама. Она, наверное, прибежала следом за ним.

– Пойдём, я им всё объясню, – сказала она.

– Нет, не пойдём! Я всё объяснил, – сказал Алёша, торопливо глотая слёзы. – Знаешь, я их отдал. Она ошиблась, всё перепутала. Башмаки надо Бадрову, а я Бодров.

В дверях появилась Наталья Алексеевна. Алёша её не заметил, а мама сказала громко:

– Ну, вот и хорошо, теперь Наталья Алексеевна не будет волноваться. Конечно, она ошиблась, я тебе говорила.

Мама взяла сына за руку, и они пошли домой.