Текст книги "Дон Кихоты 20-х годов - 'Перевал' и судьба его идей"

Автор книги: Галина Белая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

Именно в этой атмосфере были созданы и увидели свет книги: "Искусство видеть мир" Воронского, "Поиски Галатеи" Д. Горбова, "Разговор в сердцах" А. Лежнева. Современники не могли не ощутить глубокой связи между ними. Это была линия, как тогда говорили. Она была ориентирована на защиту культуры, личности, свободы творчества.

К сожалению, это было время, когда связи между перевальцами и Воронским были затруднены. На одном из заседаний троцкистов 10 января 1929 года были произведены аресты: среди арестованных оказался и Воронский. Вскоре он был сослан в г. Липецк, где и пробыл до осени 1929 года.

Американский ученый Фредерик Чоат в книге "Литературная критика Александра Константиновича Воронского" приводит письмо Л. Троцкого, датированное январем 1929 года. В числе 50 арестованных членов так называемого "троцкистского центра" (в Москве) Троцкий называет и А. К. Воронского, "лучшего партийного литературного критика"854. Из ссылки Воронский вернулся в Москву для лечения. В 1930-м или 1931 году он был восстановлен в партии. Эти факты долгие годы укрепляли версию о троцкизме Воронского.

Правда, как отмечает Ф. Чоат, в статьях критика 1926 – 1928 годов нет даже имени Троцкого; нет его под[337]писи и под важнейшими троцкистскими документами тех лет. Автор книги, однако, объясняет тот факт, что Воронский был арестован лишь в январе 1929 года, давним опытом подпольной революционной работы (он-де помогал ему скрывать свою связь с троцкизмом). Но в книге нет фактов, есть только предположения, и они не кажутся убедительными: строй идей Воронского, содержащийся в его книгах и статьях этого периода, крайне далек от взглядов Троцкого 20-х годов.

В 1930 году вышел седьмой выпуск перевальского альманаха "Ровесники" с подзаголовком, подчеркивающим все ту же установку на человечность, противопоставленную начавшейся борьбе за разъединение людей: "Содружество писателей революции "Перевал".

К тому же моменту из "Перевала" уже вышли А. Веселый, Н. Огнев, Э. Багрицкий, Д. Алтаузен, Мих. Голодный, Мих. Светлов, А. Ясный и др. В предисловии к сборнику "Ровесники" Лежнев не без грусти писал:

"Те, для кого "Перевал" был лишь временным пристанищем на их пути, покидают его – для того, чтобы отойти в сторону или успокоиться в недрах новой группы, которая более подходит к ним по своей сущности и в которой острые углы обозначены не так явственно и резко"855.

Вскоре после выхода сборника "Ровесники" и антологии "Перевальцы" "Комсомольская правда" предоставила свои страницы статье некоего М. Гребенникова с чудовищным названием, обнажающим замысел: "Непогребенные мертвецы". Для уничтожения противника был использован прием произвольной компоновки цитат из перевальских произведений. Этот раздел назывался "На черную доску" и имел редакционную врезку, не оставляющую сомнений в том, что началась прицельная атака на "Перевал". "В эпоху величайшей исторической ломки, – писали в духе времени работники редакции, – в эпоху социалистической реконструкции и ликвидации на основе коллективизации кулачества как класса, в период обостренной классовой борьбы цветет и еще пользуется общественной поливкой махровая аполитичность обывательской литературы. Политические ренегаты, любители бабушкиных сказок, бледные ры[338]цари, тоскующие по старине, по дядиным мезонинам и тетиным наколкам, певцы медвежьих берлог, умирающих вальдшнепов, дышащие помещичьим пафосом охоты, декларирующие внеклассовую искренность и гуманизм, составляют ядро и основу группы "Перевал", которая осмеливается называть себя революционной.

Последние сборники – антология "Перевальцы" и "Ровесники" свидетельствуют о полном идейном и художественном банкротстве группы. "Левые" фразы и "правые" дела нашли свое мирное сочетание в группе "Перевал". Марксистская критика должна решительно ударить по "Перевалу"856.

Статье М. Гребенникова предстояло начать эту кампанию. Автор говорил с пафосом и демагогией, похожими на те, которые главенствовали во всех дискуссиях 1929 года. Он не затруднял себя ни фактами, ни аргументацией. "Не подлежит никакому сомнению, – писал он, – что "Перевал", содружество писателей революции, организованное в 1924 г. в Москве, при журнале "Красная новь", в настоящий момент – одна из самых реакционных писательских организаций"857. Статья завершалась призывом к "крепкому большевистскому удару по реакционнейшей литературной группировке, которая, несмотря ни на что, остается верной самой себе"858. Автор дошел до того, что оповестил всех, будто перевальцы "готовятся выступать против пролетарской диктатуры". Это было уже слишком даже по тем временам. И в следующем номере "Комсомольская правда" оповестила своих подписчиков, что следует вместо этих слов читать: "готовятся выступать против пролетарской литературы"859.

Перевальцы ответили на этот выпад письмом, которое называлось "Против клеветы". Опубликованное в "Литературной газете" от 10 марта 1930 года, оно подтверждало слова А. Лежнева, сказанные в "Прологе" к сборнику "Ровесники": "Мы не раскаиваемся в том, что мы делали, и нам нечего брать назад...". Письмо свидетельствовало о том, что перевальцы правильно поняли намерение "Комсомольской правды". "Вся статья, – писали они, – построена на совершенно голословных, грубо кле[339]ветнических выпадах, имеющих целью политически дискредитировать "Перевал" как организацию"860. Далее перевальцы, явно апеллируя к общественному мнению, рассказывали о своих творческих планах, неразрывно связанных с "новым периодом". Они и теперь хотели слиться с эпохой, не замечая, что эпоха перерождается на их глазах. Поэтому они сетовали на то, что им мешают действовать именно в том направлении, в каком призывает власть.

Это письмо чрезвычайно важно для истории "Перевала", так как позволяет по подписям восстановить, кто же на 1930 год еще оставался в его составе. Это были И. Катаев, Б. Губер, А. Новиков, А. Малышкин, Н. Зарудин, П. Павленко, Д. Горбов, П. Слетов, Е. Вихрев, А. Лежнев, Н. Смирнов, С. Пакентрейгер, Г. Глинка, Н. Замошкин, В. Кудашев.

17 марта 1930 года там же, в "Литературной газете", появился уже развернутый ответ перевальцев на статью в "Комсомольской правде". Он назывался "И др., и пр., и т. д." и содержал подробный перечень всех передернутых цитат из перевальских сочинений. "Когда мы пишем, – заявляли перевальцы, – что не раскаиваемся в том, что мы делали, и считаем свое дело правым, мы имеем в виду нашу общую литературную линию, нашу ставку на органичность искусства, на его абсолютную подлинность и искренность"861.

Они были правы: пафос статьи в "Комсомольской правде" состоял в апологии управляемого искусства. Слово "приспособленчество" в устах перевальцев было его синонимом. Вновь и вновь управляемому искусству они противопоставляли внутреннюю свободу художника. "Мы стараемся, – писали они, – товарищески воздействовать на наших сочленов, говоря с писателем языком писателя, а не оглушая его раскатистыми и бессодержательными лозунгами... Мы стремимся к тому, чтобы его, чтобы наша связь с эпохой была не формальной, но органической, чтобы великие задачи современности стали бы "личным" делом писателя, срослись бы с ним, чтобы он не отделывался от них заявлениями и "технической" халтурой "на случай", чтобы не "служил" революции, а выра[340]жал ее в своем творчестве с естественной и непроизвольной необходимостью"862.

Это заострение проблемы содержало в себе явное неприятие обслуживающего искусства.

Перевальцам этого не простили.

Журналы поддержали не их – они поддержали линию, выраженную в "Комсомольской правде". В статье М. Бочачера "Гальванизированная воронщина (О "Ровесниках")" без обиняков говорилось о том, что "Перевал" – "единство, сцементированное реакционной философией и реакционным эстетическим кодексом". Внутренняя близость эстетической концепции перевальских критиков теориям Воронского, идеи о роли искренности в литературе, о необходимости "нового гуманизма" – все это вменялось им в вину. Больше всего задетый стремлением перевальцев сохранить свои первоначальные установки, М. Бочачер пытался расколоть перевальцев, отбить от них И. Катаева как якобы просто поддающегося перевальцам и потому просмотревшего в своей повести "Молоко" "наплыв" гуманизма, абстрактной человечности". С сокрушением Бочачер говорил о неразумном писателе и раскрывал ему глаза на самого себя:

"Молоко" – не инструмент для наступления на кулака и ликвидации его как класса, а призыв к примирению с этим классом. В современных условиях классовой борьбы "Молоко" – объективно вредная вещь, служащая не нам, а классовым врагам. Хочется надеяться, что этот зигзаг т. Катаева не повторится в следующих его работах. Пусть только т. Катаев поменьше слушает таких "учителей", как Воронские, Горбовы и Лежневы".

Это был призыв к отречению от Воронского. Он был неслучайным: все помнили, как перевальцы, нарушив неписаный запрет уже сложившихся новых норм общественной жизни, ездили в 1929 году в г. Липецк навещать сосланного туда Воронского.

Между тем стиль эпохи становился другим.

В статье, академически названной "К дискуссии о творческом методе", на языке, которого никогда до тех пор не знала наука, М. Гельфанд и А. Зонин писали: "По отношению к "Перевалу" у нас может быть на сегодняшний день разговор только на одном языке, на языке [341] беспощадной идейной войны на уничтожение"863. Слова Лежнева о том, что РАПП, в сущности, многое берет у "Перевала" (теория "живого человека", роль "непосредственных впечатлений" в искусстве и др.), были расценены как "сознательная, на спекулянтском, политическом расчете построенная ложь классового врага"864.

Вскоре дискуссии со страниц журнальных и газетных статей перекинулись в аудитории. В том же 1930 году в Доме печати состоялась первая публичная дискуссия о "Перевале". Его ряды успели поредеть. Отпали П. Павленко, Н. Замошкин, А. Малышкин. Но те, кто пришли, держались мужественно. "Дискуссия велась в самом ожесточенном тоне, – вспоминал позднее Г. Глинка. – То и дело подавались реплики с мест, которые нисколько не мешали Лежневу и Горбову: оба они моментально и всегда остроумно отвечали на выкрики с мест, как бы отбрасывая летящий в их сторону мяч, и как ни в чем не бывало продолжали свое выступление. Ортодоксальные позиции вапповцев держались преимущественно на казенных штампах, готовых понятиях и представлениях. Реплики с мест, на каковые перевальцы тоже не скупились, мешали говорить Ермилову, Новичу и некоторым другим противникам "Перевала". Председатель собрания сделал предупреждение Горбову и Лежневу, что в случае дальнейших реплик с мест он лишит их права участия в дискуссии. Горбов заявил, что прекратит свои реплики только в том случае, если вапповцы тоже будут воздерживаться. Страсти, однако, разгорались, и крики с мест шли с обеих сторон. Тогда председатель поставил на голосование вопрос о лишении Горбова и Лежнева права голоса. Но аудитория невольно была покорена остроумием перевальских теоретиков, и явное большинство голосовало против предложения президиума. Однако подсчет рук производили представители ВАППа, и председатель, к общему изумлению, заявил, что большинством голосов его предложение принято. Тогда все перевальцы немедленно поднялись и покинули собрание.

Конечно, уход этот был расценен в газетах как умышленное желание перевальцев сорвать дискуссию"865. [342]

В резолюции, принятой на дискуссии, их поведение было признано "беспринципным".

Информация в журнале "На литературном посту" сообщала, что И. Катаев признал некоторую недоработку в повести "Молоко" – он-де не дифференцировал во второй части взгляды автора и героя. Но тут же газета сетовала на то, что писатель многого и не признал. А. Лежнев, сообщалось далее, по-прежнему говорил о необходимости "вчувствоваться" в реконструктивный период и о кризисе современной литературы, признав неудачность своих отдельных формулировок. Д. Горбов в открытую заявил о том, что рапповцы учиняют "разбой среди белого дня"866.

Б. Губер сформулировал основной вопрос, который могли бы задать все перевальцы: "Я не могу понять, кому выгодно и нужно нас, людей, не только близких к революции, но целиком идущих с ней на всех ее этапах, кому нужно во что бы то ни стало нас перетягивать вправо, к реакционерам, кулакам и черт знает куда"867.

Перевальцы действительно не понимали, что идет истребление человечности, гуманизма, народа, культуры. Они не видели, что уже находятся почти в полной пустоте.

Вдова И. Катаева М. Терентьева пишет в своих воспоминаниях, опубликованных в осторожном 1970 году: "Диспут так и не был закончен в тот вечер, перенесен на 1 апреля 1930 года.

Из Дома печати вышли далеко за полночь – большой компанией. Весенняя свежесть и легкость была в воздухе. Кое-где еще слабо белел снег. Хотелось брести по притихшей Москве, отрешиться от душных споров и упреков.

– А давайте встретимся, продолжим наш разговор в домашней обстановке, предложил кто-то.

Через некоторое время у нас в большой комнате собралось порядочно народу: и вапповцы, и "перевальцы". Снова говорили о путях советской литературы, пытались убедить друг друга.

В соседней комнате сын различал знакомые взволнованные голоса за стенкой и не хотел угомониться.

– Я хочу к вам!

– Нельзя. Надо спать. [343]

– Я буду тихо...

– С тобой еще спорить!.. – сердилась я. Шуму становилось все больше, трудно было понять, о чем говорят. Поднялся А. Фадеев, обвел присутствующих острым взглядом и вдруг захохотал своим тонким, безудержно веселым смехом. Сразу все замолчали, смотрели на него выжидательно.

– Вы хуже детей, – сказал Фадеев. – Главное, пишите талантливые книги, книги пишите...

Потом пили за расцвет советской литературы, за будущие поколения, которые рассудят нас... И даже недружно, вразнобой спели несколько песен.

Когда прощались, кто-то бормотал:

– Если война, пойдем в одном строю, а сейчас лупим друг друга, договориться не можем.

И снова в печати и на собраниях продолжалась критика "Перевала"868.

2

В одном из официальных ответов на критику перевальцы подчеркивали, что "все литературные и общественные принципы перевальской платформы вырабатываются коллективно"; никто из перевальцев в отдельности "не может быть назван вождем и руководителем содружества"869.

Озабоченные тем, чтобы не ослаблять, а, наоборот, консолидировать "общий литературный фронт"870, перевальцы, как явствует из тех же документов, активно стремились к союзу с единомышленниками. Но действительность была такова, что она требовала четкости собственных позиций, их защиты, а следовательно, и размежевания.

Воздерживавшаяся от программных заявлений вначале, группа "Перевал" под давлением обстоятельств вынуждена была защищаться. Так в 1930 году в нескольких номерах "Литературной газеты" (от 14 и 21 апреля) появилась последняя декларация содружества – "Перевал" и искусство наших дней". Она была принята на [344] общем собрании перевальцев 10 апреля 1930 г., написана с целью определить перспективы и установку литературно-общественной деятельности "Перевала" и представляла собою результат двухлетней работы группы над своими принципиальными положениями. Уверенные в своей правоте авторы предлагали рассматривать их декларацию не как итог работы, а лишь как "предварительные наметки", которые должны "послужить материалом для развернутой платформы"871. Прежняя абсолютизация внутреннего мира художника теперь оказалась преодоленной. Сохраняя веру в роль творческой личности, перевальцы настаивали на "гармоническом сочетании" "элементов объективного" с "элементами субъективного"872. "Лишь то произведение совершенно и полноценно, – писали они, – которое находит меру этого сочетания и в котором действительность помогает раскрытию личного своеобразия художника, а это своеобразие познаванию действительности как она есть, независимо от субъекта"873.

В революционные годы, были убеждены перевальцы, эпоха выдвинула особые требования к самому типу творческой индивидуальности. "Сейчас, – писали они, как, может быть, никогда, требуется тип писателя, одаренного не только способностью живописать, но и способностью творить. Достигается это, по мнению содружества, соединением точности живописания с волей художника, с его целеустремленном, с его идеями"874.

Сегодня совершенно ясно, что в 1930 году мысль о познании действительности, "независимой от художника", так же шла вразрез с официальной идеологией, как и мысль о художнике, который имеет "личное своеобразие". Государственный тоталитаризм уже стал идеологией, и поэтому идея "органичности" искусства, которую продолжали исповедовать перевальцы, была обречена на мощное противодействие с его стороны. Так же находилось в противоречии с официозной идеологией и скептическое отношение перевальцев к иллюстративной литературе, обслуживающей заданный тезис. "Перевал", провозглашалось в декларации, – никогда не проклами[345]ровал холодного, безразличного отношения художника к жизни. Наоборот, содружество – за самое страстное, насыщенное классовыми эмоциями художество"875.

Далее следовала оговорка, представляющая прямую, уже политическую опасность для "Перевала". "Но, – читаем мы тут же, – "Перевал" полагает, что классовое творчество может и должно соответствовать действительности.

..."Перевал" боролся и будет бороться и впредь против схематизма в искусстве, против подгоняемой под шаблон работы художника, против теории социального заказа, понимаемого как приказ, против разных видов приспособления, прикрываемых якобы левыми рассуждениями, что дело класса заказывать, а дело художника – выполнять заказ, против сухого рационализма и надуманности"876.

Это категорическое неприятие догм управляемого искусства не могло сойти с рук перевальцам.

Еще резче обострял их положение тот подробный анализ причин кризиса в литературе, к которому они возвращались вопреки уже царившим мажорным рапортам о новых успехах советской литературы. Перевальцы писали: "Упадок в поэзии общеизвестен... Лирика иссякает. Нет недостатка в стихах о тракторах, о заводах, о фабриках, но они сплошь и рядом пишутся по трафарету, убоги и однотонны. Немногим лучше обстоит дело и с художественной прозой. Она выглядит сейчас старомодно. Она пресна. Печатаются длиннейшие вещи, небрежные, необработанные. Разработка тем не отличается новизной. Повествование развертывается медленно, неуклюже. Характеры, типы, события лишены яркости, наглядности. Заедает ученичество, худо прикрытое подражание... Нет жизнерадостного смеха, сатира убога, наивна, скользит по мелочам. Писатель ничего не предугадывает, ни о чем не предупреждает, ничего не сигнализирует. Нет значительных мыслей, "философия" художественного произведения не глубока, выводы и тенденции часто ничтожны. Целый ряд писателей молчит, другие ушли в прошлое, в экзотику"877.

Это был диагноз. Он оказался верным. Литература [346] 30-х годов в основной своей части развивалась под знаком угаданных опасностей. Она и впредь долгие годы прибегала к мимикрии, к обману и себя, и читателя.

Что же предлагали перевальцы литературе?

Размышляя о том, "в чем начало и конец всякого писания", они подсказывали художнику, цитируя слова Гёте: "Воспроизведение мира, окружающего меня, через внутренний мир, который все схватывает, связывает, заново создает, лепит и снова восстанавливает в собственной манере и форме". И еще: "В наши дни нужно не только внимательное, правдивое живописание, но и более активное претворение того материала, над которым работает художник. Бытовизму надо нанести удар"878.

Однако даже слово "бытовизм" было комплиментом для конъюнктурной литературы. Она уже не отображала и не изображала – она предписывала действительности, какой "должно" ей быть.

Поэтому романтическая программа перевальцев была абсолютно несовместима с теорией и практикой наступившей реальности.

В том же номере "Литературной газеты" от 21 апреля 1930 года была опубликована редакционная статья под названием, призванным подвести итоги: "Конец "Перевала". Не жалея слов, редакция шла на прямую политическую дискредитацию противника. "Перевал" клевещет на советскую литературу, говоря о ее кризисе"879 – писала газета, напоминая, что у нас есть "поэты огромной лирической силы", такие, например, как А. Безыменский, и есть сильные произведения прозаиков – "Разгром" А. Фадеева, "Бруски" Ф. Панферова, "Девки" Н. Кочина, "Стальные ребра" И. Макарова.

Не согласна была редакция ни с перевальским упреком в "обрастании" некоторых писателей жирком благодушия, ни с апелляцией их к активности внутреннего мира художника, ни с теорией искусства, опирающейся на его специфику. Все это было расценено как "камни", которые тянут "Перевал" на дно. Он был обвинен в отступлении от марксизма, в бергсонианстве, апологии "эмоциональной рефлексии" и недооценке мировоззрения. Вся декларация была квалифицирована как "наск[347]возь лживая, насквозь фальшивая, отвратительно-беспринципная...".

До вывода оставалось рукой подать: "Даже этот краткий и неполный перечень положений перевальской декларации наглядно свидетельствует о полном загнивании содружества, о полной неспособности к самокритике и исправлению ошибок, ставит под сомнение вопрос о целесообразности дальнейшего существования "Перевала"880.

Враждебные "Перевалу" силы решили добить "содружество" на дискуссии, состоявшейся в Коммунистической академии немедленно, тогда же – в апреле 1930 года. В ней приняли участие М. Гельфанд, М. Бочачер, И. Гроссман-Рощин, О. Бескин, А. Зонин, И. Нович, Пир, И. Нусинов, И. Беспалов.

Перевальцы были в меньшинстве. На дискуссии выступили А. Лежнев, Д. Горбов, М. Полякова, П. Слетов, С. Пакентрейгер, было зачитано письмо И. Катаева.

Открывая дискуссию, Гельфанд говорил: "Переходный период представляется "Перевалу" какой-то механической смесью "мертвого" и "живого", старого и нового, больного и здорового, реакционного и прогрессивного, механической смесью "семян" и "праха". Метафорически выражаясь, переходный период представляется, очевидно, "Перевалу" как огромная куча неотсортированных зерен. Я не знаю, что мешает им охарактеризовать эпоху пролетарской диктатуры формой Мюссе "полумумия, полуэмбрион". Эти люди страдают поразительной слепотой на основные тенденции развития. Они представляют себе противоречия эпохи как нечто застывшее и упорно отворачиваются от основного, а именно от диктатуры пролетариата, от социалистического строительства, от того обстоятельства, что завоеваны основные предпосылки для построения социалистического общества. Теоретиков и писателей "Перевала" субъективно ни в какой мере не интересует вопрос, кто кого победит в этой происходящей на их глазах огромной классовой борьбе. Перед ними лишь клубок мучительных противоречий, они ставят вопрос таким образом: что будет завтра – мы не знаем, пока что мы сидим на развалинах старого мира. Эти люди не хотят знать, что на развалинах [349] воздвигается новое общество, что противоречия разрешаются в борьбе рабочего класса, что противоречия эти движут эпоху. Для "перевальцев" это лишь застывший ком противоречий, "судороги, слипшиеся комом". Чувство "распятости" на этих самых противоречиях характерно для "Перевала". Само собой разумеется, что люди, которые так оценивают переходный период, будут воспринимать любое событие, любое обострение классовой борьбы в стране,, любое движение именно с его мучительно противоречивой стороны, ибо противоречия для них – это только мучения, но не движение... Я назвал бы его ("Перевал". – Г. Б.) "союзом идеологической обороны от противоречий революции (...) Что значит оборона от противоречий революции? ...> В том-то и дело, что наши "герои", субъективно убегая от революционной действительности, субъективно обороняясь от ее противоречий, объективно отрицают, борются с ней. Объективно они враждебны ей"881.

В грязь были втоптаны и лозунг гуманизма, и защита искренности, и пафос высокого искусства. К травле цинично было приспособлено все – даже самоубийство В. Маяковского. Этот, как его называл Гельфанд, "большой солдат революции", "поэтический тамбур-мажор" был противопоставлен "маленьким ровесникам" из "Перевала"882. "Перевал" был объявлен ответственным и за смерть Маяковского, в которой был неповинен, и за "многосложные проблемы пролетарской литературы", которая не состоялась якобы по его вине.

Как бы умно и точно ни защищались перевальцы, они были обречены. Их высокие идеи о "новом гуманизме", который необходим социалистическому обществу, об "эстетической культуре", без которой не может расти писатель, о специфике искусства, без понимания которого критика не в состоянии выработать свою методологию, – все это было бессильно перед целью, которая осуществлялась руками рапповских критиков под лозунгом: "сокрушить идейно и организационно кулацко-[349]мещанскую софистику, злостно направленную против пролетарской диалектики" (И. Гроссман-Рощин)883.

На этом фоне позиция перевальцев была стоической: "Каковы основные пункты нашей программы? – от имени "Перевала" говорил Горбов. – Это гуманизм, трагедийность, моцартианство. Эти пункты нашей программы – звенья единой цепи"884. В условиях наступления на человеческое в человеке Горбов продолжал сигнализировать: "Сейчас вопрос о гуманизме является решающим"885. Его поддерживал И. Катаев: "Это тот же вопрос о кадрах социалистического общества"886.

Но это уже был глас вопиющего в пустыне.

Перевальцы ошибались, еще веря в то, что им оставлена возможность "самостоятельно думать" – это "марксизмом не возбраняется"887. "Самостоятельно думать" было уже не разрешено даже на словах.

В "Резолюции секции литературы и искусства Коммунистической академии о содружестве писателей "Перевал" перевальцам припомнили все прошлые обвинения. Им были вменены в вину связь с Воронским, троцкизм, "неокантианство и бергсонизм", "интуитивизм в сочетании с наивным реализмом"888, атака на теорию классовой борьбы, противопоставление искренности "классово-политической направленности творчества"889, апология "избранничества" (моцартианство), "новый гуманизм" (он был расценен как намеренное противопоставление "в дни жесточайших классовых битв" "борющемуся классовому человеку пролетариата человека вообще, человека с большой буквы, "живого человека"890.

В заключение была сделана попытка разрушить "Перевал" изнутри: резолюция допускала мысль, что "отдельные члены "содружества" по своей общественной и творческой установке не могут быть поставлены в один [350] ряд с идеологическими руководителями школы..."891. Имелся в виду прежде всего И. Катаев. Но он-то устоял; зато в эти дни вышли из "Перевала", официально заявив об этом, П. Павленко, П. Дружинин, Е. Эркин, И. Наседкин, А. Новиков, В. Кудашев, А. Малышкин, А. Саргиджан, Н. Колоколов. В 1931 году специальным письмом в "Правду" вышел из "Перевала" П. В. Слетов.

Вскоре в "Литературной газете" было опубликовано письмо М. М. Пришвина "Нижнее чутье" о выходе "из "Перевала": разъясняя, что он имеет слабое, чисто внешнее отношение к "Перевалу", он отвечал на статью Григорьева "Пришвин, алпатовщина и "Перевал", обвиняющую писателя в реакционном биологизме и прогрессивном антропологизме. Пришвин понимал, что его формальная связь с "Перевалом" была "лишь поводом, темой, заданной извне". К сожалению, это не остановило его от публичного отречения от "Перевала" в самый драматический для этого объединения момент.

Эта политическая истерика фактически подготовила уже в 1930 году физическую расправу над "Перевалом". Неудивительно, что в 1937 году М. Розенталь, автор статьи "Партия и литература", оценил линию "Перевала" как "троцкистскую и правооппортунистическую одновременно"892, а в "Хронике советской литературы за 20 лет" "Перевал" предстал как "троцкистская контрреволюционная диверсия в литературе"893. Концепция Воронского и перевальцев о сложном взаимодействии сознательного и подсознательного начал в человеческой психике стала главным аргументом для обвинений перевальцев в политической крамоле. Грубо искажая факты, автор заметки "О троцкистской группе "Перевал", помещенной внутри хроники, писал, что "троцкистские" теоретики "Перевала" всячески боролись против идеологии, мировоззрения в искусстве, против всякой тенденции, т. е. идеологической направленности в искусстве. Для этого мыслям и идеям противопоставлялись чувства, для этого сознанию противопоставлялись интуиция и область подсознательного"894. [351]

Такие оценки продержались в советской критике еще полвека.

Они были канонизированы в энциклопедической статье "Перевал", появившейся в 1935 году. Короткая информационная справка о составе группы быстро сменялась политическими оценками. "Перевал" обвинялся в полной приверженности троцкизму. Борьба "Перевала" против бытовизма, натурализма, конъюнктуры, иллюстративности была расценена как сознательное наступление на пролетарскую литературу. "Художественное творчество, – писал автор статьи А. Прозоров, – перевальцы толковали откровенно-идеалистически, как некий сверхразумный, интуитивный, стихийно-эмоциональный, в основном подсознательный процесс... Неисторический, внеклассовый, "гуманистический" подход к действительности неоднократно приводил перевальцев в их творчестве к примиренчеству по отношению к классовому врагу"895.

В статье также сообщалось, что "Перевал" позднее других литературных группировок реагировал на Постановление ЦК ВКП(б) от 23 апреля 1932 года в смысле отказа от групповщины. Лишь на первом пленуме Оргкомитета Союза советских писателей (29 октября – 3 ноября 1932 года) перевальцами было подано заявление о роспуске группы"896.

Последним упоминанием о "Перевале" явилась статья "Правды" от 27 августа 1936 года897.

Этой статьей, а затем и репрессиями конца 30-х годов, во время которых погибли почти все члены содружества, "Перевал" на много десятилетий был вычеркнут из истории русской культуры.

XXI. РАПП: ВОЗМОЖНЫ ЛИ ВАРИАНТЫ!

1

Когда в 1928 году вышел первый сборник "Творческие пути пролетарской литературы", он был составлен из докладов рапповских критиков на 6-й кон[352]ференции МАПП. Отказываясь на словах от своего прежнего догматизма, рапповцы тогда выступили в защиту "художественного реализма, впитавшего в себя достижения мировой литературы и развивающегося по каким-то особым путям..."898. "Какие-то особые пути" – при всей неопределенности этих слов их гадательная интонация казалась уже подступом к признанию специфики искусства. Однако вскоре стала ясна сохранность прежней жесткости и путаницы в подходе рапповцев к искусству. Все свелось опять к "показу живого человека", опять к словам об "углубленном психологизме" с отсылкой к Л. Толстому, опять к заимствованным у Воронского разговорам о роли "непосредственных впечатлений" в художественном творчестве, к слепому перенесению идеи В. И. Ленина о "срывании всех и всяческих масок" на задачи искусства. Сильно преувеличивая свою роль в развитии советской эстетической мысли 20-х годов, А. Фадеев, взяв вину на себя, уже в середине 30-х годов не мог не признать, что рапповские попытки приблизиться к пониманию специфики искусства были "искажены... недостатком знаний, догматизмом и групповой борьбой"899. Однако он умолчал о главном: и в докладе "Столбовая дорога пролетарской литературы" (1928), и в статьях "Против верхоглядства (Ответ т. Семенову)", "Долой Шиллера" (обе – 1929 год) попытки применить марксистскую философию к современной практике литературного творчества не удались именно потому, что искусство рассматривалось как побочная функция материалистического метода, как продукт идеологии – в обход его специфики. Непродуктивность этого пути возрастала с каждым днем. Бесплодность рапповской методологии обнаружила себя в том, что после дискуссий 1929 – 1930 гг. она смогла родить только быстротечные и вульгарные лозунги, нанесшие огромный вред литературе и человеческим жизням: "За Магнитстрой литературы", за "одемьянивание литературы", за "призыв ударника в литературу", за "орабочивание РАПП" и т. п. Своим отношением к писателям-попутчикам рапповские критики, как мы видели, наносили прямой урон искусству. Надо было выбирать, двигаться в какую-то одну сто[353]рону, чего бы это ни стоило. Путь компромиссов оборачивался издержками, для честных людей – трагическими.