Текст книги "Холодно"
Автор книги: Галина Войцеховская
Жанр:
Триллеры
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)
– Звони в МЧС, пусть едут саперы... У тебя на двери, кажется, растяжка стоит...
Во вторник Рыжову позвонила Риточка, и принялась чирикать и мурлыкать, и томно дышать в трубочку сотового телефона. Пригласила в ресторан, и он согласился – со зла и от любопытства. В ресторан они сходили, поели, потанцевали, и Риточка попросила проводить ее домой. Они еще погуляли немного, забрели в парк, постреляли в тире, и Рыжов даже выиграл для Риточки довольно пыльного большого медведя – главный приз, слишком долго ждавший своего хозяина. Наконец, Риточкин глупый щебет ему надоел, дежурное кокетство вконец опротивело, и он прямо у ворот парка поймал такси. Отвез сначала Риточку к Баранниковскому коттеджу, а потом поехал домой, радуясь, что ему попался молчаливый водитель. Всю дорогу он думал, во-первых, за каким чертом Риточка навязалась на его голову, а во-вторых – где в это время был сам господин Баранников?
Господин Баранников обнаружился в месте самом непозволительном – господин Баранников лежал на лестничной площадке, неловко привалившись плечом к рыжовской двери. На пыльном коврике валялась связка отмычек. А над правым ухом господина Баранникова чернела аккуратная дырочка. Судорожно зевающий молодой лейтенант писал протокол, сидя на обшарпанном подоконнике и ежился от холодного ветерка, тянущего из такой же аккуратной дырочки в стекле высокого лестничного окна.
Баранникова, наконец, увезли, Рыжов открыл квартиру. Молча поставил чайник. Высыпал в тарелку пачку крекеров. Пили чай, грели руки о горячие кружки. Пожилой усталый опер вздохнул, потер кулаками глаза:
–Ну что ж... Давай, садись, думай вслух – кого ты можешь подозревать в покушении на тебя?
–А почему на меня? Убили-то Баранникова, нас с ним трудно перепутать.
Опер хмыкнул:
–Если кто тебя лично знает, и близко видит, так тот, конечно, не перепутает... А если снайперок получил словесное описание, или просто стрелял издалека, так очень даже легко. Допустим сказали ему – вот адрес, придет здоровый мужик, в коричневой дубленке, лысый, с фингалом под глазом... Что, не про тебя сказано?
–М-да... подходит,... в самом деле, подходит... вот странно...
Алиби у Рыжова было железное – его могли подтвердить Риточка, официант в ресторане, отставник из тира, Авдеич, таксист, да и сами опера прекрасно понимали, что не Рыжов стрелял в незадачливого взломщика через чердачное окно соседнего дома. А потому ограничились вопросами формальными, и Рыжов не стал упоминать ни про жуткую командировку в Воскресенск, ни про все сопутствующие, последующие и привходящие лица и обстоятельства. И соображения свои тоже по возможности придержал. В принципе, соображение было одно: Баранников поручил Риточке вытащить Рыжова в ресторан, чтобы спокойно и не спеша обшарить его квартиру. Что Баранников надеялся там найти, можно было лишь догадываться – а нашел свою смерть. Вернее – Рыжовскую смерть он нашел на свою бедную глупую голову. Из чего, между прочим, следовало, что смерть эту для Рыжова кто-то организовал, и недешево за нее заплатил профессиональному киллеру. И был это, уж точно, не Баранников.
Рыжов не собирался покорно ждать, пока убийца предпримет следующую попытку – не век же ему будет такая невезуха, когда-нибудь добьется парень своего... Сергей прекрасно понимал, что в данном деле спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Он уложил в большую сумку все необходимое, прибрал квартиру, отключил воду, газ, телефон, вымыл холодильник – возни хватило как раз до шести утра. Амалия всегда вставала в шесть. Рыжов позвонил ей и назначил свидание – первый раз за все эти годы. Происшедшее касалось Амалии самым непосредственным образом. Хотя бы потому, что Баранников работал именно на ее фирме, и цех в Воскресенске арендовала именно она...
В большой гостиной горели все люстры, бра, торшеры и светильники. Амалия, забившись в уголок дивана, зябко куталась в пушистый махровый халат, и прятала босые узкие ступни под плед, и нервно звякала кофейной чашечкой о блюдце. И ни словом не перебила Рыжова, пока он подробнейшим образом рассказывал ей обо всем, что произошло за неделю – начиная с прошлой среды, когда Баранников заказал машину на Воскресенск. А когда Рыжов наконец умолк, она лишь хмыкнула:
– Сплошной Шекспир...
– Почему Шекспир? – удивился Рыжов.
– У Шекспира – входит первый убийца, входит второй убийца...
– Век бы мне не знать такого Шекспира... – рассердился Рыжов. Литературная беседа показалась ему до крайности неуместной.
Амалия вздохнула, неловко поднялась с дивана:
– Ладно, вот что я думаю, логически осмысливая факты: убийца номер один охотился за портфелем, организация у него полукустарная – отсюда водка в засаде, бестолковый Голубенко, и ощущение общей дурости происходящего. Убийца номер два хитрее и опаснее, цель у него своя, для нас пока непонятная. И к номеру первому он стоит так близко, что сумел внести свои поправки в его план, воспользоваться наработками, так сказать. Согласен?
– Согласен... само нападение в эту схему укладывается четко. А дальше что – убийца номер три устраняет свидетелей и участников, убийца номер четыре подвешивает тебе растяжку, убийца номер пять меня отстреливает? Не много-ль будет?
– Многовато. Давай пока ограничимся этими двумя. Например – номер первый убрал неудачливых исполнителей, и попытался застрелить тебя, как свидетеля. А я тут совсем не при чем, поэтому растяжку пока припишем номеру второму. Кстати – номер второй наверняка не знал, что ты в машине, потому что тебя Баранников подрядил в последний момент, перед самым выездом. Значит, он отстреливал с сосны именно Баранникова. Поменялись вы с ним смертями... – у Амалии нервно дернулись плечи.
– Ну, я-то до своей пока не добежал... Если номер первый свидетелей зачищает, у него есть еще одна потенциальная жертва – эта девица из Воскресенска. Вот уж кто по-уши в дерьме... исполнителей знает, в деле была, меня при некотором желании и сноровке вполне может отыскать... да и Баранникова, будь он жив, смогла бы – через работников цеха. Надо бы за ней присмотреть, если я еще не опоздал – на волоске висит девка...
Амалия смотрела на Рыжова так сердито, что он уж было подумал, не посетила ли эту железную леди жгучая ревность к неведомой девушке, судьба которой так озаботила Рыжова. Но Амалия тут же рассеяла это нелепое предположение. Она произнесла медленно и задумчиво, взвешивая каждое слово:
– Ты присмотри, присмотри... и подумай, кто еще, кроме Красовского, может о ней знать... как-то не в его стиле весь этот бардак... у Красовского бы все сразу вышло, как надо... хотя...
У Рыжова болезненно подпрыгнуло, и ухнуло куда-то вниз сердце. Минуту он сидел, ошеломленный черной пустотой внутри себя. Потом эта пустота начала заполняться чем-то тяжелым, горьким, душным...
Через пятнадцать минут он выехал в Воскресенск. И гнал свой джип так быстро, как только мог. И думал только о дороге, снеге и гололеде, да о ментах за поворотами и кустами. Но за время пути утрясся и закаменел один, самый тяжкий вопрос – что стало с пистолетом? "С чего Амалия взяла, что тут может быть замешан Красовский? Она дамочка умная и осторожная, с кондачка абы-чего не ляпнет. Значит, видит какую-то связь...надо подумать... Всю эту ерунду с портфелем организовал точно не Красовский! Амалия права – такой бардак совсем не в его стиле, он бы все сработал четко – это во-первых, а во-вторых – зачем Красовскому портфель? Единственный повод подумать на Красовского – это киллер, пытавшийся меня убить. Потому что я – единственное связующее звено между Красовским и делом в Воскресенске. Воскресенские меня не знают, остается только Красовский...Хорошо. Ладно. С другой стороны – логично предположить, что снайпер был один и тот же. Два снайпера – это уже перебор...Тогда за кем же он охотится – за Баранниковым, или все-таки за мной? И при чем здесь Амалия? Ее-то за что убивать? Может, растяжка тоже поставлена на меня? Выследили, куда я поехал...Сомнительно, но чем черт не шутит... Или это убийца номер три? Еще Воронцова... Про Воронцову вполне мог знать кто-то кроме Красовского. Информация – хуже керосина, в малейшую щель просочится. Воронцову кто-то выволок с того поля. Кто-то видел, как она шла домой, вся побитая и перепачканная. Кто-то повесил в шкаф ее зонтик, где-то припрятаны плащ и портфель – ею самой, или кем-то еще, неважно... Выстрелы наверняка кто-то слышал.... Соседки – во все им нос всунуть надо... Воронцова – не показатель... Но вот пистолет – он четко обозначит персонажи во всем этом деле. Вернее – пистолет обозначит козла отпущения. И, может быть, незавидная эта роль предназначена неведомым режиссером именно мне... и если этот кто-то – Красовский, что очень даже не лишено вероятности – я обречен... Эту ценную мысль уже подтвердил весьма недвусмысленно чердачный киллер... Но хотелось бы надеяться, что тут могут быть варианты – например, корявые дела замутил таинственный враг, стоящий вплотную за плечом Красовского, а сам он - Красовский - весь белый и пушистый. Надеяться хотелось бы, что пистолет прихоронен надежно и безвозвратно, а когда все разъяснится, и враг будет разоблачен и наказан, мы с Красовским пожмем друг другу руки... или не пожмем." А еще он почему-то надеялся – горячо, до лихорадочной дрожи – что Воронцову, какая она там ни есть дура и врунья, пока не достали...
Тоскливый мутный взор обшаривал потолок, все четыре угла, по часовой стрелке. Соскальзывал вниз по никелированному штативу капельницы, переходил на серые кубы неведомых приборов, задерживался на огромной кровати самого палаческого вида, и останавливался, наконец, на белом бязевом халате у изножия кровати. И гас, потому что обладатель блуждающего взора никак не мог перенести душещипательного зрелища, и крепко зажмуривался, как только встречался взглядом с обладателем халата, Владиславом Ильичем Дубининым, который – Капустин это знал совершенно точно – самый вредный на весь город мент, и дороется до всего чего угодно. Дубинину, наконец, все эти экзерсисы надоели. Он кашлянул для постановки голоса, и спросил строго:
– Ну что, Капустин, долго еще в молчанку играть будем?
– А чо?... А чо говорить-та? – встрепенулся Капустин, и непослушный взгляд покатил по знакомому кругу.
– Ну, расскажи, например, как это ты в реанимации очутился.
– А чо... а я знаю?... В ларек пошел... за хлебом... и все... и очутился – в слабом Капустином голосе слышалось искреннее недоумение.
– Ага... поскользнулся, упал, очнулся – гипс.
– Где гипс? – Капустин приподнял голову, обозрел собственное тщедушное тело, почти потерявшееся под простыней. Гипса не обнаружил, и изнеможенно уронил голову на плоскую больничную подушку. Дубинин вздохнул, и решил добавить конкретики:
– Расскажи мне, Капустин, что ты делал в субботу, в самый тот день, как в больницу попал. С утра с самого начинай!
– Ну, что с утра... встал... похмелился со вчерашнего – пивка попил... полбутылочки было...
– Во сколько встал?
– Ну, не знаю... но часов десять уже было, уже очередь в стеклопосуду стояла, бутылки звенели. И мужики матерились, точно...
– Встал, похмелился, дальше что?
– Зашел Дырин, еще пивка принес. Только присели распить, Коньков позвонил. Сказал, чтоб мы к нему шли, что дело есть... Ну, мы пошли. Только пиво выпили – и пошли.
– Куда пошли?
– На гаражи. Встретились возле школы, махнули на гаражи – у Коня с собой выпивка и закусь была.
– Примерно во сколько это было?
– А я чо, знаю? Пристал... У меня и часов нет... Мальцы с первой смены шли, значит, незадолго до обеда было... и жрать хотелось...
– Так... И что за дело у Конькова было?
– А не знаю. Мы только сели, Конь пузыря развинтил, закусь была... Налили по маленькой... а хлеба нету... А Конь говорит – салабон пойдет за хлебом. Потому что колбаса была, а хлеба нет... И пинка мне дал... я стопарик хлопнул под колбасу, и в ларек за хлебом пошел. Там каких-то теток целая очередь набежала, я немножечко постоял... ну и, это... гигнулся. А очнулся уже здесь... – Капустин обвел тоскливым взором палату. Белая, глазу не за что зацепиться, и взгляд соскальзывает против воли на сердитую ментовскую физиономию – Капустин снова зажмурился, ссунулся пониже, под жиденькое одеяло, да разве от мента спрячешься...
– Та-ак... – протянул Дубинин. Посопел... покашлял... – очень уж не хотелось говорить Капустину о смерти дружков. Хоть и что там за дружки – так, собутыльники. Но все же... Да и выглядел Капустин до невозможности жалко на огромной больничной кровати. Вчера Дубинин распорядился, чтобы Капусту пока в реанимации подержали, не переводили в общую палату. И пост приставил к нему – как-никак, он остался единственным живым свидетелем по двум уголовным делам с тремя трупами. Причем, они были его, Дубинина, одноклассниками, и он чувствовал себя до некоторой степени лично задетым. С другой стороны – никто, кроме Капустина, теперь не мог прояснить жуткие эти дела, и его нужно было дожать...
– Ну так я тебе расскажу, как ты здесь очутился... В бутылке вместо водки оказался метиловый спирт, и ты от одного стопарика чуть концы не отдал. Благо, что тебя в больницу вовремя довезли, откачали... а дружки твои бутылочку ту допили...
– Козлы! – Капустин аж взвился от возмущения – Меня за хлебом спровадили, а сами все выжрали! И без хлеба выжрали! Козлы пархатые!!!
У Дубинина при виде такого горячего человеческого негодования челюсть отвисла. А когда захлопнулась, он сам взвился почище Капустина:
– Да ты хоть думай, что говоришь! Чему завидуешь? Водки тебе мало? В морг захотел, со всей своей компашкой в холодильнике полежать? Тебе тот хлеб жизнь твою никчемную спас, прид-дурок! – в дверях замаячили испуганные физиономии медсестры и постового милиционера, и Дубинин рухнул обратно на табурет. Вытер взмокшую лысину полой застиранного бязевого халата. Ругнулся вполголоса, остывая от накатившей злости... взглянул на Капустина – тот лежал белее простыни, с выпученными глазами, и часто-часто двигал кадыком, словно глотал что-то огромное, да все никак не мог проглотить. А потом расплакался...
Выкурив на лестнице подряд три сигареты, Дубинин вернулся в палату. Вздохнул, снова примостился на табуретку. Капустин лежал, укрывшись с головой одеялом. Влад кашлянул. Никакой реакции... "Жалко поганца, а допрашивать все равно придется, ничего не попишешь... Главное, знать бы мне, из Москвы это все дерьмо приплыло, и туда же сплыло, по дороге здесь учинив мор и потраву? Или же это наши, местные разбежались... Беда, если местные – покою мне не будет ни днем, ни ночью. И что еще учинят по дурости и пьяни? И кто их тут к такому делу настропалил – вот что узнать самое главное..."
– Капустин! – никакого движения...
– Капустин, есть подозрения, что на вас покушались, как на свидетелей по делу гибели гражданина Голубенко... – из под простыни показалась встрепанная макушка и пара настороженных глаз.
– А чо Голубенко? А чо я? А я ничо не знаю...
– Я зато знаю! Знаю, что вы ходили ночью в лесок к третьей проходной, там подкараулили машину, потом обстреляли ее, остановили, а один из пассажиров машины застрелил Голубенко из пистолета. Дальше расскажешь сам? Только имей в виду, из той всей компании ты один жив остался... Так что смело я могу на тебя все три трупа повесить. И лучше бы тебе было все, как есть, самому рассказать. Начинай с того, как все это дело у вас организовалось.
Капустин молчал. То ли вспоминал, то ли прикидывал, откуда и как все известно хитрому менту, то ли выстраивал свою версию происшествия – чтобы как-нибудь так, повыгородистее... Дубинин еще раз грозно кашлянул, зашевелился на своей табуретке, и Капуста поторопился начать:
– На той неделе во вторник вечером Конь пришел в "Олимп", нас подозвал, мы только пришли, ага, и еще ничего взять не успели, а у Коня бутылка была... и говорит, дело есть. Ну, мы домой к Голубенке пошли, там у него свободно, никого нет... Мать померла, так теперь никто не зудит, если придешь посидеть, за жизнь покалякать... Конь говорит: "Есть хорошее дело, бабок хороших стоит... Надо пострелять из автомата, машину остановить, и забрать у мужика из машины портфель". Голубенко отказался сразу, зассал... А Конь говорит, там все договорено, шофер и так остановится, а стрелять надо, чтобы пассажира в машине испугать, чтоб отдал без дрыпанья тот портфель. Чтоб не думал, что все так подстроено, а вроде нападение... И что в портфеле будет много денег, может, тонна баксов, и мы поделим, а за бумажки в портфеле еще потом с какого-то мужика денег возьмем... И он ничо, еще сам отдаст, если захочет получить те бумажки... ага... А Голубенко все равно отказался... И как раз мы бутылку допили, что Конь принес... что там бутылка на четверых... и опять в "Олимп" пошли... потому как – что там бутылка на четверых... Ну, идем, Конь свое гнет, а нам что, мы ничего вроде, а Голубенко все гамзит. Дескать, за стрельбу много дадут, если словят менты. Да еще неизвестно, что в том портфеле денег будет, и, может зря в чужие дела лезем, и вообще... Ну, тут Конь ему в морду дал, чтоб не гамзел, а тут идет участковый... А на другой день мы у Коня на даче собрались, у Коня день рожденья был... А Голубенко не звали... Посидели с утра, но много не пили, ну, може, пузырь на троих... А потом кто-то Коню позвонил, по сотовому, ага...у Коня и сотовый есть... был... И Конь пошел, и потом пришел, и говорит, сегодня машину останавливать пойдем, и у него имеются два автомата... Ну, мы сначала струхнули, а потом еще выпили, и потом ничего, не страшно показалось... Тут дед этот приперся – видит, что люди гуляют, так и себе... завидно ему стало... ну ему много не надо – стопарик тяпнул, и к себе в халупу спать пошел. А мы стали рядить – что надо идти двоим на дорогу, где машина встанет, возле моста, а одному в лесу сидеть, с автоматом, стрелять, значит... Коню – с автоматом... А он подумал-подумал, говорит, надо двоим в лесу... Тоже, видно, зассал одному-то ночью в лесу, хоча и с автоматом... Ну, Дырин говорит: "я с Конем", а я что, рыжий – они там вдвоем, а я на дороге один, ночью... Автоматов-то два, а рожок был один, так на дорогу надо было с пустым автоматом... а что он, пустой, как все равно с дубиной... – Капустин осекся, вздрогнул, дернулся под одеяло. Испуганно косился оттуда на Дубинина.
– Давай дальше, Голубенко-то как у вас оказался?
Видя, что "дубина" ему прошла без последствий, Капустин приободрился:
– Ну так мы сбегали...раз надо было четвертого человека. Там дачи от Тюхиничей недалеко. Он уже и не гамзел – бабки надо, и от конпании откалываться негоже, самому-то скучно, и выпить не с кем, и вообще... Мы пошли, и пару пузырей с собой прихватили, Конь купил, и еще закуси, сала там, лука... сначала в лесу ждали, они все не ехали. Ну, потихоньку тянули, из горла по кругу, по два глотка, Конь больше не давал, боялся, что опьянеем... А в лесу холодно, и совсем не разбирало, зря боялся... Мы под утро уж хотели идти, думаем, слава Богу, не приехали, а Конь все – давай подождем... ну и дождались... Они на проходную проскочили, Конь с Дырой в орешнике остались сидеть, а мы с Голубенком под мост пошли. Там потом две фуры с проходной выехали. А немного погодя эта машина... большая такая, с квадратным кузовом... я и не разглядел толком, еще совсем темно было... Ну, сразу по плану пошло вроде, Конь начал стрелять. Красиво, черточками такими летело, как в американском кино, ага... А мне показалось, что вроде стреляет еще кто-то – автомат стрекочет меленько, не очень громко, а тут – "Бамм! Бамм!" – похоже, как в рельс колотушкой... Машина встала, только скатилась носом в кювет.
Я-то Голубенке автомат отдал, уж очень он был тяжелый, хоча и пустой, без рожка... – Голубенко-то первый и побежал, с автоматом, как вроде в войнушку играл... А машина одним боком в кювет, и как-то косо стала, и дверцы, что ближе к дороге, высоко, не достать... Так он машину-то обежал, и с той стороны, с поля, дверцу открыл, а тут как треснет, сухой такой громкий щелчок. А машина как взвоет, как газанет, я чуть от нее увернулся, чуть не задавил он меня... А я сразу ничего и не понял, и Голубенко не вскрикнул даже... я и не понял ничего... – у Капустина по лицу потекли слезы, но он их не заметил, и не вытирал – а я Голубенку зову, зову... а потом и наступил на него, заорал... а он уже мертвый был, я сразу понял... а потом и мужики прибежали. Сначала думали, что, мажет, еще живой Голубенка. Мы его домой занесли, там недалеко же, огородами занесли, в избе положили, ага... А в избе смотрим – точно мертвый, пуля под глаз вошла, и глаз вылез. Так Дырин в обморок хлопнулся и этажерку свалил, грохоту такого наделал... А Конь сразу ушел, понес автоматы, а мы вернулись на дачу – не у Голубенки же в хате было сидеть. А тут дед тот приперся, мы ему похмелиться налили, Конь скоро пришел... а когда деда спровадили, Конь сказал, что денег он за это дело стрясет немеряно – такого уговора не было, чтобы по людям стреляли, и за Голубенка много заплатят, и чтобы мы, как рыбы об лед, чтобы молчали... Это все Конь виноват, а я – то чо, я ничо... я вообще...
– А портфель?
– Портфель? – у Капустина меж бровей залегла тонкая складочка, признак мысли – А за портфель мы тогда и не вспомнили.
–А потом?
– А чо потом?
– А потом вы вспомнили про портфель?
– А-а-а... нет, не вспомнили...
– А пистолет?
– Какой пистолет – вытаращился Капустин – пистолета там никакого не было, только два автомата... один с рожком, у Коня... а пистолета не было, ты меня на понт не бери, и лишнего не клепай..
– Разговорчики! – рявкнул Дубинин – и Капуста снова шмыгнул под одеяло. Но – как ни крути – видно было, что про пистолет он-таки ничегошеньки не знал...
Дубинин шел на работу, привычно окидывая строгим взором вверенную ему территорию, но мысли его сейчас были далеко от текущих мелких дел, и даже компания пьянтосов, усевшихся распить на поломанную лавочку в заросшем городском парке – даже они сегодня не вызвали немедленных воспитательно-организационных действий... Потому что – во-первых, он понял, что преступление это было местным, тутошним, а оттого еще более угрожающим... А во-вторых – откуда еще черт нанес два автомата?
Оленька юркнула в дверь, торопливо закрыла за собой замки, перевела дух. Дико было входить в собственную квартиру с такими предосторожностями, но Влад относился очень серьезно ко всему этому делу, и Оленька поневоле прониклась его опасениями. Ночь с воскресенья на понедельник она провела у Дубининых, где ей, конечно, были очень рады, но выспаться в одной комнате с сорванцами двух и четырех лет совсем не удалось. Пару дней пожила у подруги в Москве, но не век же ей болтаться по подругам... Понадеявшись на русский «авось», Оленька решила вернуться домой. Через к обеду на балконе сушилось свежепостиранное белье, квартира сияла чистотой, а Оленька, в просторном махровом халате, с накрученным на голову полотенцем, весело распевала на кухне, переворачивая аппетитно шкворчащие котлеты. И подпрыгнула чуть не до потолка, когда дверной звонок залился непрерывной, заполошной трелью:
– Кто там? – пискнула Оленька, подкравшись к двери, и боясь взглянуть в дверной глазок.
– Это я, Димка Коньков. – звонко откликнулись за дверью.
Оленька повозилась с замками, впустила мальчишку:
– Разувайся, входи... Котлет хочешь? – у пацана задергался нос от дразнящее-вкусного запаха, но просто сказать "хочу" он стеснялся, а отказаться не было сил. Растерянное щенячье выражение Оленьку позабавило, она со смехом подтолкнула гостя:
– Давай, давай, не жмись, а то все остынет...
Солидную порцию картофельного пюре и горку котлет Димка умял в пять минут, подливу с тарелки старательно подчистил хлебушком. Оленька сразу вспомнила, как Клавдия Ивановна жалела пару лет назад Конькова: "такой способный мальчишка, а совсем не учится, потому что некому за ним присмотреть – мать пьет, брат сидит в тюрьме". Разница в возрасте между братьями была большая. Придя из тюрьмы, Витька мальчишку одевал, кормил, за учебу спрашивал строго, и даже пару раз ходил на родительские собрания. Это Оленька слышала от Людки Мартемьяновой, дочка которой училась в одном классе с Коньковым-младшим... А теперь смотреть за Димкой будет совсем некому, потому что мать, кажется, спилась окончательно...
Промерзший и голодный пацан согрелся, наелся, и начал клевать носом уже за чаем. Оленька предложила:
– Иди, приляг на диван, а то уснешь на ходу.
Мальчишка упрямо мотнул головой:
– У меня дело есть.
– Ко мне? – удивилась Оленька.
– Не-а... к Дубинину!
– К Дубинину? Ну, так и шел бы к Дубинину...
– Ты прикалываешься, что-ли? Кто-ж меня пустит к Дубинину? У него кабинет, и возле кабинета мент сидит вместо секретарши, прикинь! А у меня в этом году два привода...
– А от меня-то что ты хочешь?
– Ну, ты с ним дружишь, он к тебе в гости захаживает, я сам видал...
– И что?
– Ты меня к нему отведи. Он не заругается, если с тобой...
– Он и так не заругается, если дело стоящее. А если ерунда какая-нибудь – он и мне заодно с тобой всыплет, с него станется!
– Дело... Дело такое – я слышал, как Тарасовна говорила... ну, тетка такая, возле магазина водкой из-под полы торгует... мужики у нее берут, и говорят: "вот, продаете, людей насмерть потравили"... и чтоб она цену, значит, немного уступила. А Тарасовна давай орать: "ты покажи, кто моей водкой когда отравился? А с химзавода пузыри тянут, так не диво, что потравились На химзаводе, кроме отравы, ничего отродясь не бывало, а теперь, вишь-ли, оттуда водка!". Вот, я думаю, если бы проверить... химзавод... – Димка судорожно сглотнул, и Оленька подалась к нему, чтобы утешить, обнять... хотя какое уж тут утешение... А Димка справился, выпрямил острые плечики, и потопал в зал – может быть, для того, чтоб просто поскорее повернуться к ней спиной...
Звонок снова дзынькнул, и Оленька, забыв испугаться, открыла дверь...
Дверь в приемную распахнулась, гулко бахнув о стену. Молнией пролетев мимо секретаря – тот и головы не успел повернуть – Димка ворвался в кабинет к Дубинину, выпалил прямо с порога:
– Там убийца пришел! Бандит пришел, я его видел в тот день! Он Витьку искал, а они потравились... А он меня увидел, и "где Витька", говорит! А я ему в глаз дал! А он за мною теперь пришел, прямо к ней!... А-а... а я через балкон убежал! Через балкон, по решетке спустился, и сюда...бегом... Ну чего ты сидишь? Быстрее!!! А то он и ее убьет, она же теперь его тоже видела!... Он и ее убьет!..
Оленька влипла в угол, судорожно стиснув кулачками ворот халата, втянув голову в плечи. Хлопала глазами под распутавшимся полотенцем. В прихожую осторожно сунулась длинноносая и любопытная Димкина мордашка. Он осмотрел расквашенную дверь, поцокал языком... Обошел мешанину крови и грязи посреди прихожей, перешагнул осколки разбитой вазы, обломки журнального столика... добрался до Оленьки, подергал за рукав:
– Как они, а?... Ты видела, да? Как они его!
В Оленькиных ушах еще стояли грохот выбиваемой двери, топот сапог, крики милиционеров, удары дубинок, вопль Рыжова – он заорал, когда за спину завернули простреленную руку. И взгляд его стоял перед глазами – растерянный, отчаянный, злой... И гримаса боли на залитом кровью лице...
Коньков снова подергал ее за рукав, потряс за плечи:
– Эй!.. Эй, ты что? Совсем очумела с перепугу?...Возись с этими бабами... – он отлепил Оленьку от угла, обнял за плечи. Потянул в зал, поддерживая и подталкивая, усадил на диван. Приволок с кухни стакан воды:
– На, попей... что ж ты так переполохалась... Эй, очнись! – он снова потряс Оленьку, расплескивая воду – Эй, это я, Димка Коньков, узнаешь? – Оленька, наконец, кое-как сфокусировалась на его перепуганной конопатой физиономии, задышала чаще, чаще... Уронила стакан, всхлипнула... Они сидели на диване, и, обнявшись, ревели на пару – Оленька и Димка Коньков...
Впрочем, через час Дубинин застал их уже на кухне, за чаем с ванильными сушками. Устало опустился на табуретку. Крепко потер ладонями затылок, пожаловался:
– Башка трещит... чуть инфаркт из-за вас не получил, ей-богу...
Оленька вздохнула:
– Владька, а нельзя было это сделать как-нибудь так... менее шумно.
– Ну... можно, наверное... но, ты пойми, мы тоже люди... а тут такой шкаф... да и малец – Дубинин фыркнул, покрутил головой – Малец, говорю, такого шороха навел...
– И ничего не навел... – насупился Димка – не навел, а... я сам испугался. Я думал, он за мной притянулся. Я же в глаз ему дал...
– И как же это ты до его глаза допрыгнул? – заинтересовался Влад.
– Да... он сам меня поднял... за шкирку.
Оленька сидела, потупившись, задумчиво жевала сушку. Отпила чай – и вдруг прыснула, метнулась в ванную, закрывая ладонью рот. И там, в ванной, смеялась и кашляла, едва не подавившись непрожеванной сушкой... Димка и Влад тревожно переглянулись. Дружно поднялись с табуреток... Оленька хохотала, сидя на краю ванны, хлопая себя ладошками по коленкам:
– Влад, представляешь!... тот его за шкирку... а этот в глаз... а он тебя не уронил с перепугу?
– Уронил... – буркнул Димка. Происшествие вовсе не казалось ему таким уж смешным. И он никак не мог понять – чего это она вдруг так развеселилась? То плакала, а то смеется?!
– Уронил?!!! И что он тебе сказал? – заливалась смехом Оленька.
– Что я засранец.
– А ты что?
– Что он сам засранец. – мрачно сообщил Димка.
Тут уж и Дубинин не выдержал. Представив себе столь содержательный диалог, заржал, как конь. Димка недоуменно оглядывался – на Влада, на Оленьку, снова на Влада. Потом пожал плечами. Хмуро поплелся допивать чай...
Когда Оленька вернулась на кухню, Димка стоял, прижавшись лбом к оконному стеклу, вглядываясь в темноту ночи. В окнах его квартиры – напротив и немного наискосок – горел свет, мельтешили темные фигуры. Слышны были пьяные выкрики и брань – мать который день гуляла без просыпу, навела полный дом собутыльников. Последние два дня Димка туда и заглянуть не решался...
Оленька покосилась на окно. Куда смотрит бедный пацан, она прекрасно знала – сама не раз ужасалась тому, что там творится. Правда, два года назад, когда из тюрьмы пришел Коньков-старший, все приобрело вполне приличный вид – на окнах исчезла фанера, и появились шторы, и пьяные посиделки переместились в какое-то другое место под напором крепких Витькиных кулаков. А вот теперь все вернулось на круги своя, и в этом доме Димке уже не было места...
– Димка, останешься у меня ночевать?
Мальчишка резко обернулся:
– А можно? – и тут же сник, застеснявшись своего порыва – А-а... может, я домой пойду...
