Текст книги "Честь"

Автор книги: Г. Ишевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

– Ну, конечно, она самая красивая и умная девушка из всех, которых я раньше знал… Таких каштановых с бронзовым отливом вьющихся волос я еще никогда не видел… а этот прямой породистый лоб, точеный, чуть вздернутый носик, глубокая ямочка на подбородке, капризная, немного приподнятая, верхняя губка, теплоту которой он ощутил на своей щеке при падении на катке… а эти синего бархата большие глаза, окрашивающие белки в нежную просинь и таящие в себе глубину моря, чистоту неба, смущение девственности, нежность любви.

– А ведь она действительно красавица, без колебания подумал он, и их глаза невольно встретились. Он впервые в жизни осознал необыкновенную силу взгляда, для которого не нужны слова, сила которого настолько могущественна и многогранна, что совершенно свободно отражает в себе все человеческие чувства: правду и ложь, волю и трусость, радость и печаль, ненависть и любовь… Любовь, от которой так сладко кружится голова, как-то по другому бьется сердце, ради которой хочется быть чище и лучше, для которой нет запретов и нет пресыщения.

«Моя?» – глазами спросил он Машу. Она на секунду остановила на нем свои счастливые смеющиеся глаза, но смеялись только губы, глаза говорили другое, что наполняло его душу чем-то прекрасным, неизведанным и светлым.

– Только твоя… – ответили глаза Маши и, словно испугавшись, что Брагин не понял ее взгляда, она преувеличенно весело сказала: «Господа, сейчас будем играть в игру… „Кто не доволен своими соседями“… Я, например, совсем недовольна своим… Папа и мама, вы тоже играете».

Она повернула кнопку выключателя и скомандовала: «Раз, два, три». Комната погрузилась в темноту, послышался шум двигающихся стульев, веселый смех, нечаянные возгласы, и чья-то нежная рука коснулась руки Брагина.

– Глупый, – услышал он, и чьи-то волосы слегка защекотали его правое ухо. Кто-то повернул выключатель, и в ярком свете комнаты предстали Вачнадзе с мамой, статский советник с Верочкой, Упорников с Валей и Брагин с Машей.

– А теперь, первый вальс… кавалеры танцуют со своими дамами, – объявила Маша, и все с шумом перешли в гостиную. Маша поставила пластинку одного из Штраусовских вальсов. Вачнадзе почтительно склонил свою красивую голову перед слегка оробевшей мамой и, если физическая красота была унаследована им от его родителей, грация от седых гор Кавказа, то рыцарская почтительность к женщине была дана ему корпусом. Они плавно заскользили по блестящим квадратам паркета, когда статский советник, как знак молчаливого приглашения, склонил седеющую голову перед пухлой Верочкой. Маша грациозно положила левую руку на плечо Брагина и, в темп музыки, они, как на катке, закружились в вальсе. Он особенно близко чувствовал ее сейчас такую нежную, хрупкую, и вдыхал аромат ее слегка открытого тела. Он ясно чувствовал то горьковатый запах весенней черемухи, то пряный аромат пунцово-черных роз, то нежный, чуть уловимый запах гелиотропа… Он не понимал, что это был самый красивый, дурманящий аромат молодого тела – аромат молодости.

Кончился вальс… Вачнадзе торопился проститься, так как ему надо было проводить Верочку, живущую далеко, в районе казарм Сызранского батальона, которым командовал отец Верочки. Было решено в следующее воскресенье идти на дневное представление в цирк Сура. Скоро и для друзей наступил час возвращения в корпус. Они простились с хозяевами и вышли на улицу. Падал спокойный пушистый снег чуть поскрипывая под ногами… Друзья шли молча… Каждый по своему переживал новую встречу… Брагин жадно глотал свежий воздух, следя за веселым кружением нежных снежинок. Ему то хотелось кричать о своем счастьи, то заключить его в непроницаемые рамки тайны, потому что это счастье только его… Но ведь Упорников лучший друг… Ему то я должен сказать, подумал Брагин.

– Николай, я влюблен…

– В кого?

– В Машу…

Друзья идут молча… Но ведь Брагин лучший друг, ему то я обязан сказать, решает Упорников.

– Георгий, я влюблен…

– В кого?

– В Машу…

– Как? – вскрикнул Брагин, ошеломленный ответом друга.

– А вот так… с первого взгляда…

– Но ведь это не по приятельски… Ведь с Машей познакомил тебя я…

– Во первых, познакомился я сам, во вторых, она сама отдала мне предпочтение быть ее кавалером за ужином, а в третьих, настоящая любовь не признает никаких приятельских отношений, – преувеличенно жестко ответил Упорников. Брагин не заметил лукавых, насмешливых огоньков в глазах друга, а Упорников с наигранной жесткостью в голосе продолжал: – Вопросы чести и любви решаются с оружием в руках.

– Дуэль… согласен… в бешенном порыве ответил обезумевший Брагин.

– Дурак! У нас нет оружия, – холодно бросил, как бы расстроенный этим обстоятельством Упорников.

Враги идут молча…

В Брагине кипела горячая кровь предков, мешавшая ему холодно и спокойно найти почетный и честный выход из создавшегося положения, а Упорников едва сдерживался, чтобы не расхохотаться.

– Я предлагаю тебе другой выход…

– Какой?

– На узелки…

– Как на узелки?

– А вот так… Кто вытянет узелок, тому принадлежит Маша… Но предупреждаю, что наши дружеские отношения должны остаться прежними…

– Согласен…

Друзья остановились у фонаря, и в то время, как Упорников, отвернувшись спиной, завязывал на платке узелок, Брагин мысленно просил своего небесного покровителя Святого Великомученика и Победоносца Георгия, не оставить его в такой серьезный момент жизни.

– Тяни…

Брагин с какой-то уверенностью потянул за одно ушко платка, которое оказалось с узелком.

– Маша! – восторженно воскликнул он, хватая за плечи друга, но обоих отрезвил монотонный бой городских часов, бивших десять – час обязательного возвращения в корпус.

До корпуса оставался всего один квартал. Друзья быстро бежали, влетели в швейцарскую, чуть не сбили с ног «дедушку крокодила» и, как гуттаперчивые мячики, прыгали через две-три ступеньки на третий этаж. Они явились дежурному воспитателю с опозданием в две минуты, что не влекло за собой наказания. Брагин только через неделю узнал, что Упорников завязал на платке два узелка.

Для Брагина наступили тяжелые дни ожиданий следующей встречи с Машей, которую в своих мыслях он уже называл «Машенькой». Это как-то ближе и теплее, думал он, а перед глазами вставал, живой образ той, которая будет спутницей всей его долгой жизни. Все его существо возмущалось, почему на неделе шесть учебных дней, а не четыре, почему так томительно долго ползут дни. Все уроки казались ему скучными, монотонными.

– Зачем они мне? – решил он и просто перестал заниматься. На уроках он скрыто, но тщательно вырисовывал разных размеров монограммы с самыми любимыми и красивыми буквами алфавита – «М. Г.» К счастью за неделю его вызвал только француз Дусс и батюшка Смирнов. По обоим предметам он имел круглые двенадцать, и ему, и на этот раз удалось оставить у преподавателей, если не прекрасное, то вполне удовлетворительное впечатление.

Упорников, проигравший Машу на узелки, к радости Брагина, не поднимал больше этого вопроса, и Брагин жил своей красивой тайной, красивой, потому что она была связана с Машей, красивой, потому что во всем огромном мире эту тайну знал только он – Брагин. Он с нетерпением ждал ночи, когда успокаивается суетный шум дня, когда тяжелый сон, словно временной смертью, сковывает молодые тела кадет. Он нарочно представлялся спящим, чтобы потом, когда наступит тишина безпечного сна, когда дежурный воспитатель обойдет спальню с последним контрольным обходом, крадучись подойти к огромному окну и смотреть в беспредельную ширь лунной ночи. Свет полной луны, ласковый и нежный, светил ему прямо в душу и наполнял ее чем то неизведанным и прекрасным отчего кружилась голова и учащенно билось в груди сердце. Моментами ему казалось, что та же луна, с далекой лазурной вышины, смеется над ним. Он всматривался в ее улыбающийся лик и бесполезно старался разгадать тайну ее хитрой улыбки. С тяжелой головой, с разбитым телом он возвращался в свою остывшую постель, и только под утро засыпал беспокойным сном.

В ЦИРКЕ

Воскресение выдалось ясное, солнечное и приятно морозное. Поджидая друзей, Брагин уже давно фланировал у здания почтово-телеграфной конторы. Он заметно нервничал, поглядывая на большие городские часы, стрелки которых, ему казалось, стоят на одном и том же месте. Но часы преспокойно шли своим размеренным ходом, автоматически бесстрастно передвигая минутную стрелку, поочередно, на две и три минуты. С высоты своей башни они равнодушно смотрели на Брагина. Им не знакома жалость к людским переживаниям. Через несколько минут они монотонными, холодными ударами оповестили горожан о наступлении полудня, совершенно не интересуясь, кому этот полудень принесет: радость или печаль – жизнь или смерть.

При приближении друзей, Брагин сделал вид, будто он тоже только что пришел и, здороваясь со всеми, искусственно весело сказал: – Вот как хорошо… Все собрались в одно время…

– Ты нас не обманешь… Наверно ночевал здесь? – в шутку, которая не понравилась Брагину, бросил Упорников, и вся компания с шумом стала подыматься по лестнице. На звонок дверь открыла сама Маша.

– Здравствуйте господа, вы не раздевайтесь, – непринужденно весело щебетала она, подавая каждому руку.

– Папа уже билеты купил, а после цирка…

– А после цирка… все к нам обедать, отпраздновать день рождения Маши, – весело закончил, начатую Машей фразу, вошедший папа Гедвилло, сочно целуя в щеку любимицу дочь.

За шумом поздравлений и пожеланий в переднюю вбежала голубоглазая Валя в мягкой беличьей шубке, неся в руках маленькую черного котика жакетку Маши.

– Паж!.. Меха, – торжественно повелительно сказала Маша, смотря на Брагина смеющимися глазами.

– Паж!.. Она сказала мне «паж»… мне, а не Упорникову и не Вачнадзе, – думал Брагин и, одевая плечи Маши в мех жакетки, он впервые увидел за ее правым ушком маленькую, тоже с бронзовым отливом, родинку. Приятно закружилась голова… Он дольше положенного задержал жакетку в своих руках, и Маша, инстинктом чувствуя его восхищенный взгляд, порозовела нежными застенчивыми красками…

Цирк Сура помещался в конце главной улицы, где уже начинался пригород. Это был огромный, отлично оборудованный тент, для зимы хорошо отапливаемый. Компания пришла за 15 минут до начала представления. Горели только контрольные огни, и полумрак цирка быстро заполнялся шумной возбужденной молодежью. Все заняли свои места. Брагин сидел с Машей. Оркестр Сурского батальона отыграл бравурный марш, цирк залился светом газовых фонарей… программа началась… Вольтижировка, дрессированные животные, музыкальные клоуны, партерные гимнасты, жонглеры чередовались один за другим, с улыбкой демонстрируя публике головокружительные номера, добытые: упорством, тренировкой, волей и гением человека.

Безукоризненный фрак, блестящий цилиндр, белые перчатки… На арене появляется кумир публики, красавец Готье, знаменитый дрессировщик лошадей. Взмах шамбарьра и четыре, рыжих как золото, коня галопом вылетают на арену, делают красочный четыреугольник, падают на колени передних ног и, так же как Готье, склоняют свои головы перед бушующей восторгами публикой. Маша искренно аплодирует, а Брагин рукою пересчитывает в правом кармане брюк куски сахара, которыми маленькая ручка Маши в антракте будет кормить вот этих самых чудных лошадей. Брагин всю неделю пил чай без сахара.

Трудно сказать, кому аплодировала публика? Этим умным, кажется только не говорящим, животным, или Готье. Конечно Готье… Готье сумевшему лаской развить в них разум, подчинить воле человека и дать им понимание ритма движения, а может быть и музыки.

Конечно Готье, сумевшему в 1916 году, в Москве, в день 75-летнего юбилея родоначальника русского цирка Акима Никитина, двумя ударами шамбарьера, поднять на дыбы 12 вороных коней, опоясанных широкими синими с золотом подпругами и третьим ударом склонившего их головы, украшенные золотыми султанами, перед полуслепым, увешанным от шеи до пояса орденами и медалями, юбиляром, отдавшим русскому цирку всю свою долгую жизнь.

В антракте, когда был притушен свет арены, все пошли смотреть животных. Прошли надменного, безразличного верблюда провожающего назойливую публику одними глазами, не поворачивая головы. Задержались у двух маленьких обезьянок, приготовленных к выступлению во втором отделении, одна в женском платье кокетливо поправляла на голове маленькую с перьями шляпу, другая в зеленом фраке быстро снимала и снова одевала белые перчатки. Дошли до лошадей, и Маша капризно приподняв верхнюю губку и повернувшись к Брагину с искренним сожалением сказала:

– Ну вот, а сахару нет… а все вы виноваты… почему не напомнили?

Брагин торжественно вынул из кармана ровные кубики сахару, чем привел Машу в восторг. Ему даже показалось, что Маша хочет поцеловать его, так близко она приблизила к нему свое лицо, но она только взяла его за обшлаг шинели и тихо сказала: «хороший».

Брагин восхищенно наблюдал, как маленькая, нежная ручка Маши испуганно подносила к бархатным губам лошади кусочки сахара, как умное животное нервно раздувало свои ноздри, косило на Машу белками глаз и нетерпеливо переступало на своих точеных ногах. Последнюю лошадь Брагин ласково потрепал по бархатной шее, и когда животное склонило к нему свою голову, он, тихим шопотом сказал ей на ухо: «Это моя невеста». Как знак одобрения лошадь чуть поднялась на задних упругих ногах и громко заржала.

Второе отделение, как обычно во всех цирках, всегда состояло из лучших номеров и проводилось лучшими артистами. Так было и сегодня.

Первой выступала очаровательная наездница Реджина. В белых пачках, пушистая как снег, она, при помощи Готье, легко вспрыгнула на черное с серебром пано, покоившееся на широкой спине огромной, серой в яблоках лошади. Под звуки галопа она чисто проделывала один номер за другим: прыгала через веревочку, танцевала, легко перебрасывала свое хрупкое тело через цветные ленты и только в финальном номере, когда ей надо было прыгать через три зажженных обруча, она перед первым обручем потеряла равновесие и, если не упала, то как то неудачно соскользнула с пано на арену. Клоун во время успел убрать горящий обруч.

Испугавшись, Маша инстинктивно схватила Брагина за руку, и он почувствовал во всем теле прилив какой то радостной теплоты. Реджина снова вспрыгнула на пано, Маша убрала руку, а Брагин, не желая никакого зла наезднице, мысленно умолял ее еще раз соскользнуть с пано, но он ошибся. Четкий прыжок через три обруча, и цирк загремел бурными овациями… Много посмешили публику две обезьянки, блеснул знамеитый жокей Багри-Кук, семья велосипедистов и четыре брата Винкиных – «короли воздуха».

Возбужденные, радостные, восторженные, все покинули цирк, обсуждая по дороге наиболее интересные номера программы. Дома их ждал обильный вкусный обед, с домашними пухлыми пирогами. Обед прошел в веселых непринужденных тонах. Молодежи даже выдали по бокалу чуть хмельного вина, сильно напоминающего клюквенный морс. Брагин от соседства с Машей был в ударе, много шутил и, когда после сладкого все перешли в гостиную, первым открыл импровизированную программу, с подъемом прочитав два стихотворения. Он был незаурядным декламатором, имел хорошую манеру чтения и вполне заслуженно получил одобрение присутствующих. Маша с присущим ей мастерством играла ноктюрн Шопена, пока Брагин, облокотясь на рояль, любовался ею… Ему казалось, что за истекшую неделю в ней произошла какая то перемена… что сейчас она какая то другая, что физическая красота отошла куда то на задний план, уступив место какому то необъяснимому притяжению, нежные, невидимые волны которого излучают сладостное обаяние, против которого нет сил устоять. Окончив Шопена, Маша повернулась на вертящемся круглом стуле и весело объявила:

– А теперь князь протанцует нам лезгинку.

– Лезгинку… лезгинку, – послышались голоса.

– Ну какая же лезгинка без черкесски и кинжала, – разведя руками возразил Вачнадзе.

– Кинжал есть, – убегая, объявила Валя, и через минуту вбежала в гостиную с хорошо отточенным, большим кухонным ножом. Все столпились около рояля. Маша легко схватила несложную мелодию лезгинки, и красавец князь с тонкой осиной тальей, с влажными глазами горной газели, поднял руки и плавно заскользил по паркету. Это был необыкновенный танец. Мягкие, чуть заметные, ритмичные движения ног, при полном спокойствии тела, чередовались с движениями рук, в одной из которых блестела сталь кухонного ножа. Вачнадзе закончил танец в бешеном темпе и искусным броском вонзил острие воображаемого кинжала в паркет, как раз у ног мамы.

– Браво князь!.. браво… Разрешите вас поцеловать, – восторженно сказала мама, пухлыми, располневшими руками беря красивую голову князя, и целуя его в лоб. Ее примеру последовали: экзальтированная Валя, влюбленная Верочка и не видевшая танца Маша.

– Почему я не грузин? – с досадой подумал Брагин, когда Маша чмокнула Вачнадзе в щеку. Он. однако, был скоро вознагражден. Играли в фанты, и проигравшая Маша подарила его первым застенчивым поцелуем. Игра в фанты дальше невинных поцелуев не шла, но странно тб, что почему то Вачнадзе обязательно проигрывал Верочке, Валя – Упорникову, а Брагин – Маше. Танцевали, шумели, хохотали, но час явки в корпус, настойчиво напоминал о себе. Верочка и Вачнадзе ушли уже давно, и когда друзья стали прощаться, разрумяненная Маша капризно заявила: – Нет, нет… еще рано… Еще одни двойные фанты… Я с Валей против вас… Хорошо?

…Конечно проиграли Упорников и Брагин. Маша с той же лукавой улыбкой, объявила проигрыш, заключающийся в том, что друзья, в любой день недели должны были убежать из корпуса и притти к ним пить кофе. Сестры и не подозревали какому риску они подвергали своих новых друзей. Обусловленным днем была выбрана среда, и лишь только по тому, что в среду дежурил более мягкий полковник Гусев, а часом – 4 часа дня. Друзья заспешили в корпус. Пылкий Брагин перебирал в голове возможные планы побега из корпуса, но крутой мороз быстро охладил его мозги и остаток пути он старательно оттирал чуть схваченные морозом уши.

– Георгий, я влюблен в Валю, – серьезно сказал другу Упорников.

– Ну вот, я же говорил тебе, что она больше подходит… Ты блондин… она блондинка… У обоих голубые глаза… семейное счастье обеспечено…

– Голубые глаза, – с саркастической улыбкой повторил Упорников.

Он был полной противоположностью сентиментальному Брагину. Он был стопроцентный реалист и в свои 17 лет понимал жизнь в аспекте ее реальности. Он влюбился в Валю, потому что она молодая, веселая, потому что у нее красивые голубые глаза, какие однако можно встретить на каждом шагу, молодое тело, которое у всех молодых – «молодое». В своем чувстве на данный момент он был чист и искренен, но лунный свет на него не влиял, пушистые снежинки не приводили в восторг, стрелки городских часов не раздражали, вот почему, когда Валя экстерном сдала экзамен за 7-й класс и уехала в Москву на высшие женские курсы, он как-то незаметно для самого себя забыл ее и уже так же искренно был влюблен в Катюшу Жбанникову, как-то особенно пышно расцветшую за последний год.

НА ЛЫЖАХ

Влюбленные друзья на этот раз явились в корпус без опоздания. У них еще оставалось время блеснуть несколькими головокружительными номерами на турнике и параллельных брусьях в гимнастическом зале, где обычно перед сном собирались фанатики спортсмены. Они разогрели до красна свои молодые тела ледяной водой и отправились спать. Их кровати были не рядом. По правилам корпуса кровати занимались кадетами строго по ранжиру, а Упорников был много выше Брагина. Упорников лег вчистую постель, с улыбкой вспоминая проигрыш наступающей среды, отнес его к несовсем разумной выдумке очаровательных барышень и быстро заснул крепким молодым сном.

Брагин вертелся в кровати и совершенно по другому оценивал счастливый проигрыш, дающий ему возможность на неделе лишний раз увидеть свою Машеньку. Его пытливый ум занимала мысль, как среди бела дня осуществить этот дерзкий побег из корпуса. Швейцарская комната, из которой был единственный выход на улицу, сразу отпала, так как он отлично знал, что «дедушка крокодил», главный швейцар корпуса, никогда не пойдет ни на какие компромиссы. Он в душе возненавидел верного и неподкупного стража швейцарской комнаты.

Воспитатель обошел спальню с последним обходом, бесцеремонно вынимая руки спящих кадет из под одеяла (по правилам корпуса руки должны быть поверх одеял). Вокруг раздавалось мерное в такт дыхания посапывание безмятежного сна, когда усталый от напряжения мозг Брагина пронизала мысль побега из спальни, через большую форточку, по узкой пожарной лестнице, за зиму сплошь усыпанной снегом. Эта мысль показалась ему гениальной и настолько легко осуществимой, что он сразу стал обдумывать детали плана, чтобы завтра в готовом виде преподнести его другу. Спальня целый день закрыта на ключ, который хранится у дежурного дядьки… думал Брагин, но ведь можно после обеда пробраться в спальню для посещения каптенармуса. Для отвода глаз можно даже посетить его, оторвав от мундира одну-две пуговицы, и уже на обратном пути вылезти через широкую форточку на пожарную лестницу. Уверенный в полном успехе, он заснул блаженным сном. Он только не продумал обратного пути, когда форточка могла быть закрыта одним из дядек или самим каптенармусом…

Понедельник выдался снежный… Спокойный снег падал целый дсзнь. После обеда друзья через огромное окно двухсветного зала наблюдали, как узорчатые хлдпья покрывали свежим белым ковром всю площадь переднего плаца. Брагин таинственно, но с увлечением, передавал другу свой гениальный план. Он был уверен, что смелый и решительный Упорников одобрит его.

– Дурак!.. Идеалист! – одобрил Упорников и перевел смеющиеся глаза на белое поле плаца.

– Пусть я дурак, но я хоть что-то придумал… а ты умный ничего выдумать не можешь! – с сердцем ответил Брагин. Некоторое время друзья стояли молча. Вдруг по лицу Упорникова скользнула радостная улыбка и, крепко схватив друга за руку, он произнес: – Идея!.. Блестящая идея!.. В среду, после обеда… отпросимся у воспитателя побегать на лыжах, – закончил он, глядя на Брагина смеющимися голубыми глазами. Брагин даже подпрыгнул от радости, схватил друга за плечи и неистово стал трясти его. Он сейчас же признал, что Упорников умнее его. Друзья решили держать свой план в строжайшем секрете. В нем был только один сомнительный пункт… «Разрешит ли полковник Гусев?» Он отлично знал, что ни Упорников ни Брагин никогда не интересовались лыжным спортом, но и этот пункт, учитывая особо теплое отношение Гусева к Брагину, показался друзьям не страшным.

. . . . . . . . . . . .

Вторник тянулся невесело долго. Друзьям казалось, что именно на этот вторник кто-то вдруг положил какую-то тяжесть, придавившую его и лишившую его возможности двигаться со скоростью всех предыдущих вторников. Друзья томились от разъедающей их скуки, а темпераментный Брагин возмущался тем, что кто-то выдумал какие то вторники, что ничего бы не случилось, если после понедельника была бы сразу среда, и только сам вторник, спокойно-бесстрастно, продолжал свой обычный путь, уложенный в рамки обязательных 24 часов, все дальше и дальше отдаляясь от понедельника и все ближе приближаясь к среде…

Наступила долгожданная среда рискованного и трудно осуществимого побега из корпуса, в случае неудачи чреватого большими неприятностями и суровым наказанием. Друзья отлично знали, что их ожидает не карцер с обязательным посещением всех уроков, и с неудобством жестких дубовых нар, а по крайней мере лишение отпуска на три месяца, обрывающее непрерывную цепь красивых, чистых встреч с своими возлюбленными, когда задорной музыкой из за пустяка льется веселый смех, когда от случайно брошенного слова или взгляда холодный декабрь одевается теплом цветущего апреля, когда молодые уста от долгого недельного поста жадно ждут радости чистого касания. Казалось чего проще отказаться от этого побега, терпеливо дождаться субботы, повидать Валю и Машу, которые возможно уже сами раскаиваются в своей необдуманной шалости, все им объяснить, но юношеский задор, яд запрещенной встречи, взяли верх над сухой логикой, и сегодняшний побег в мыслях друзей был овеян ореолом славы.

В полную противоположность вторнику среда неслась с ошеломляющей быстротой; как миг пронеслись уроки, перемены, завтрак, опять уроки, и как только рота вернулась с обеда, и полковник Гусев опустился в кресло у письменного стола, друзья четким шагом подошли к нему.

– Господин полковник, разрешите нам побегать на лыжах, – начал, несколько волнуясь, Брагин.

– На лыжах? – вопросительно спросил воспитатель, в упор глядя на кадет.

– Снег очень хороший… хотим попробовать, – искусственно прозвучал ответ Брагина.

– Гм… снег хороший? – с улыбкой сказал Дмитрий Васильевич, постукивая по столу карандашом и продолжая смотреть на кадет.

«Все знает», – промелькнуло в мозгу лыжников.

Воспитатель оторвал от блокнота очередной листок и размашистым почерком написал:

«Пропустить двух».

Полковник Гусев.

– Обратно не позднее пяти, – спокойно про говорил воспитатель, подавая записку Брагину.

– Слушаемся, господин полковник, – весело ответили друзья.

Быстро захватив заранее приготовленные лыжи, они, радостные, сбежали в швейцарскую, торжественно предъявили «дедушке крокодилу» пропускной билет, но неторопливый и спокойный швейцар открыл им дверь только после того, как надел на сизый нос очки и, не торопясь, прочитал содержание записки.

Друзья перебежали дорогу и очутились на снежном поле переднего плаца. Надевая лыжи, они жадно вдыхали аромат чистого снега. Легкий, веселый мороз приятно пощипывал нежные мочки ушей. Неуклюжие движения быстро разогрели молодую кровь, и их тела в своем поступательном движении к заветной цели – к забору, казалось, не чувствовали своего собственного веса. Они шли по аллее, которая была как раз в створе с окном, у которого стоял полковник Гусев и с высоты третьего этажа наблюдал за двумя черными фигурами, резко выделяющимися на белом снегу обласканным нежно розоватыми вечерними сумерками.

Отважные лыжники, волею судьбы поставленные в рамки очень ограниченного времени и предстоящего рискованного пути, где на полукварталах Чебоксарской и Гончаровской улиц они совершенно случайно могут попасть в нежелательные для себя объятия какого-либо преподавателя или воспитателя, на полпути сняли лыжи и, утопая в рыхлом снегу быстро приблизились к забору.

Полковник Гусев улыбнулся себе в усы…

Каменный забор, по верхнему краю обрамленный словно сбитыми сливками толстым слоем снега, представлял внушительное препятствие, но не для лыжников, смелых и отличных гимнастов. Первым, словно резиновый мячик, вспрыгнул на забор Упорников. Он всмотрелся в серую мглу улицы и, крикнув: – «Путь свободен», легко перебросил свое эластичное тело в запретную зону улицы Брагин легко взял препятствие с короткого разбега и, перебрасывая радостное тело через забор, услышал сзади себя резкий треск рвущейся материи. Сомнений не было. Новые брюки только что полученные от каптенармуса лопнули сзади по шву.

– Николай, я не могу идти, – убитым полушепотом прошипел Брагин.

– Почему?

– Смотри…

Брагин повернулся спиной к Упорникову, нагнулся… На фоне черного сукна через большую трещину резко сквозило кремовое трикотажное белье.

– Пустяки… Я тебя буду закрывать… ты старайся ходить задом… понимаешь? – увлекая за собой друга торопливо убеждал Упорников. Они благополучно пробежали Чебоксарскую улицу и свернули на главную…

– Ей!.. Ей!.. Поберегись! – резко прорезало воздух, и серый в яблоках, разгоряченный бегом конь, высоко подымая передние ноги и в такт дыхания выбрасывая из ноздрей клубы пара, стрелой промчался около посторонившихся кадет, унося в черную даль улицы уланского корнета.

Брагин был подавлен происшедшим… Мысленно он проклинал и суконную фабрику за гнилой материал, и каптенармуса – за новые брюки. Предстоящая встреча с Машей, которую он ждал с таким трепетом, потеряла для него свою прелесть. Он бежал за Упорниковым, движимый просто товарищеским инстинктом, в мыслях своих желая, чтобы кто-нибудь из воспитателей поймал их. Лучше три шесть месяцев без отпуска, чем этот позор, думал он, ежесекундно касаясь руками огромной дыры, в которую назойливо врывался морозный воздух. На леснице он еще раз пытался убедить Упорникова в том, что не может идти, что наконец можно сказать, что он болен, но просвете открывшейся двери показались обе сестры, очевидно сгоравшие от нетерпения и ожидавшие их прихода.

– Скорее… скорее… только тихо… папа и мама ничего не знают, – шопотом сказала возбужденная Маша, беря Брагина под руку и увлекая его за собой в тускло освещенную переднюю. К удивлению Маши Брагин уперся, как осел. Он с растерянной улыбкой предлагал Вале и Упорникову пройти вперед, возмущался тупостью друга, не понимавшего того, что если хохотуша Валя останется позади, его позор неминуемо будет открыт, станет достоянием всей Мариинской гимназии, корпуса, всего города, и его трепетная любовь будет безжалостно отвергнута Машей.

Они, крадучись прошли полутемный корридор и вошли в просторную комнату сестер. Пахнуло ароматом девичьей чистоты… По диагонали в углах стояли две опрятные кровати, словно близнецы, словно две розы с одного куста. Два одинаковых письменных стола с горкой аккуратно сложенных книг и тетрадей, два одинаковых кресла дополняли обстановку комнаты, освещенную мягким светом двух настольных ламп под густо пунцовыми абажурами. Брагин вздохнул облегченно только тогда, когда опустился в маленькое кресло, спинка которого закрывала сто от Вали, сидящей с Упорниковым в противоположном углу комнаты.

– Что с вами Жоржик? Я вас не узнаю… вы чем то расстроены?

– Нет, я просто немного нездоров, – слукавил Брагин.

– Зачем же вы рисковали?… В одном мундире… так легко простудиться. Я сердита на вас, – капризно закончила Маша, опуская теплую руку на лоб Брагина.

– Температуры нет, – уверенно и вместе с тем заботливо сказала она смотря в бегающие глаза Брагина.

Искреннее участие Маши так приятно кружило голову, хотелось именно сейчас так много сказать ей, но злосчастная дыра на брюках приклеила язык Брагина к гортани и лишила его дара речи.

Через минуту Валя внесла в комнату дымящееся легким паром, ароматное кофе и домашнее печенье-песочники. Все столпились у стола Маши, только Брагин сидел, словно приклеенный к сиденью кресла. Говорили полушопотом, тихо смеялись, отпивая мелкими глотками вкусное кофе и хрустя свежим печением. Для сестер, эта короткая запретная встреча была овеяна сладостью рыцарства. Упорников красноречиво и образно нарисовал сестрам картину Брагинского плана, язвительно коснулся форточки и пожарной лестницы и отнес успех сегодняшнего побега за счет своей гениальности. Валя до слез хохотала, когда Упорников представил Брагина, сидящим на узкой пожарной лестнице, в зимнюю стужу перед закрытой форточкой. Маша заступилась за Брагина.