Текст книги "Честь"

Автор книги: Г. Ишевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Брагин закрыл глаза… мысли одна за другой, постепенно оставляли его, уходили куда-то далеко, далеко, словно растворялись в темноте наступающей ночи… Брагин заснул…

Яркое весеннее солнце ласковым светом заливало переполненный вагон-ресторан… Официанты в белых накрахмаленных куртках суетливо разносили по столам: утренний кофе, завтрак, фрукты.

– Последнее место, – почтительно сказал метр-д’отель вошедшему Брагину, указывая на маленький столик в противоположном конце ресторана. У столика, полуоборотом к подошедшему Брагину, сидела элегантная дама, устремив взгляд в чистое полированное стекло большого окна.

– Вы ничего не будете иметь против? – склоняя голову спросил Брагин.

– Разумеется, нет, – ответила незнакомка, переведя на Брагина смеющиеся глаза.

– Екатерина Максимилиановна! Какими судьбами? Приятный сюрприз, – радостно воскликнул Брагин, и прочитав в глазах незнакомки удивление, добавил: – Я бывший симбирский кадет… Брагин… Вы, конечно, не можете помнить меня… Ведь мы все на один шаблон… Черный мундир, синий погон, замшевые перчатки… но мы, которые хоть раз побывали на ваших пышных балах, пожизненно помним радушную мисс Френч.

– Я очень рада, – протягивая обе руки Брагину, просто сказала мисс Френч.

– Садитесь… садитесь… Так приятно провести нудное время поезда в обществе симбирского кадета и боевого офицера.

Она перевела взгляд на черную косынку и только что смеющиеся, радостные глаза подернулись грустью участия и жалости.

Мисс Френч, английская подданная по отцу, русская по матери, участливо расспрашивала Брагина об обстоятельствах его ранения, о временных неуспехах русской армии, рассказала о настроениях столицы, из которой возвращалась в свое родовое имение – «Киндяковку».

Екатерина Максимилиановна, объездившая весь свет, была необыкновенно интересной собеседницей, а маленький ирландский акцент, при безукоризненном знании русского языка, придавал ее речи какую-то особую прелесть случайного комизма, когда она думала по английски, а выражала мысль по русски. Новые друзья отказались от обеда в душном вагон-ресторане и решили пообедать на станции Рузаевка, на всю губернию славившейся своей изысканной кухней.

РУЗАЕВКА

Рузаевка – крупная деповская станция примерно на полпути между Москвой и Симбирском, где скрещивались три железнодорожных линии, где пассажирам, следующим из Поволжья в столицу и из центральных губерний в Поволжье, приходилось делать пересадку и зачастую ждать своих поездов три, четыре часа, а в зимние заносы и целые сутки. Предприимчивый буфетчик вокзального ресторана учел это обстоятельство и поставил кухню ресторана на такую высоту, что она славилась на всю губернию. Любители и даже не любители поесть с удовольствием проводили томительное время вынужденного ожидания в вокзальном ресторане, наслаждаясь изысканными, всегда свежими и вкусными, закусками и блюдами. Буфетчик медленно, но верно богател.

Огромный пассажирский паровоз в клубах белого пара, словно усталый от долгого бега, радостно остановился на станции «Рузаевка». Короткий свисток, он отделился от состава и быстро, шумя тяжелыми колесами, побежал к станционной водокачке, утолить жажду студеной рузаевской водой. Пассажиры высыпали из вагонов… Брагин встретил мисс Френч, и скоро они вошли в огромный станционный ресторан, наполовину занятый публикой. Дохнуло своеобразным ароматом вокзала. Всюду суетились какие то озабоченные люди, носильщики в белых фартуках перетаскивали чей-то ручной багаж, официанты на блестящих «под серебро» подносах разносили на столы вкусные, раздражающие аппетит, блюда. Мисс Френч и Брагин опустились у маленького стола, покрытого белой накрахмаленной скатертью. Через минуту на больных, усталых от жизни, ногах к ним бесшумно подошел седой официант. Одутловатое лицо было чисто выбрито, в петлице белой куртки серебром блестел номер один, что на языке ресторана означает – «главный».

– Добро пожаловать, – без тени лакейского раболепства приветливо произнес старик, слегка наклонив седую голову, и подавая мисс Френч карточку меню. Он перевел взгляд на Брагина и, сочно причмокнув губами, тихо начал, – Прикажите накормить ваше благородие?.. Холодной осетринки с янтарным жирком под хреном… перламутровый севрюжий балычек с лимончиком, грибков в сметане или томленого карася?

Брагин с увлечением слушал своеобразную поэму о еде, а старый гурман, вторично причмокнув губами, продолжал:

– Щец кислых извольте отведать… первые на губернию… Не обидьте молодого поросеночка с гречневой кашей, с корочкой хрустящей…

– Екатерина Максимилиановна! Доверимся… Как вас?

– Пал Палыч…

– Доверимся Павлу Павловичу… Он уже разжег мой аппетит… Он нас накормит…

– Я ничего не имею против… только, Павел Павлович, предупреждаю, я очень голодна…

– Не извольте беспокоиться, сударыня, – с улыбкой ответил Пал Палыч и, скося взгляд на Брагина, спросил: – К мясу прикажете бутылочку красного подогреть?.. Удельного ведомства?… Отменное вино…

Пал Палыч бесшумно удалился… Через несколько минут стол был уставлен закусками. Мисс Френч и Брагин ели с большим аппетитом, а вдали незаметным наблюдателем стоял «поэт еды» Пал Палыч. Он быстро убрал закусочные тарелки, налил в бокалы теплого красного вина и замер в торжественном ожидании. Маленький мальчик, весь в белом, подкатил тележку, на мраморной доске которой покоилась глыба сочного вареного мяса, по верху обрамленная слоем мягкого жира. Монументальный повар, в белом накрахмаленном колпаке, с набором острых ножей у левого бедра, приблизился к тележке. Привычным жестом, в котором чувствовалось безукоризненное знание скотской анатомии, он, словно шутя, отрезал два тонких куска мяса и изящно сбросил их на подставленные Пал Палычем тарелки мисс Френч и Брагина. Пал Палыч залил мясо хреном с сметаной, и вся процессия с поклоном удалилась. Завтрак проходил в непринужденных тонах. Вкусная пища, хорошее вино создали хорошее настроение, но разговор все время вращался около уставшего от жизни Пал Палыча, излучающего какую-то теплоту и благожелательность, сохранившего достоинство человека и лишенного лакейского угодничества. Брагин высказал мысль, что вот таким людям как Пал Палыч, ему всегда как то неудобно оставлять чаевые, в каковых есть все-таки что то обидное для человека.

– Доверьте это сделать мне… Между прочим, я испытываю тоже самое ощущение, но мы, женщины, в некоторых деликатных вопросах жизни много тоньше вас мужчин.

Она знаком подозвала стоявшего вдали Пал Палыча.

– Пал Палыч, у вас есть дети? – тепло спросила она.

– Три сына… все на войне… Внучатами балуюсь, сударыня, – ответил Пал Палыч, и его старческие глаза загорелись огоньком ласки.

– Девочки?

– Две девочки и мальчик… Наташа, Ирина и Павел… в честь меня назвали.

– Пал Палыч, следующий раз, когда я буду проезжать Рузаевку, мы с вами поедем к вашим внучатам… Я люблю детей… а пока вы купите им от меня много, много игрушек… хорошо? – тепло сказала мисс Френч, застенчиво кладя на стол несколько пятирублевых бумажек. Неожиданный и резкий колокольчик прорезал воздух…

Станционный швейцар торжественно возгласил: «Первый звонок… скорый на Симбирск».

– Пал Палыч, счет, – сказал Брагин.

– Простите ваше благородие… С раненных господ офицеров не приказано получать.

– Как так? – удивленно спросил Брагин.

– А это, ваше благородие, вы уж с хозяином переговорите, – учтиво ответил Пал Палыч.

– А где хозяин?

– Артем Ильич за прилавком… вон там, – спокойно сказал Пал Палыч, рукой указывая на огромный буфет, где за прилавком на высоком круглом стуле, как монумент, возвышалась не в меру располневшая фигура буфетчика.

– Простите, Екатерина Максимилиановна, – приподнявшись со стула сказал несколько возбужденный Брагин, направляясь в сторону буфета. Мисс Френч, простившись с Пал Палычем, последовала за ним.

. . . . . . . . . . . .

– Могу я говорить с Артемом Ильичем? – спросил Брагин.

– Мы-с будем… Чем могу служить?

– Артем Ильич…. я очень тронут вашим великодушием, но я категорически настаиваю, чтобы вы получили с меня деньги за завтрак… Вы поставили меня в не совсем удобное положение перед дамой, – закончил Брагин, не заметив подошедшей мисс Френч. Артем Ильич низко опустил голову. Заплывшие нездоровым жиром руки покоились на прилавке, короткие пальцы нервно постукивали. Брагин думал, что сказанные им слова убедили взбалмошного буфетчика и торопливо нащупывал в кармане бумажник. Артем Ильич поднял свою огромную голову и, смотря прямо в глаза Брагина, виновато начал:

– Я, господин офицер, не хотел обидеть ни вас ни вашу даму… Вы с фронта?.. Ранены?.. А кого вы защищали?….Артема… толстого, с больным сердцем Артема, он сам защитить себя не может… Артем воюет из Рузаевки… воюет, как умеет, от чистого сердца… русского сердца…

Он низко склонил свою голову, тяжело дышал, видно было, что ему не хватает воздуха.

Брагин был подавлен словами Артема, ему было стыдно, что он не понял порыва этого скромного русского человека, не почувствовал богатства его души. Он не знал, что ответить Артему, но на выручку пришла мисс Френч.

– Артем Ильич, у вас есть шампанское? – весело спросила она, отрывая и Брагина и Артема от их мыслей.

– Есть, сударыня…

– Дайте три бокала и шампанского…

Артем, с трудом передвигая свое грузное тело, принес шампанское и, когда вино было налито, мисс Френч первая подняла бокал.

– За вас, Артем Ильич… За вашу… – Обрусевшая ирландка остановилась подыскивая правильное слово.

– За вашу русскость, – закончила она, первая выпив бокал шампанского.

– Второй звонок… скорый на Симбирск.

Брагин заплатил за шампанское, может быть, навсегда простился с Артемом Ильичем, и вместе с мисс Френч заспешил на перрон. Стоявший в стороне Пал Палыч грустным взором провожал уходящих.

В РОДНОМ ГНЕЗДЕ

Брагин простился с Екатериной Максимилиановной, радостно принял ее приглашение побывать в Киндяковке, где мисс Френч обычно проводила весну, и вошел в свое купэ. Он рад был тому, что остался один. Ему хотелось разобраться в мыслях, неожиданно рожденных Артемом Ильичем. Он полуоткрыл окно, опустился на мягкое сидение и отдался своим мыслям. Весенний воздух свежестью наполнил душное купэ. Тронулся поезд… В обратную сторону, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, побежали: вагоны, станционные здания, путевые стрелки, запасные пути, телеграфные столбы… Железом прогремел маленький железнодорожный мост. Внизу, лаская прибрежные ивы, несла мутные воды весны своенравная шумливая речушка, извивающаяся вдали серебром змеиной чешуи. Поезд потонул в безбрежном море пашень, несущих к опаловому горизонту зеленые волны хлебов. Необъятная русская ширь, подумал Брагин. Неописуемая красота покоя, беспредельный простор, поглощающий мысль, наполняющий душу шопотом несозревших хлебов, ароматом родной земли. Мелькнули отдельные хижины и скоро на недалеком пологом холме открылась панорама большого села. Маленькие домики, как белые грибы, облепили склоны холма. На фоне чернеющей зелени высился купол сельской церкви. В лучах заходящего солнца золотом горел крест Христовой правды.

– Кто несет свои муки и горести на алтарь этой маленькой церкви?..

– Кто находит в ней утешение своим слезам и печалям? – подумал Брагин.

«Приидите ко мне вси труждающиеся и обремененные и аз успокою вы».

– «Артемы» – вслух сказал Брагин, и мысль неудержимо понеслась обратно в Рузаевку. В вечернем мареве, на фоне удаляющейся церкви, как живой встал образ больного сердцем, задыхающегося Артема с его бесхитростными словами.

А разве Нина Александровна с маленьким букетиком незабудок – не Артем? А Пал Палыч, который балуется внучатами? А старушка бабушка, а мама? А эти скромные, никому не известные женщины с раннего утра до поздней ночи пакующие посылки на фронт? А курсистки, студенты, разве на сегодняшний день они не Артемы?

– Артемы! – вслух ответил Брагин своим мыслям. Артемы, разбросанные по необъятному лику русской земли… Временные неудачи на фронте уйдут, как уходят весной снега… Стихийный поток Артемов, обрушится на врага, раздавит уничтожит его…

– Мы победим, – вслух сказал Брагин, и, словно подтверждая его слова, колеса быстро несущегося под уклон поезда, торопливо повторяли: «победим… победим… победим…»

– «Победим», – утвердительно ответил протяжный свисток паровоза.

– «Победим», – повторило далекое эхо.

Брагин решил сократить свое вынужденное, связанное с лечением руки, сидение в тылу и как можно скорее вернуться в полк. В мыслях своих он боялся опоздать к победоносному потоку русских армий, русских Артемов, в окончательной победе которых он не сомневался. Он долго смотрел на меняющиеся краски вечерних сумерок, предвестников наступающей ночи. На далеком небосклоне каймой темно синих кружев бежали лесистые холмы. Где то далеко в лиловом тумане зажглась первая звезда, за ней вторая, третья и как в зеркале, отразилась на земле мерцающей цепью огоньков жизни, одинаково освещающих чужое горе и радость, добро и зло. Свежий воздух ночи, порывами врываясь в окно, приятно охлаждал мысли и мозг Брагина. Притушив свет, он скоро заснул крепким сном.

… Скорый прибыл в Симбирск точно по расписанию – в 7 часов утра. Из запыленных вагонов буйно повалили пассажиры, словно соскучились по свежем воздухе. Брагин, предводимый носильщиком, протискивался сквозь суетливую, торопливо-бестолковую толпу встречающих и прибывших людей. На вокзальной площади он взял извозчика и направился к Гусевым. Экипаж загремел колесами по булыжникам широкой улицы, ведущей в город. Утро проснулось солнечное яркое, и над спящим городом еще царила тишина. Слева и справа, скрываясь в зелени палисадников, мелькали серые, зеленые, белые домики. Кругом цвела сирень, майская-лиловая. Тяжелые грозди, отдавая воздуху нежный аромат, стыдливо умывались утренней росой. По обочине дороги, в пыли, купались воробьи. При приближении экипажа они торопливо встряхивали крылышками и перелетали на другое место, оглашая воздух веселым чириканием. Высоко в воздухе кружила стая белых голубей. Извозчик свернул на Покровскую улицу. Конь резвее пошел по шоссированной дороге и скоро вдали, красным кирпичем засияло трехэтажное здание родного корпуса. В зияющей черной пропасти открытых окон строевой роты тут и там мелькали фигуры уже вставших кадет. Чуть слышно донесся знакомый звук трубы дежурного горниста.

– «На молитву», – шопотом сказал Брагин, словно боясь нарушить непрерывную цепь далеких и близких воспоминаний, властно охвативших его. Он в уме повторял молитву – «Отче наш» и его лицо залилось краской стыда, когда он путался в словах тропаря св. Андрею Первозванному, который, за пять лет отсутствия из корпуса, частично забыл.

– Приехали, ваше благородие, – сдерживая лошадь и повернувшись к Брагину, сказал бородатый возница. Гнедой конь, фыркнув два раза раздутыми ноздрями, скосил потную голову и пристально хитрым взглядом бесцеремонно разглядывал Брагина, как бы интересуясь, сколько за хороший бег ему перепадет на овес. Брагин щедро расплатился с извозчиком, ласково потрепал коня по мокрой шее и с небольшим чемоданом, составлявшим весь его багаж, легко вбежал на третий этаж по знакомой лестнице. Он нажал маленькую, тоже знакомую, кнопку звонка, и через секунду в просвете открытой двери показались радостные Елена Константиновна и Димитрий Васильевич Гусевы. Они радушно, по родственному, встретили Брагина. Димитрий Васильевич завладел его чемоданом, проводил в приготовленную для него комнату, и сам помог ему переодеться. Из столовой доносился звук расставляемой посуды, и тянуло ароматом вкусного кофе. Из разных комнат утренней трелью перекликались канарейки, страстным любителем которых был Димитрий Васильевич. Брагин стоял у аквариума, с улыбкой наблюдая за шаловливой игрой светящихся рыбок, как в зеркале отразивших его светящееся, шаловливое детство.

– Димитрий Васильевич, а где Дагор?

– Дагор пропал… собачий век короткий…

– Кофе на столе, – послышался нетерпеливый голос Елены Константиновны.

Все сели за стол. Брагин сразу заметил свои любимые, сдобные булочки, топленые сливки – «каймак», и горячие слоеные пирожки. Разговор все время вращался около войны, но что поразило Брагина, он совершенно не касался временных успехов или неудач русских армий, больших потерь, ужасов войны, а был заключен в узкие рамки семьи симбирцев. Димитрий Васильевич с гордостью рассказывал о подвигах, совершенных бывшими симбирскими кадетами, особенно тепло остановился на подвиге его воспитанника – Прибыловича, и с грустью перечислял имена кадет, на поле брани живот свой положивших. Елена Константиновна поминутно подносила к влажным глазам маленький батистовый платок, и вообще создавалось впечатление, что войну ведут одни симбирцы.

Большие стенные часы хриплым звоном пробили девять. Канарейки испуганно прекратили трели. Димитрий Васильевич заспешил в корпус.

– Я веду класс нестроевой роты, второе отделение… заходите, Жоржик, – с улыбкой сказал он, покидая столовую.

Через час Брагин, садом, примыкавшим к зданию воспитательских квартир, направился в корпус. Он шел боковой аллеей, вдыхая свежесть сочной, весенней зелени. Мелкий гравий под ногами пел знакомую мелодию, каждое дерево смотрело на него знакомым, родным взглядом. Ветви кленов, бузины, акаций, шелестя шепотом листвы, кланялись ему, словно здоровались с ним. Все существо Брагина испытывало чувство, которое обычно испытывают люди, вновь встретившиеся после долгой разлуки. Он шел бодрый, радостный и через несколько минут вошел в швейцарскую корпуса. «Дедушка крокодил», в серой коломянковой ливрее, оторвавшись от Русского Инвалида, вскочил со стула и вытянулся по военному.

– Здравствуйте, дедушка! – смущенно сказал Брагин.

– Здравия желаю, ваше благородие! – прогремели в воздухе ответные слова швейцара, окончательно смутившие Брагина.

Через секунду по лицу швейцара скользнула добрая улыбка, и ласково глядя на Брагина, он улыбаясь сказал:

– А вы, ваше благородие, добавьте слово «крокодил»… Дедушка крокодил!.. Люблю, что так прозвали… уж больно метко… потому на вас, шустрых стрижей, одна управа – «ЗУБАСТЫЙ КРОКОДИЛ».

– Правильно, дедушка крокодил, – утвердительно ответил Брагин, пожимая жилистую руку швейцара.

– Вот смотрю на вас, а фамилию, простите, не помню… Да как за двадцать лет запомнишь всех… Только вижу по выправке, что нашего корпуса, да помню еще, что вместе с вами княжескую подкладку вырезали. Я еще тогда ножницы вам дал, за сукно боялся… Сукно дело казенное, не ровен час, порежете, а подкладка дело другое, почитай сам Великий Князь рад был, что подкладку-то вырезали, потому на вечную память о нем, – закончил швейцар, всколыхнув в памяти Брагина прекрасную традицию корпуса.

– Брагин моя фамилия…

– Ну вот… ну, конечно, Брагин… Махонький вы тогда были, но шустрый… как ртуть… глазенки острые были, а уж тогда понимали, что значит традиция, – наставительно сказал «Дедушка Крокодил», возвращая Брагина к годам навсегда затонувшего детства.

Брагин направился в третью роту. Была перемена между первым и вторым уроком. Сотня детских голосов сразу оглушила его своим гамом, каким-то специфическим гортанным звуком. В огромном зале, в клубах поднятой пыли, в ту и другую сторону с визгом и шумом носились малыши кадеты, отдавая пятнадцатиминутной перемене избыток детской энергии.

Паркетный пол был изборожден полосами, как весной каток от коньков. В воздухе пахло мастикой и детским потом. Брагин с трудом пробрался к дежурному воспитателю, подполковнику Никольскому, по прозвищу «ЧЕРЕП». Никольский радостно встретил Брагина, сразу узнал его, участливо расспрашивал о сражении, в котором он был ранен. Резкий звук трубы… Разбушевавшаяся мелюзга с взрывом последнего шума рассыпалась по классам. Вереницей потянулись знакомые и незнакомые преподаватели. Шествие замыкал отец дьякон.

– Здравствуйте, отец дьякон! – подходя сказал Брагин.

– Здравствуй, Жоржик!.. Тоже ранен?

– Пустяки… царапина…

– Ну, дай посмотреть на тебя… Молодец… Пойдем на урок… А помнишь кагор? – улыбаясь спросил отец дьякон, заглядывая в глаза Брагина.

Брагин и сейчас не выдал друга, а скользнувшая по его лицу виноватая улыбка еще раз как бы подтвердила его виновность. Они вошли в класс. Гул, сильно напоминающий жужжание роившегося пчельника, сразу стих, и сорок малышей по команде старшего кадета вытянулись в струнку. Отец дьякон принял рапорт, и детвора с легким шумом опустилась на парты. Брагин сел на свободное место в первом ряду. Перед насту лающими экзаменами отец дьякон бегло повторял пройденный за год курс. Сегодняшний урок был посвящен христианской сущности и глубине двунадесятых праздников, и когда отец дьякон объяснял сущность праздника «Преображение Господне», он теплым взглядом окинул Брагина. Между ними ясно обрисовались контуры убитого князя Вачнадзе, назвавшего на экзамене, в присутствии епископа Гурия, праздник «ПРЕОБРАЖЕНИЯ» – «ПРИВЕДЕНИЕМ ГОСПОДНЕМ». Сладостные мысли прошлого властно охватили Брагина. Он чувствовал себя маленьким кадетом и жадно вдыхал аромат знакомого класса. Кончился урок. Брагин направился во вторую роту и у входных дверей в ротный зал столкнулся с командиром роты полковником Горизонтовым – по кадетской кличке «КОНЬ», хотя конского в нем ничего не было. Это был человек с двумя ногами, руками, лицом, безукоризненно носивший форму корпуса. Полковник Горизонтов не мог не узнать Брагина, ибо в его памяти еще были свежи вольные бои на рапирах, когда Брагин, превзойдя своего учителя, шутя и яростно вонзал острие стальной рапиры в широкую конскую грудь, разгневанного и потерявшего контроль боя, преподавателя. Они вошли в ротный зал. Полковник Горизонтов, позвякивая шпорами, спокойно обошел фронт роты, делая замечания за неопрятный вид, плохо вычищенные пуговицы и бляхи поясов.

– Ведите роту, – приказал полковник Горизонтов, и после команды дежурного офицера рота строем двинулась в столовую. Рота пропела молитву, и кадеты опустились на скамейки. Брагин подошел к ближайшему столу.

– Можно мне с вами позавтракать? Я тоже симбирский кадет…

Кадеты встали со своих мест.

– Что вы… что вы, садитесь… Сегодня я хочу быть кадетом… таким же кадетом, как вы… я когда-то завтракал за этим столом, – закончил Брагин, опускаясь на скамейку и ласково обнимая плечи своих соседей.

Минутное замешательство охватило стол. Кадеты не знали, как им поступить; у Брагина не было прибора. Атмосферу замешательства разрядил эконом корпуса Дивногорский, сам принесший Брагину тарелку с тремя пухлыми котлетами, как близнецы покоившимися на горе макарон. Все ели с аппетитом… Плотный, широкоплечий кадет с прыщавым лицом, с неповинующимися, растущими куда-то вкось волосами, с нескрываемым вожделением смотрел на тарелку Брагина.

– Вот вам дали три котлеты, потому что вы офицер и ранены, – без тени какого-либо стеснения хрипло проговорил он.

– Я уступлю тебе одну… мне много, – ответил Брагин.

Он переложил на подставленную кадетом тарелку все макароны и котлету.

– Спасибо…

– Кострицын у нас первый обжора, – аттестовал кадета сосед Брагина.

– Он как-то на спор съел 10 котлет, – послышалось с другого конца стола.

– И не умер… Он по математике идет первым и за решение задачи берет котлету…

По адресу Кострицына со всех сторон стола неслись нелестные эпитеты, к которым он был безразлично равнодушен. Он с жадностью поедал второй завтрак, и когда барабан возвестил окончание завтрака, на его тарелке остались лишь желтые блики стекшего с макарон масла. Кадеты пропели молитву и строем направились в роту. Брагин, может быть, навсегда простился с своими юными друзьями, может быть, навсегда простился с котлетами, которые на всю жизнь останутся для него самыми вкусными, и не потому, что они как-то особенно приготовлены, а потому что они – котлеты родного корпуса, снова вернувшие его к светлому невозвратимому детству. Остаток большой перемены Брагин провел в строевой роте, где он знал всех кадет, так как когда он окончил корпус, они были малышами 1-го и 2-го классов, а он был откомандирован в 3-ю роту в помощь дежурным воспитателям. Стройные, дисциплинированные, подтянутые кадеты тесным кольцом обступили Брагина. Здесь уже велись разговоры только о войне. Со всех сторон сыпались вопросы о том, как долго может продлиться война, успеют ли они кончить корпус, военное училище и попасть в действующую армию. С увлечением рассказывали о трех смельчаках, убежавших из корпуса на фронт. Брагин радостно впитывал в себя искренность юношеского порыва. Ему было трудно корректировать неправильность некоторых точек отправления, нарушающих воинскую дисциплину, ибо он чувствовал, что будь он на месте окруживших его кадет, в его мозгу роились бы те же мысли, тем же огнем горели бы глаза, и уста произносили бы те же слова…

Горнист протрубил сбор… Кадеты разных классов, на перебой, приглашали Брагина в свой класс, но вспомнив приглашение полковника Гусева, он решил провести урок в первом отделении нестроевой роты – в 5-ом классе. Как и в его время четвертым уроком был урок истории, и лекции читал все тот же, немного постаревший, Василий Степанович Старосивильский – «вонючка». Эта кличка дана была ему только потому, что от него всегда пахло табаком. Он был страстный курильщик, и окладистая борода и усы около губ были с желтым, несмываемым налетом никотина. Василий Степанович читал курс русской истории в трех старших классах корпуса. Он любил свой предмет, идеально знал его и был необыкновенным мастером слова, благодаря чему различные эпизоды и целые эпохи дышали колоритной выпуклостью, а участвующие в них лица, давно ушедшие в лучший мир, казались живыми. Если не считать Мальсаговых, кадеты любили его лекции. Как и отец дьякон, Василий Степанович §егло повторял пройденный за год курс и сегодняшнюю лекцию посвятил «Смутному времени на Руси». Как большой художник, он смелыми, яркими мазками рисовал перед классом картину русской смуты начала 17-го столетия, когда на нивах внутренних раздоров, безначалия, измены, пышными цветами беззакония и разбоя цвела власть польского короля Сигизмунда, зазнавшихся панов Гонсевских, Жолкевских, Ходкевичей, тушинского вора, изменников бояр Истомы Туренина, Кручины Шалонского… В мрачной картине неотвратимой гибели Руси, тут и там, как яркие звезды среди мрака ночи, загорались имена честных русских патриотов: князя Черкасского, Петра Мансурова, Барай Мурза Кутумова, Григория Образцова, князя Трубецкого, архимандрита Феодосия, отца Авраама Палицына… Лучами непоколебимой воли и любви к отечеству засияли князь Дмитрий Михайлович Пожарский и мясник Козьма Минин Сухоруков…

….. «Граждане нижегородцы!!!

Кто из вас не ведает всех бедствий царства Русского? Мы видим его гибель и раззорение… Доколе злодеям и супостатам наполнять землю русскую кровью наших братьев? Доколе православные будут стонать под позорным ярмом иноверцев? Покинем ли в руках иноверцев сиротствующую Москву? Неужели, умирая за веру христианскую и желая стяжать нетленное достояние в небесах, мы пожалеем достояния земного?.. Нет, православные! Отдадим все злато и серебро для содержания людей ратных, а если мало сего, продадим все имущество, заложим жен и детей наших».

Старосивильский с искренним подъемом последовательно нарисовал картины героической борьбы необученных ратному делу нижегородцев, изгнания с Русской земли иноземцев, и закончил лекцию датой 11-го июля 1613 года, когда русский народ на коленях бил челом боярину Михаилу Федоровичу, когда смиренный, юный Царь возложил на свою главу венец Мономахов и начал династию Романовых.

Ни затаившие дыхание юные слушатели, ни Брагин, ни сам лектор не предполагали, что Россия стоит у зияющей пропасти новой, более ужасной и позорной русской смуты.