Текст книги "Честь"

Автор книги: Г. Ишевский

БАРОН ЦЕГЕ ФОН МАНТЭЙФЕЛЬ

Сережа Мантэйфель происходил из знатного рода обрусевших и обедневших остзейских баронов. Худенький, стройный, как все остзейские бароны, блондин, он унаследовал от предков черты аристократизма. Так его в классе и называли – «аристократ духа». Эти черты наружно выявлялись во всем: в манере двигаться, говорить, слушать, есть, смеяться… Эти черты внутренно обогатили его душу элементами личной порядочности, любовью к правде, отсутствием зависти и тщеславия, и так же наделили его сердечным отношением к одноклассникам. Он не имел врагов и ко всем друзьям относился одинаково ровно, однако легко подпадая под влияние той или другой группы, каждая из которых жила своими неписанными законами, и здесь выявлялись некоторые, еще не проснувшиеся, черты характера молодого барона Мантэйфель: склонность к карьеризму, смелость, риск, дерзость мысли и желание везде быть первым.

Он был способный мальчик, науки давались ему очень легко и в седьмом классе он по праву был награжден вице-унтерофицерскими нашивками, которые носил с остзейской гордостью и врожденным изяществом. Его любимым предметом была матеметика во всех ее многогранных формах, а личное самолюбие легко позволяло ему конкурировать в знании этих наук с фельдфебелем Авениром Ефимовым и кадетом Константином Прибылович. Любовь к этим наукам окончательно предопределила его дальнейший путь: Михайловское Артиллерийское Училище… Конная артиллерия.

1907 год… Последний год в корпусе. Впереди действительная служба в военных училищах, для пехоты и конницы два года, для артиллеристов и инженеров – три. Кадеты выпускного класса уже разделились на группы по родам оружия и по военным училищам.

Сергей Цеге фон Мантэйфель легко сделался любимцем группы будущих Михайлонов и так легко было представить его себе сначала в форме юнкера, а затем в форме поручика конной артиллерии. Незаметно подошел декабрь, трехнедельные рождественские каникулы, и Сережа уехал в Ригу к родителям. С каникул, к удивлению всего класса, Сережа вернулся каким-то другим, как будто его подменили, и скоро он объявил друзьям, что дальнейшее образование намерен продолжать не в Михайловском Артиллерийском Училище, а в Московском университете. Остается неизвестным, кто и что могло так повлиять на Сережу Мантэйфель, и поздние нити разгадки тянутся к очаровательной Раисе Штельман, курсистке Московского университета и подпольной политической работнице.

Решение Сережи Мантэйфель произвело угнетающее впечатление на весь класс. Начались уговоры, сначала Михайлонов, потом всего класса, воспитателя подполковника Фадеева и, наконец, фанатика артиллериста инспектора классов, полковника Иртэль. Уговоры не дали положительных результатов и в мае, окончив корпус, барон Цеге фон Мантэйфель поступил на математический факультет Московского университета.

. . . . . . . . . . . .

Москва… Февраль 1918 года… Новая власть беспощадными мерами укрепляет молодые корни октябрьской революции, создавая свой новый мир, мир бесправия, рабства… Разнузданная, бросающая фронт солдатня, разбивая полустанки, станции, нескончаемыми эшелонами едет домой, творить расправу на местах. Снявшие погоны, потерявшие свои части, офицеры группами и в одиночку тянутся в столицу, дабы хоть немного разобраться в революционном сумбуре, наметить дальнейший путь исхода из кровавого угара в честные очаги борьбы, ярким пламенем чести вспыхивающие на Дону, в Сибири, на Урале, на Волге… Под покровом ночи, волнами, пешком покидали офицеры голодную столицу и новые волны вливались в нее с фронта. Власть, желая в корне пресечь утечку опасного контрреволюционного элемента из столицы, спохватилась, и в один морозный февральский день вся Москва была заклеена декретом о немедленной и обязательной регистрации и взятии на учет всех офицеров. Декрет заканчивался угрозой – «РАССТРЕЛА БЕЗ СУДА И СЛЕДСТВИЯ» для уклонившихся от регистрации. Бойко заработал особняк № 57 по Столешникову переулку и все чаще и чаще упоминалось имя жестокого мадьяра Цеге, главы регистрации и выездных пропусков.

Прибыв с фронта в Москву, Брагин застал только брата Евгения, курсового офицера и защитника Павловского Военного училища. Мать и сестры были на юге, в Ростове на Дону. Оставаться в Москве было не безопасно, и братья решили покинуть столицу. Евгений, пренебрегая угрозами декрета, решил единолично пробираться на юг в надежде встретиться с семьей, Георгий решил попытать счастья в Столешниковом переулке и в случае неудачи двинуться в Симбирск, в корпус.

. . . . . . . . . . . .

…Брагин пришел к особняку № 57 умышленно рано, чтобы в случае неудачи с пропуском иметь какой-то отрезок дня для сборов, так как твердо решил наступающей ночью покинуть столицу. Дверь из маленького загаженного и зловонного холла вела в просторную гостиную, сохранившую в своей верхней части, с еще не украденными картинами и люстрами, следы недавнего богатства и роскоши. За тремя небольшими столами в кожаных тужурках, нечесанные, потерявшие облик женщины, секретарши записывали фамилию, адрес и давали номер.

– Подождите, товарищ, вас вызовут по вашему номеру… Товарищ Цеге еще не приехал…

Несколько уже зарегистрированных офицеров с загорелыми честными лицами, не раз смотревшими смерти в глаза, стояли каждый в отдельности с понурыми головами, словно стыдились приходу сюда. Такое же ощущение испытывал и Брагин.

Начался прием… Вызываемые по разному задерживались в кабинете всесильного Цеге, но каждый выходил с поникшей головой, умышленно избегая чужих взоров.

– Номер 13…

– Чертова дюжина, – подумал Брагин и вошел в кабинет… В глубине за огромным письменным столом, заваленным грудой бумаг, с расстегнутым воротом, в толстовке, сидел небритый, нечесанный всемогущий Цеге. Он сверкнул стальными глазами на Брагина и сухо сказал:

– Садитесь… Отвечайте правдиво и четко на задаваемые вопросы…

– Имя… отчество… фамилия…

– Георгий Павлович Брагин.

– Где окончили образование?.. Среднее и высшее…

– Симбирский кадетский корпус… Александровское…

– Брат Мити?

– Да…

– Бедный Митя, так несуразно погиб… роковое падение с ледяной горки…

Цеге резко опустил голову, пряди влажных волос упали на широкий породистый лоб, вены на висках взбухли, нервно забегали мышцы скул…

– Митя… Митя, прости, – шипящим, еле слышным шопотом произнес Цеге, обоими руками сжимая голову…

– Митя, лучший друг… твой брат? Прости… но традиция корпуса… ведь мы все на «ты»… все братья… прости… Митя Брагин, а друг его барон Мантэйфель, как вор, преступник скрывает свою фамилию… Цеге… Цеге… мадьяр Цеге… Зачем ты пришел? Мучить меня? Издеваться надо мной? Чтобы сказать, что я подлец?.. Симбирского кадетского корпуса барон Мантэйфель подлец?.. Нет… Слышишь, нет… подлец мадьяр Цеге…

Он низко опустил голову, тяжело дышал, поросшая волосами рука потянулась к нагану… Слова полубольного фанатика тяжестью придавили мозг Брагина. Насыщенные невероятной болью, чуть слышные слова коснулись его слуха.

– Зачем ты пришел?.. зачем?.. Мне довольно батюшки Успенского… Он все еще тревожит мой сон, приходит ко мне, гладит по голове и учит меня… все говорит: «Сережа, опомнись… молись Богу… проси Бога».

Он вскинул голову, лицо искривилось улыбкой всеотрицающего презрения.

– Ложь… ложь… Нет Бога… Есть дьявол… женщина, совратившая меня… Бог – это я… Цеге Бог… Мне все позволено… Три дня тому назад я впервые выпил человеческой крови… я убил офицера… за то, что в нем сохранилась честь… честь, давшая пощечину барону Мантэйфель… А может быть я убил Симбирского кадета? Что ты молчишь?.. Симбирского?..

Обессиленный, он снова опустил голову, тяжело дышал…

– Что ты хочешь от меня? – не подымая головы спросил Цеге.

Брагин молчал.

– Я тебя спрашиваю…

– Я хочу получить пропуск в Симбирск…

– В Симбирск?.. Ты снова будешь в родном корпусе, где я учился с Митей… Где Фадеев?.. Полковник Фадеев воспитывал во мне порядочность и честь… Теперь уж поздно… возврата нет… Только никому не говори, что видел меня… Не скажешь?

Он устремил на Брагина больной вопрошающий взгляд и умоляюще спросил:

– Не скажешь?

Через полчаса Брагин получил от Цеге все необходимые документы на легальный выезд из столицы. Цеге широко открыл сейф и застенчиво положил на стол пачку новых кредиток. Комната потонула в тишине неловкого молчания.

– Не брезгуй… возьми на память от Симбирского кадета, от барона Мантэйфель… Руки не подашь?.. Не надо… не надо…

– Подам Симбирскому кадету, другу Мити…

ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ

Маньчжурия… Харбин… Последний осколок России, брошенный вихрем революции на чужую землю. Русское влияние, язык, уклад жизни, обычаи, культура и непоколебимая вера в скорую радостную встречу с Родиной. Стих последний аккорд неравной и предательски проданной союзниками борьбы. Сданы в архив: чины, ордена, погоны, шашка, револьвер… Впереди в тонах полной загадочности и неизвестности, расстилается путь новой жизни, путь борьбы за право жить. Новые надежды и разочарования, взлеты и падения, радости и печали.

…Брагину еще раз в жизни при несколько необыкновенных обстоятельствах довелось встретиться с Екатериной Максимилиановной мисс Френч. Живя в Харбине, он даже не знал, что постаревшая, больная, часто прикованная к кровати, мисс Френч тихо доживает свою жизнь в маленьком особняке по Большому проспекту. Потеряв Киндяковку, особняк на Покровской улице, реквизированный и превращенный большевиками в городской музей, мисс Френч, английская подданная, не поехала в Англию, а с русской волной пила чашу беженства и докатилась до Харбина. Она жила с доходов своего ирландского имения, и так как запросы личной больной жизни были уже не значительны, широко занялась благотворительностью. Она числилась почетной попечительницей монастырской больницы имени доктора Казем Бек, и хотя стены больницы ее никогда не видели, они были молчаливыми свидетелями ее доброты, заботы и сердечности. Ее домашним врачем был старший ординатор больницы доктор Борис Николаевич Чистяков.

Монастырская больница для пополнения своих средств готовилась к большому благотворительному балу. В маленькой квартире доктора Чистякова последняя репетиция хора цыган. Плач гитар, огневые мелодии разбитной таборной песни чередуются с грустью непонятой, отвергнутой любви… Брагин большой любитель и знаток цыганской песни, с энтузиазмом управляет хором. Смолк последний аккорд… В гостиную вошел разрумяненный декабрьским морозом Борис Николаевич.

– Господа!.. У меня к вам большая просьба… вернее не у меня, а у мисс Френч… Я только что от нее… Екатерина Максимилиановна очень просит вас завтрашнюю генеральную репетицию провести у нее за ужином, и если возможно, в костюмах… Я всячески отговаривал ее, ибо по состоянию здоровия ей нужен полный покой, а не цыганская песня… но я сам сделал оплошность, сказав, что чавалом хора является бывший Симбирский кадет… Никакие дальнейшие уговоры результатов не принесли… Отказать – обидеть добрую больную женщину, согласиться…

Резкий телефонный звонок оборвал слова Бориса Николаевича.

– У телефона доктор Чистяков… Кто говорит?.. Екатерина Максимилиановна… да, да сказал… одну минуту… Господа, Екатерина Максимилиановна ждет у телефона вашего согласия…

Хор вошел в переднюю… Гитары проговорили отыгрыш… Лида Костерина запела —

 
«Возьми свою гитару, и как в былые дни…
По пьяному угару – былое вспомяни…»
 

Хор ответил припевным согласием.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Просторная столовая в доме мисс Френч залита огнями, огнями жизни. Блестками алмазов со стола сверкает фамильный хрусталь, серебро… Белое поле скатерти выткано разноцветным ковром цветов, вин, закусок… Хор цыган в ярких костюмах дополняет русскую ширь, черные фраки лакеев подчеркивают торжественность момента… Все ждут появления Екатерины Максимилиановны Френч.

Тихо приоткрылась дверь, и в ее просвете, в сопровождении доктора Чистякова, показалась худенькая, сгорбленная женщина. Черное закрытое платье подчеркивало бледность ее лица. Узел редких, влажных, как бывает у тяжело больных, волос был схвачен на затылке черной бархаткой. Волей к жизни дышали только улыбка и глаза.

– Екатерина Максимилиановна! Разрешите представить вам нашего чавала, – сказал доктор Чистяков.

– Симбирского корпуса? – тихо спросила мисс Френч, похолодевшими губами чуть коснувшись лба Брагина.

– Брагин, Георгий…

– Брагин?.. Позвольте… позвольте… Мы где-то сравнительно недавно с вами встречались… Совсем старуха стала… память теряю…

– В Рузаевке…

– Да, да в Рузаевке… Мы вместе завтракали… А как звали этого старика? Я еще обещала навестить его внучат… Так и не довелось, а теперь уже не навестишь… поздно…

– Пал Палыч…

– Да, да Пал Палыч… а внучат помню… Наташа, Ирина и Павел… Дорогие гости, прошу к столу… Чем богата – тем и рада… Спасибо вам, что приехали… Вы со мной, – тихо закончила мисс Френч, обращаясь к Брагину.

Все с радостным шумом сели за стол. Зазвенели ножи, вилки, полилось вино, и первоначальная робость сменилась весельем.

Екатерина Максимилиановна все время говорила о корпусе, нескончаемые волны воспоминаний набегали одна за другой, в случайных брызгах воскрешая имена, моменты, события навсегда затонувшей жизни. Она ничего не ела, а маленькими глотками пила холодную воду, словно старалась охладить пыл нахлынувших воспоминаний.

– Екатерина Максимилиановна, разрешите спеть первую, застольную…

– Конечно, конечно… Я вся внимание…

Гитары дали аккорд, Брагин запел…

 
Привет вам, гости дорогие,
Цыгане любят петь всю ночь,
Споем мы песни вам родные,
Тоску разгоним вашу прочь.
 

Хор дружно взял припев:

 
Цыгане, цыгане, цыгане,
Привет дорогим вам, гостям.
В восторге сердце встрепенется,
Напомнит прошлое все вам,
И коль слеза у вас прольется,
Она наградой будет нам.
Цыгане, цыгане, цыгане,
Привет дорогим вам, гостям.
 

Брагин не запел третьего куплета… Недоумевающий хор молчал тишиной уважения к больной женщине в черном закрытом платье. Низко опустив голову, мисс Френч тихо плакала… Крупные слезы капали на шлифованную, белую площадь тарелки. О ком и о чем были эти слезы, знала только мисс Френч.

– Шампанского!!! – резко врезалось в больную тишину.

Засуетились лакеи… Доктор Чистяков подбежал к мисс Френч.

– Екатерина Максимилиановна, помилуйте… вы губите себя…

– Милый доктор, лечить мисс Френч вы будете завтра… Сегодня я хочу жить… Шампанского!..

Она взяла бокал искристого вина и, высоко закинув голову, прокричала:

– «За Симбирских кадет!» Громовое ура цыганского хора раскатилось по столовой.

– Простите мне мою слабость… так вспомнилось… вспомнилась вся жизнь, – тихо сказала Брагину мисс Френч. Она очень скоро овладела собой, и остаток ужина прошел в теплых и веселых тонах. Радушная хозяйка много смеялась, только смех ее был каким-то больным… Кофе и ликеры пили в гостиной. Позже подошли послушать цыганщину профессор Рерих, князь и княгиня Ухтомские, профессор Анэрт, и далеко за полночь в полутемной гостиной слышались аккорды гитар и грусть цыганской песни.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Через 17 дней город облетела печальная весть. Екатерина Максимилиановна Перси Френч оставила мир. Посмертной волей Екатерины Максимилиановны, переданной доктору Чистякову, было желание, чтобы ее последний путь на земле сопровождали ксендз и православный священник…

Белый катафалк, запряженный шестью рослыми лошадьми под белыми сетчатыми попонами, заскрежетал тяжелыми колесами по морозному снегу. Ксендз Витковский, настоятель кафедрального собора о. Леонид Викторов, протодьякон Корестелев, соборный хор, вереница друзей и знакомых отдавала последний долг полуангличанке, полурусской, полукатоличке, полуправославной мисс Перси Френч. Серебряные, золотые, эмалевые венки тихо шелестели листьями… В лучах холодного январского солнца синим огнем лобелий горел несколько необычный венок в виде синего погона с желтыми буквами – «С. К.» На широкой синей ленте, ласкающей венок, золотом было напечатано

– «ОТ СИМБИРСКИХ КАДЕТ».

ЭПИЛОГ

1955 год… Соединенные Штаты Америки… Сан Франциско… За окном стихийным свистом стонал ураган, крупные капли дождя и града барабанили по стеклам окон, редкие раскаты грома напоминали артиллерийскую канонаду… В скромной уютно обставленной комнате, потонувшей в полумраке двух настольных ламп, сидели два друга… пожилые… почти старики… Серебро редких волос, глубокие морщины жизни, усталые глаза устало смотрели на близкие грани неизбежного… и только помолодевший слух жадно ловил каждую фразу, каждое слово – Один читал другому какую-то рукопись… Мозолистые рабочие руки медленно, не спеша, перелистывали страницы навсегда затонувшей жизни…

«…Двенадцать часов дня… Портретный зал строевой роты украшен флагами и вензелями… одетый в серебряную парчу аналой, слева стол, покрытый зеленым сукном, с которого свисает бело-синее с золотым шитьем знамя…» – чеканя каждое слово, читает Брагин.

«…После краткого слова Великого Князя, высказавшего уверенность Императора в том, что Симбирские кадеты, разлетевшись по полкам русской армии, покроют себя неувядаемой славой воинской доблести и чести, началась торжественная церемония прибивки знамени…

…Знаменщик Ломанов, бледный, сосредоточенный, спокойно-размеренным шагом подошел к столу, принял из рук вице-фельдфебеля Ефимова знамя и отошел на средину зала… „Под знамя слушай на краул“…»

Голос Брагина дрогнул… В глазах друзей блеснули искорки слез… За окном прогремел раскат грома…

– Да, это все было… все свежо… все затонуло… жизнь обманула, – чуть слышно сказал Ефимов.

– Так ли, Авенир?.. Обманула-ли?.. Разве не пронесли мы через шквал революции, гражданской войны, скитаний, нашу честь, наше знамя?.. Оно совсем близко, в Нью Иорке, в митрополичьей церкви… Разве погасли в наших сердцах слова данной присяги?.. «НО ЗА ОНЫМ ПОКА ЖИВ СЛЕДОВАТЬ БУДУ»… И мы следуем… Под сень его стекаются поредевшие ряды Симбирских кадет, и кроткий лик СПАСА НЕРУКОТВОРЕННОГО, как неугасимая лампада, светит прямо в их постаревшие души и светом чести озаряет их усталые сердца.