Текст книги "Детство с Гурджиевым"

Автор книги: Фритц Петерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

Как всегда, Гурджиев слушал внимательно и задумчиво, но, когда она кончила, он не стал много говорить. Он спросил меня, все ли я слышал, и понимал ли я всю ситуацию. Я ответил, что слышал все, и что мое решение осталось неизменным. Тогда он сказал Джейн, что не считает, что ей стоит продолжать спорить со мной о моем решении, и что он рассмотрит всю ситуацию и поговорит со мной лично в ближайшем будущем.

Когда мы ушли от него, Джейн сказала мне, что, чтобы уехать совсем, необходимо нарушить усыновление, поскольку это касалось меня – ничто из этого не относилось к Тому с любом случае – и что это может быть сделано только через американского консула в Париже, что это очень трудно и может быть даже невозможно, а также что мне это не принесет ничего, но причинит много беспокойства всем остальным, не говоря уже об отказе от благоприятной возможности на всю жизнь. Все, что я мог делать, это слушать и удивляться, перестанет ли она когда-нибудь злиться на меня; я прибег к полному молчанию.

Гурджиев очень коротко поговорил со мной, когда мы оба вернулись в Приэре. Он сказал, что хочет знать, рассматривал ли я и оценивал ли мои отношения к матери, к Джейн, к нему и школе сознательно и, если так, хочу ли я все еще вернуться в Америку. Я ответил, что я думал и хочу, что я несчастлив с Джейн уже несколько лет; что касается его и Приэре, то я не особенно желал оставлять школу или расставаться с ним, но что я хочу быть со своей собственной семьей; что я американец и, в любом случае, не останусь во Франции до конца своей жизни. Я чувствую, что я принадлежу Америке.

Гурджиев не возражал и сказал, что не будет препятствовать моему отъезду и что, когда Джейн посоветуется с ним об этом, он так ей и скажет.

Решение Гурджиева не возражать мне имело удивительные последствия. Джейн не только сдалась, но приехала в Приэре и объявила, что все детали билеты, паспорт, юридические бумаги и т. д. – готовы. Я должен буду уехать через несколько дней, и она, в сопровождении Тома и ее друзей, довезет меня до Шербурга, чтобы посадить на корабль. Я инстинктивно чувствовал, что это будет излишним, и протестовал, говоря, что могу просто уехать поездом, но она настояла на поездке со мной, чтобы посадить меня на корабль.

Я попрощался с Гурджиевым после обеда в тот день, когда должен был уехать. Он уезжал в Париж раньше, чем уезжали мы. У входа в главное здание вокруг его машины собралась обычная толпа, и он попрощался со всеми. Я не решался, чувствуя подавленность и неуверенность теперь, когда момент приблизился, и он поманил меня, перед тем как сесть в машину. Я подошел к нему, и он первый пожал мне руку, посмотрел на меня с улыбкой на лице и несколько печально, как мне показалось, сказал: "Итак, вы решили ехать?"

Я был в состоянии только кивнуть ему головой. Затем он обнял меня рукой, наклонился, поцеловал меня в щеку и сказал: "Не нужно огорчаться. Когда-нибудь, может быть, вы вернетесь; помните, что в жизни все может случиться".

В этот момент, единственный раз за много месяцев, я пожалел о своем решении. Что бы ни случилось в Приэре, что бы я ни получил, ни пережил, или ни узнал – моя привязанность к Гурджиеву существенно не уменьшилась. Я понял, хотя и не сразу, что, если бы он в какое-нибудь время поставил вопрос о моем отъезде на личный, эмоциональный уровень – о конце моей личной связи с ним – я, вероятно, не уехал бы. Он не сделал этого – как я сказал, по-моему, он всегда играл честно.

Эпилог

Что подействовало на меня как на ребенка в мои годы, проведенные с Гурджиевым, и что я узнал в Приэре?

Меня искушали ответить на этот вопрос другим вопросом: "Как можно оценить такое переживание?". В Приэре не было обучения или образования, которое с пользой служило бы, чтобы подготовить какого-нибудь человека для успеха, в обычном смысле слова; я не узнал достаточно, чтобы поступить в колледж – я не мог даже выдержать выпускной экзамен средней школы. Я не стал благотворительным, благоразумным или даже более компетентным человеком в каком-нибудь явном смысле. Я не стал счастливее; я не стал более спокойным или менее беспокойным человеком. Некоторые вещи, которые я узнал – что жизнь живется сегодня – прямо теперь – и что факт смерти неизбежен, что человек является сложным, спутанным и необъяснимым, незначительным выступом во вселенной – являются, возможно, вещами, которые я мог бы узнать где угодно.

Однако, я мог бы вернуться к 1924 году и повторить, что каким бы ни было еще существование или каким бы ни могло быть – оно является подарком. И, подобно все подаркам... возможно что угодно... там, внутри коробки, может быть чудо.